– Десятое апреля! – кричу я, забыв обо всем. – Вылетаю десятого апреля! Двенадцатого буду у вас!
– Mummy!
В трубке – плач. И тут я понимаю, что до десятого апреля еще надо дожить, что вокруг нас – кольцо блокады, и вокруг нее – тоже, а пташечки чирикают, плещутся в ранней мартовской грязи.
Ничего!
Плевать!
– Эми! Я приеду! Обязательно приеду! Приеду!
Я кричу в трубку, в черную теплую мембрану, хотя в ней давно гудит отбой, и моя девочка опять где-то там, в неведомой Южной Каролине, только у них сейчас тепло, нет даже грязи, чтобы остановить танки…
Я очень гордить… горжусь тобой, mummy!
Кажется, у меня есть за что умирать.
Только умирать сейчас нельзя.
Никак!
Господи, я ведь ей так ничего и не сказала!
7
Я глубоко вдохнула холодный ночной воздух. Как хорошо! После подвальной духоты, после надоедливого гудения старых кондиционеров – ночь. Настоящая весенняя ночь, чистое звездное небо над головой. Пройтись бы по улицам, раздавливая каблуками свежий лед на лужах!
– Не можно, дамочка! – сержант-сагайдачник, старый знакомый, неодобрительно покачал головой. – И вечно вас на подвиги тянет! Чи не слышите?
Я, конечно, слышу. Стрельба. Одиночный, очередь, снова одиночный.
Площадь Свободы, огромная, пустая, тонула в темноте. Совсем рядом притаилась баррикада, почти незаметная в ранних сумерках. Вдали – черная громада Госпрома. Без видимой причины вспомнился чей-то рассказ: семь башен старого небоскреба – семь нот Интернационала. Чудили предки! В войну – ту, давнюю, когда пулеметы били с колоколенок, – бетонную громадину взорвали, сожгли дотла, а потом нагнали японцев из Манчжурии, и азиаты семь лет возились – восстанавливали. Я еще подумала: не от тех ли бедолаг-японцев грозная мадам Крайцман? Гохэновна все-таки!
– Вы бы, дамочка, унутрь шли! – бдительный сержант прислушался, негромко чертыхнулся. – Вот злыдни!
Стрелять начали с темнотой – по всему городу. И никто не мог толком объяснить, что происходит на пустых брошенных улицах. Стреляли патрули – по мифическим диверсантам, палили вверх (для пущей храбрости) оставшиеся в городе энтузиасты-добровольцы. Кое-кто, несмотря на строгий приказ, отпугивал выстрелами наглых коропоки. Впрочем, иначе и быть не могло. Толстой прав – в пустом деревянном городе быть пожару. В каменном – пальбе.
Я вновь уставилась в непроглядную тьму. Сагайдачник нетерпеливо дышал над ухом. Пора уходить. Хотелось спросить об Игоре – Маг еще с утра ушел в город, но я знала: бессмысленно. Караул меняется каждые два часа, этот курносый ничего не знает.
Где же Игорь? Что ему делать там, в темноте? Господи, только бы не…
В КЛО 2-12 было все по-прежнему, только на стене красовался маленький динамик – старенький, ободранный и, естественно, без проводов. Служба оповещения – на самый крайний. Пока нашему ГКЧП делать нечего, с темнотой колонны, двигавшиеся на город, остановились.
Интермеццо.
В стеклянной банке умирали тюльпаны.
Где же Игорь?
Тюльпаны молчали, и я поняла – ждать нелепо. Я ведь даже не пригласила его! Вчера он заглянул просто из вежливости. И вообще, Магу лучше уехать, уйти на юг, пока не поздно, пока стрельба не сменилась разрывами ракет…
На циферблате Роллекса – 23.15.
Ночь.
У нас – ночь, а там, за морем, на серых пляжах Южной Каролины, уже утро, или даже полдень. Что сейчас делает Эми? Если журналисты не врут, эпидемия не трогает тех, кто внутри кольца. Надеюсь, у девочки не будет работы. И пошли им Господь какого-нибудь генерала или хотя бы сержанта, который знает, что делать, когда начинают бомбить!..
Нет, нет, об этом лучше не думать!
Ночь.
Тюльпаны молчат.
Стрельба – совсем близко, где-то на соседних улицах.
Троеручица! Ты же все видишь! Сделай так!..
Шаги…
Легкие, быстрые, их не спутаешь…
Дверь!
– Чт-то? Что случилось, Ирина?
Кажется, я его напугала. Он только собирался постучать. Хорошо еще, дверью не задела!
– Ничего, Игорь. Просто услыхала ваши шаги…
На его лице – легкая растерянность. Правая рука прячется за спину, в левой – знакомый рюкзак.
– Извините! В-все, что смог достать!
Подснежник.
Маленький, беззащитный, с чуть примятым зеленым листком.
И уже никто не скажет, чьи губы первые…
…В комнате тихо, даже стрельба стихла. Я слышу его дыхание. Слышу, как бьется его сердце. И нет сил нарушить эту тишину.
Но сказка кончилась. Внезапно я вспоминаю, что забыла закрыть дверь на задвижку…
– Что-то не т-так, Ирина?
– Все так…
Хорошо, что в темноте он не видит моего лица. Предложить ему кофе? Мысль кажется почему-то неимоверно пошлой.
– З-завтра будет самый долгий д-день.
Я вздрагиваю. Думать о завтра не тянет. Больно думать.
– Почему самый долгий? Ведь сейчас еще март!
Негромкий смех. Его рука ложится мне на плечо.
– Цитата, Ирина! Из М-маркса. Только не из марксистского Маркса. Это сказал генерал Йозеф Маркс перед высадкой союзников в Н-нормандии. Они высадятся – и настанет самый д-долгий день.
Я прижимаюсь к нему, пытаясь спрятаться, затаиться – от подступающего к горлу страха, от того неизбежного, что будет завтра. Самый долгий день…
– Т-только уже не завтра – сегодня.
– Нет! Нет!
Его рука гладит мою щеку. Я закрываю глаза.
– Не сегодня, Игорь! Пожалуйста, не сегодня! Завтра! Это будет только завтра!
Его губы…
Четверг, четвертое марта
Началось! * Спиртовозы и Валько-матюгальник * Ушастый идол * Последний Широнинец * Будем полем мы бродить * Ворон каркает * Пол-у-Бог * Дорога в тысячу ли
1
Нас мало – нет и половины из тех, кто вчера собирался в старом бункере под портретом бровастого с пятью звездами.
Жалко, я даже не запомнила их лиц. Арестуют, устроят очняк, а я буду только моргать.
Бажанова нет, нет молодого полковника.
Господин Молитвин на месте – в своем нелепом черном френче.
Забился в угол, нахохлился.
Ворон!
Черный Ворон, что ж ты вьешься?..
Зато Игорь – рядом. Как он сюда попал – ума не приложу. И не пытаюсь.
Его рука чуть касается моего локтя, и мне легко. Легко, хотя самый долгий день успел начаться.
Оператор на месте, у светящегося лампочками пульта. Экраны – большой и несколько маленьких, с чайное блюдце, – ожили, но смотреть на них не хочется. Я и так знаю, что там. Они в пригородах. Три колонны – по Клочковской, по Белгородскому шоссе и по Салтовскому. Три колонны танков, а над ними – серебристые остроклювые призраки. МИГи-44. Бомбили уже дважды. Первый раз бомбы просто не взорвались. Второй – взрывами разнесло целый микрорайон на Дальней Срани. Пустой. По крайней мере, так доложили. И вертолеты – на Малой Даниловке и в Циркунах высажен десант. Что там – никто не знает.
Игорь смотрит на экраны – не отрываясь, молча. Я не мешаю, хотя до боли хочется сказать ему…
* * *
– Заседание Временного Комитета Обороны…
Бажанов появляется, как и в прошлый раз, совершенно неожиданно. Голос негромкий, чуть сиплый, под глазами – черные пятна.
– Прежде чем начнем работать… Час назад погиб полковник Старинов. Прошу почтить…
Мы встаем – вразнобой, стараясь не смотреть друг на друга. Вот и нет полковника! А я так и не поговорила с ним о погоде.
– Лейтенант, доложите обстановку!
Лейтенант, незнакомый, почему-то в штатском, напряженным звенящим голосом пересказывает все, нам уже известное. А вот и новое!
– Диверсионная группа противника высадилась на Северной Салтовке. Запись сделана пятнадцать минут назад…
Уже не федералы – противник.
…На одном из экранов – пустая улица. Посреди неподвижно застыли три изуродованных пулями тела. Кентавры. На рукаве у одного – знакомая повязка патрульного. Рядом – тоже тела, но другие. Камуфляжная форма, черные маски на лицах. Все мертвые…
– У патрульных не было оружия, – сдавленно поясняет лейтенант. – Имеет смысл предположить, что психоз Святого Георгия…
Дальше можно не слушать. Кажется, шаман Молитвин не ошибся.
– Это там же, в двух кварталах. Сейчас…
…Улица, другая, чуть шире. Разбитая витрина, огромные буквы Panasonic. Типы в камуфляже и черных масках деловито вытаскивают картонные ящики. Откуда-то появляется пустой грузовик, черные маски опускают борт, начинают забрасывать в кузов добычу…
– Сволочи! – вполголоса роняет Игорь. – М-мародеры!
Никто не откликается – все уже поняли. Если начали грабить, значит, там разрешили все. Закон умер. Город подлежит уничтожению. Почему-то вспомнился несчастный отец Александр. Тогда его слова о боях на улицах показались мне бредом.
…Внезапно картина меняется. К грузовику белыми тенями скользят коропоки, много, целая дюжина. Одни бросаются под колеса, другие начинают бегать вокруг. Хоровод. Знакомо…
Грабители в камуфляже вначале не обращают внимания. Затем один из них поворачивается, вскидывает короткий десантный автомат. Из динамика сухо гремит очередь, в ответ – отчаянный визг. Самая наглая из обезьян подпрыгивает, падает на мокрый от тающего снега асфальт…
Краем глаза я замечаю, как господин Молитвин медленно встает. Черный Ворон чует…
И недаром! Белые тени вновь кружатся в неистовом хороводе. Это уже не обезьяны, не смешные нелепые твари, а белый вихрь, беспощадный, всесокрушающий. Крик, отчаянный, долгий. Черные маски мечутся внутри страшного кольца, стреляют – но выхода нет. Вот упал один, за ним – второй. А белый вихрь становится все гуще, экран темнеет…
– Выключите. Все ясно. Могу добавить, что час назад кто-то подкинул в компьютеры федералов вирус – очень удачно подкинул, признаться. Это, конечно, их сдержит, но ненадолго. Приказ уже отдан, а танки могут обойтись и без компьютера. И господа дуболомы уже в пути.
Голос Бажанова звучит спокойно, с еле заметным презрением. Мы переглядываемся, кто-то улыбается, но улыбка тут же гаснет. Рано, рано, все еще только…
Рука Игоря слегка сжимает мой локоть.
Еле-еле.
Но мне уже легче.
Ловлю удивленный взгляд Бажанова, но не отвожу глаз. Отводит он – чуть смущенно. Отводит, прокашливается.
– Северо-Западный сектор, пожалуйста…
На верхнем экране – знакомая улица. Клочковская, самое начало, за большим путепроводом. Широкая дорога, слева и справа – кирпичные заборы.
Танки – гуськом, один за другим.
– Двадцать машин, – негромко поясняет лейтенант. – Мотопехота и артиллерия отстали.
Танки ползут – неторопливо, грозно. Асфальт почти высох, вокруг – ни души, траки равнодушно скребут по мостовой. Люки открыты, танкисты сидят на броне, поглядывают по сторонам.
Внезапно первая машина замедляет ход. Улица перегорожена – три огромных бензовоза, один впритык к другому.
– Чей сектор ответственности? – теперь в голосе генерала слышится удивление. – Что за самодеятельность?
– Капитана Петраченкова…
Лейтенант тоже удивлен. Впрочем, придумано неплохо. Совсем неплохо!
Между тем танкисты на экране ведут себя странно. Вначале – осторожно осматривают цепи, связывающие бензовозы, а затем почему-то лезут наверх, на цистерны. Один, самый проворный, открывает люк, машет рукой…
Негромкий смех – смеется Игорь.
Поворачиваюсь – и любуюсь ямочкой на подбородке.
– П-понял! В каком-то старом фильме б-было! Это не бензин!
Не бензин? Похоже, да. Танкисты гроздьями повисают на цистернах, откуда-то появляется ведро, затем – другое…
– Господа! – растерянно произносит лейтенант. – Да ведь это же… Спирт!
Вот не думала, что в самый долгий день доведется хохотать! Даже Бажанов не выдерживает, машет рукой.
– Чья идея? Признавайтесь, под суд не отдам!
Никто не признается. Тем временем на экране тоже царит веселье. Стальные чудища стоят, танкисты в черных комбинезонах выстраиваются в гигантские очереди, какой-то офицер мечется вдоль бензовозов, отчаянно размахивая руками.
– А закуска где? – вновь роняет кто-то.
Ответить не успеваем. Там, на экране, все меняется.
…Очереди бьют со всех сторон – с боков, сзади, из-за замерших грузовиков. Над одним из бензовозов медленно поднимается желтый горячий гриб. Поднимается, растекается огнем. Вспыхивают черные комбинезоны…
Танки тоже горят. Первый уже готов, длинная пушка тычется в пылающий асфальт, со второго взрывом сорвало башню…
Смех застревает в горле.
– РПГ-14, – среди мертвой тишины голос лейтенанта звучит, как гром. – Кумулятивными. А неплохо!
На шоссе – ад. Головные и замыкающие машины горят, остальные пытаются выбраться – и тоже вспыхивают. Кто-то выскакивает из люка, отчаянно размахивая белой тряпкой.
А вот и победители! Незнакомые парни в очень знакомых кожаных куртках. Куртках, вязаных шапочках, тяжелых ботинках на двойной подошве. Камера приближается, и я еле удерживаюсь, чтобы не присвистнуть. Ежик!
Братва!
Ежик смотрит куда-то в небо, словно догадываясь о всевидящем оке спутника, и поднимает вверх растопыренные пальцы.
Вот, значит, как! Им тоже здесь жить…
Пленных не берут. Уцелевших парней в черных комбинезонах теснят к горящим машинам, короткие стволы бьют в упор…
– Скажите им! Господин Бажанов, скажите им!
Черный Ворон Молитвин вскакивает, машет худыми руками. Только сейчас я замечаю, что френч ему маловат.
Генерал молча качает головой, затем поворачивается к лейтенанту:
– Северный сектор…
Изображение меняется. Опять дорога, но поуже, вокруг – лес. Танки медленно ползут на подъем, впереди катит мотоцикл, из коляски высовывается рыло пулемета.
– Белгородское шоссе. Пятьдесят две машины. Сейчас подойдут к перекрестку, где поворот на поселок Жуковского…
Комментарий лейтенанта излишен. Я узнаю эти места. Померки, где-то совсем рядом – Интернат № 4, в котором учат будущих футболистов.
– Что у нас здесь? – негромко роняет Бажанов.
– Ничего, – вздыхает лейтенант. – После гибели господина Старинова группа отошла к кругу седьмого трамвая.
Те, на экране, словно чуют это. Люки открыты, конопатый облом сидит, свесив ноги с башни. Первая машина преодолевает подъем. Вот и знакомый перекресток. Пустой троллейбус прилепился к обочине.
Танк на миг останавливается. Мотоцикл делает круг, возвращается, офицер в коляске машет танкистам, тыча рукой вперед.
– А это что за знаки? – Бажанов неторопливо подходит к экрану.
Знаки? И тут я замечаю: прямо посреди мостовой стоит железная тренога-раскоряка с жестяным кругом, на котором грубо намалеван знак-кирпич, сиречь «Въезд воспрещен». Такой же, только прикрепленный к столбу, кирпич красуется у поворота на поселок Жуковского.
Никак ГАИ наше родимое проснулось?
Лейтенант хочет что-то ответить, но не успевает.
Мотоцикл тормозит.
Резко, посреди пустой дороги, прямо перед кирпичом.
Солдаты и офицер выскакивают…
Изображение растет, занимает весь экран. С мотоциклом творится странное. Точнее, с передним колесом. Там что, яма?
Рядом хмыкает Игорь. Похоже, это он тоже видел в каком-то старом фильме.
Колеса уже нет. Оно внизу, в глубине асфальта. И весь мотоцикл уходит в трясину, торчит лишь рогатый руль…
– Танк! Покажите танк! – кричит кто-то.
Оператор мешкает, и мы успеваем заметить только башню. Стальное чудовище прочно сидит под асфальтом, очумелые танкисты скатываются по броне…
– Святый Боже! – мой сосед, пожилой интеллигент при галстуке, поспешно крестится. Самое время!
Колонна пятится, танки сталкиваются, съезжают в кювет. Поздно! Асфальт превращается в болото, в бездонную топь. У кого-то не выдерживают нервы: танковая пушка лупит в белый свет – раз, другой, пока асфальтовая трясина не смыкается над люком.
Ну и ну! А с другой стороны, нечего правила дорожные нарушать! Сказано же – въезд воспрещен!
Как говорится: мы же вас предупреждали!
По-хорошему.
Жаль, все въезды знаками не перекроешь: заговорной силы не хватит.
– Господин Молитвин! Вчера… Вы имели в виду именно это?
Впервые в голосе генерала слышится неуверенность. Черный Ворон, напротив, пыжится, топорщит перья: