Вместо эпилога
Deus
Опыт высокой мессы
или
он всегда любил счастливые финалы
Я вышел на поиски бога.
В предгорьи уже рассвело…
Александр Галич
Я видел сегодня бога.
Бог ехал в пяти машинах…
Борис Слуцкий
I. Kyrie
Прощай, Легат; прощай, бог… смешной бог без машины. Прощай…
Надгробие с мертвой девушкой вспучивается ядерным взрывом, и прежде чем опрокинуться в беспамятство, я вижу: гребень волны, под которым на алтаре распростерто изрезанное бухтами побережье, а с гребня мне машет Пашкина рука, раскрывая в привете зубастую пасть.
Машу в ответ.
…трижды садился переделывать этот кусок – вотще. Дубль-пусто. В окно, лишившееся стекол еще утром, при артналете на Павловку, ползет промозглая сырость; два свитера, надетых под куртку, спасают мало, пальцы коченеют, но я знаю – дело не в холоде и не в пальцах.
Просто не всегда Печать в моей власти.
Смешно: подписано в печать, сдано в печать, допускается к печати, не допускается… смешно.
Губы трескаются; больно.
Смешно и больно.
– Иероним Павлович! Что было со мной, когда вы вошли в камеру?
Равнодушное пожатие плеч:
– Вы же знаете…
– Иероним Павлович! Я видела фотографию…
– Тот, кто вам ее показал – редкий дурак! – старик резко повернулся, глаза блеснули. – А вообще-то говоря, я не давал клятвы Гиппократа. И если бы не Алик… Не Олег Авраамович… Я бы спокойно оставил вас на милость здешних эскулапов.
Откровенно. Только о чем он? Господин алкаш Залесский попросил помочь? С какой радости? Неужели из-за Эммы? Выходит, так!
– Скажите, Иероним Павлович, меня могли принять за… мертвую?
…перечитываю, прихлебывая остывший чай. Раздражает. Соринка в глазу. Все время хочется вычеркнуть это «…если бы не Алик… Не Олег Авраамович…». Прости, старик – реальность слишком пружинит, когда я умоляю белые барашки на синих волнах подчиниться, создать брешь между смыслом и вымыслом… прости, Ерпалыч, ее я смог оставить, вытащить, вплести до поры в ткань, зато Фиму-Фимку-Фимочку я удерживаю из последних сил, на пределе, не позволяя ринуться в дымный колодец, где свет в конце тоннеля грозит обернуться фарами встречного поезда; а вот Миньку и тебя… не удержать мне тебя, Ерпалыч.
Помнишь: «Ты только поскальзываться не вздумай, у меня у самого ботинки скользкие, не удержу я тебя, Ерпалыч…?»
Вот такие дела.
Мне остается лишь раз за разом возвращаться в ту расхристанную комнату, где мы с тобой пили перцовку с утра.
Еще по одной?
Я нелеп, и в этом моя сила.
Бежать некуда. Госпром горит, и огромный небоскреб университета – тоже, и военная академия. Но это – ерунда, пустяки. Страшное – не здесь, страшное там, на юге.
…Перевернутые автобусы, дымящиеся воронки, сорванные взрывом палатки. И люди, люди, люди…
Мы капитулируем.
…я капитулирую. У меня жар. Чайник все никак не хочет закипать, я пританцовываю на месте, потому что иначе упаду, а падать нельзя, нельзя падать… закипел.
Ну почему, почему мне не отпущено блаженства просто взять в руки автомат и выйти на улицу?! – туда, где Фол, Ритка, все, кто еще пытается удержать Город! Я не просил этой чаши; я не хочу, не хочу пить ее, захлебываясь горечью обреченности, проливая капли на одежду…
Но меня забыли спросить, чего я хочу, а чего – нет.
Место каторжника – на каторге.
Место Легата – у Печати.
Обжигаясь, беру чайник; вместо автомата, которого у меня все равно нет.
Кипяток, заварка, мед, зверобой; водки нет, есть коньяк, на донышке – симферопольский винзавод, пять звездочек, на этикетке гей с крыльями и название «Икар». Отца-Дедала рядом нет – удрал, скотина, не захотел на этикетку, не захотел признаться, что у Икара никогда не было крыльев…
Черт с ним; в конце-то концов, Лабиринт для Миньки тоже он, Дедал хренов, построил… хоть за это спасибо.
Лью коньяк.
Возвращаюсь с чашкой в руке и прекращаю капитуляцию.
У меня тоже никогда не было крыльев.
…Море. Ярко-зеленое море, белые барашки на волнах.
Чайки.
Острый плавник, словно серая молния…
Лицо.
Знакомое лицо с незнакомыми пустыми глазами. Я узнаю этот взгляд – так смотрел на меня умирающий Ворон.
– I'm Paul Zalessky. Do you listening me?
– Пол? Паша?
Чай обжигает горло, расплавленным оловом проваливаясь внутрь. Пашка, почему ты не машешь мне рукой?! Страшной рукой, способной рвать и обнимать, пить кровь и прощаться до поры…
Молчу.
Пока молчу.
Пальцы вяло скользят по клавиатуре, поддерживая баланс: точка, точка, запятая… вышла рожица смешная… смешная рожица со стеклянными лужами в глазницах.
Сейчас, сейчас прозвучит вопрос, ответ, снова вопрос и снова ответ, и только тогда я смогу продолжить.
Чай выдавливает капли пота через сито лба.
Наивный образ.
– Я понял…
Ровный холодный голос заставляет генерала умолкнуть. Бог думает. Решает. Скрижали еще чисты.
– Эра Игнатьевна! Что скажете вы? Допустимо ли мое вмешательство? Есть ли обстоятельства, вызывающие сомнение?
– Не знаю, Паша! Не знаю…
Ровные брови чуть заметно сдвигаются к переносице.
– Я должен немного подумать. Слишком большой риск. Но что бы ни случилось – спасибо вам за Эми! Она вас очень любит!
Его голос в этот миг становится другим – почти человеческим, почти живым…
Привет, Пашка.
Who are you?!
Не морочь мне голову. Я это, я, кто же еще…
Алька?..
Узнал. В голосе плещет океан, кричат чайки, и волны с шипением облизывают каменистый берег. Отвечаю беззвучным смехом и белыми барашками на синих гребнях. Перистыми облаками в небе, искрами в голубизне родных глаз. Слова излишни, в начале было слово, и в конце будет слово, но у нас сегодня уже не начало и еще не конец, мы обойдемся без посредников.
И кровь братьев наших меньших нам тоже больше не понадобится – мы и так теперь с тобой одной крови, ты и я, одной крови и одного слова.
То, что спешит сейчас к завершению – не слова, а лава, истекающая из кратера.
Почему они обратились ко мне, Алька?
Так надо, Паша. У них иначе не получалось. Я хотел, пробовал, но у меня тоже не получалось. Ты не бойся, ты давай потихоньку, давай, как умеешь, и девочка эта, с ожогом…
Нанчейн. Ее зовут Нанчейн, она из Бирмы.
Медленно трогаю чужое, непривычное имя кончиками пальцев – так слепой изучает незнакомое лицо наощупь, так гладят выпавшего из гнезда птенца, смешного, встрепанного – пока имя не становится легким, своим, единственно верным. Нанчейн. Хорошо, пусть будет бирманка Нанчейн. Сирота, пятнадцати лет отроду, еще год назад – посудомойщица в придорожном баре, сейчас – Яшмовая наткадо, жрица-танцовщица Желтого Змея Кейнари.
Откуда ты знаешь?! Я думал…
Пашка, Пашка… думал он, пока в суп не попал. Начинай, Пол-у-Бог, начинай, а я сниму Печать, сниму на время, я встречу, поддержу и преобразую, потому что никто из Легатов не в состоянии действовать на территории своего собрата без разрешения и поддержки последнего. Ибо всплеск новой реальности должен пройти через страх и страсти избранного-без-его-согласия, через боль и любовь, через нутро человеческое, полное мерзости и отсвета небес; пройти и измениться, перемолоть муку в муку, а быль – в небыль. Только не спрашивай, Пашка, откуда я и это знаю! – я тебе не отвечу, ибо ответ крест-накрест забит досками… ты просто начинай.
Я сейчас.
Я только глотну чаю и – сейчас.
Давай.
Верь мне, Пашка, верь, я знаю, как оно будет, я вижу, и барашки играют на синих гребнях… Каждый ищет своих читателей по-своему, как Бог на душу положит, на душу, на сердце… Печать на сердце моем.
Я знаю, как оно будет, я вижу, Пашка, и еще я знаю, что мне придется делать потом.
У каждого свой дом, из которого нам, действительно, не убежать.
II. Gloria
…а люди не сразу поняли, что происходит, когда небо над Городом передернулось больной собакой и дало трещину. Мало кто смотрел в те страшные минуты на небо из подвалов и убежищ, а железные птицы в голубых просторах больше верили показаниям электронных табло, нежели глазам червей, что копошились в их остроклювых головах.
Да и удивительно ли?! – большое, как известно, видится на расстоянии, а железные птицы роились в самом ядре случившегося, в эпицентре (эпи-центр, сердцевина эпилога – смешно…), в тех первых небесах, которые в День Гнева треснули яичной скорлупой.
Вместо черноты космоса, вместо звездной бижутерии на темном бархате бездны, в разломе ослепительно блеснула дюжина драгоценных слоев вечности, и был первый слой – яспис, второй же – сапфир, третий – халцедон, четвертый – смарагд; сардоникс и сердолик шли дальше, хризолит и вирилл, топаз и хризопрас, гиацинт был одиннадцатым, а завершал полную дюжину аметист. Казалось, не люди – обитатели дна моря услышали над собой неистовый глас пророка, и стало море сушею, и расступились воды, объявшие несчастных до души их; и вознеслись воды стеною по правую и по левую сторону.
Спасибо, небо…
На запад ринулся край воздушного океана, на восток ринулся другой край его, заворачиваясь двумя могучими крыльями, двумя бешеными волнами, подолом юбки, завернутой на голову дешевой шлюхе, разом сгребая с тверди и свода утлые порождения войны, комкая их в горсти; соленая влага пятнала ржой блестящие плоскости, скручивала лопасти детскими поделками – и вот: дойдя до горизонта, медленно двинулись волны навстречу друг другу, готовясь к страшному соитию.
А по фронту невиданного воздушного цунами, бок-о-бок с двутелым человеком-акулой, истово вились золотые пылинки: плясали в луче, превращая стихию в стихию, не давая творимому выйти из повиновения – сыновья Желтого Змея Кейнари подчинялись танцу обезображенной бирманки-наткадо, бывшей посудомойщицы занюханного бара, для которой сейчас не было пределов и расстояний.
Мгновением позже бесплотные ладони исполина сошлись в хлопке, расплескались фонтаном вселенского безумия, и град смертоносного металла ударил по рукотворным гнездам, откуда еще неслись на Город безумные осы с вакуумными жалами.
И треснувшее небо смеялось драгоценным оскалом.
…я перевел дыхание и откинулся на спинку стула, подчиняясь ритму озноба.
Что будет дальше, я знал заранее.
Экран расплывался перед глазами мерцающим маревом, вынуждая моргать, застилая взгляд слезами. Искусство требует жертв, наука требует жертв, истины, пророки, правды и кривды – все они упрямо требуют жертв, учиняя драку из-за каждого лакомого кусочка; и проклятая реальность, расширяясь, обрастая слоями, тоже требует жертв – одни жертвы ничего не требуют, потому что понимают: безнадежно. Жертвы платят назначенную цену, кто – молча, кто – сопротивляясь до последнего, и я уплачу свое сполна, на миг единый развязав себе руки…
Мне никогда не верили, когда я говорил, что люблю счастливые финалы.
Никогда.
И сейчас не верят.
Вытираю лицо тыльной стороной ладони и придвигаю клавиатуру.
Времени оставалось в обрез.
III. Credo
…И чем дальше мы шли по пустой, замершей в предзакатной тишине улице…
– Ост-тальное ты понимаешь, – Игорь вздохнул, устало потер лицо рукой. – Связывался я с тобой п-по лаптопу, благо Интернет есть всюду, даже на здешнем постоялом д-дворе.
– Поэтому сеансы связи и были раздельные, – кивнула я.
– Д-да. Я действительно филолог, занимался фольклором и н-немного мифологией, учился в Праге у Буриана. М-магистр.
Он улыбнулся, но это была не его улыбка. Маг стал другим – с того самого мгновения, когда мы перешагнули через разбитый бетон баррикады. Словно то, что было между нами в эти невероятные дни…
…И чем дальше мы шли по пустой…
– А как же твои внуки, Девятый? – как ни в чем не бывало, поинтересовалась я, надеясь пробить страшную стену, что росла между нами с той минуты, когда мы сделали первый шаг.
К далекому острову?
В никуда?
Не его улыбка, не его голос…
– В-внуки… – Маг задумался. – У меня двое внуков, Ирина. Я н-немного старше, чем выгляжу. Одно из п-приятных следствий наших, как выразился бы господин М-молитвин, экспериментов. Боссы д-делают на этом безумные деньги – представляешь, сколько за т-такое заплатит какой-нибудь старикашка-миллиардер в Нью-Йорке или К-куало-Лумпуре? Кое-что перепадает и нам, г-грешным. И тебе, думаю, перепадет! Ты ведь теперь – Двенадцатый!
…И чем дальше мы шли…
– Расскажи еще о твоем острове, Игорь!
– Н-ничего особенного. Я арендовал его т-три года назад, случайно – подвернулась п-премия…
И вдруг я поняла. Странно было бы не понять! Игорь был не здесь, не со мной. Мы оба прошли одинаковую подготовку. Очень хорошую подготовку! Вот так же я гуляла с ним под руку в ту дикую ночь, когда хотелось одного – вытрясти душу из ублюдков, посмевших угрожать моей девочке. Гуляла, улыбалась, шутила…
Я была не с ним.
И теперь бумеранг вернулся.
Девятый, мой добрый всепонимающий босс, сероглазый парень, чей возраст – видимость; чьи губы…
Он был не со мной, и стена, страшная стена отчуждения все крепла, одевалась железобетоном. Еще немного – и не будет ничего, даже если впереди маячит остров с ушастым идолом.
Игорь уходил, оставалась лишь знакомая маска, знакомый голос, смех…
Уходил навсегда.
Совсем.
– Игорь! Погоди!
Он остановился. Серые глаза улыбались – и не видели меня.
– Игорь! Очнись! Это я!
На миг в его глазах промелькнуло что-то живое, настоящее.
Боль.
Невыносимая боль, которую не выразить словами, не выкричать.
– Игорь! Послушай! То, что было – было. Ты мне ничего не должен, понимаешь? Ничего! Если хочешь – останемся просто друзьями. Или коллегами. Вчера был жуткий день, и позавчера – тоже. Мы можем забыть…
Боль плеснула из глаз, и он наконец не выдержал. Тонкие губы дрогнули, на лбу скомканной неровной нитью обозначилась такая неожиданная морщинка.
– Стрела! Мы не м-можем остаться друзьями, Стрела! Я н-не имею права т-тебе лгать! Не имею! Это хуже, чем смерть!
– Ты… женат? – брякнула я первую же пришедшую на ум глупость.
Слишком поздно я сообразила: глупость – самое дорогое, что есть на свете. Слишком многим приходится за нее платить.
Его лицо стало серым. Глаза закрылись. Голова откинулась, и вдруг мне показалось: передо мной – умирающий Ворон. Уходящий навсегда старик, знающий, что не сможет помешать Дьяволу.
Nevermore.
– Я… Я н-не женат, Ирина! О таком в-врать – подло. Дело в д-другом…
Голос не слушался. Я попыталась взять его за руку, но он вырвался, дернул плечом:
– В-все равно! Ты узнаешь, и лучше – от м-меня. Лучше – сразу. Слушай! Только не п-перебивай, пожалуйста!
Пожалуйста! Он не просил – умолял. Так молят о пуле, когда впереди – многочасовая агония.
– Вчера… И д-днем раньше… Г-говорить тебе не имело смысла, мы и т-так были у грани – и ты, и я. П-перед смертью – зачем?.. Я м-мог бы врать тебе и дальше. Спрятать д-документы… Но это было бы еще отвратительней. Всю жизнь? Н-нет!..
Внезапно его лицо стало другим – внешне спокойным, равнодушным. Глаза потухли, голос зазвучал тихо, монотонно.
Словно ему было уже все равно.
– Т-три недели назад я получил приказ. С самого в-верха, я даже не знаю, от кого. П-приказ касался тебя. П-первое. Я должен был решить, способна ли т-ты работать дальше. Ты в этом г-городе около пяти лет, это – предельный срок. Второе. У руководства в-возникли подозрения, что ты – двойной агент…
Я кивнула – и удивилась. Те, с самого верха, абсолютно правы. Азбука оперативной работы! Почему тогда он нервничает?!
– Если я решу, что т-ты не можешь дальше работать, или что ты – двойник, я буду обязан т-тебя ликвидировать. Лично!
Я вновь кивнула, все еще не понимая. Правда, кое-что стало проступать – медленно-медленно, словно айсберг в арктическом тумане.
Пятый! Он предупреждал! Никаких личных контактов со специалистом!.. Даже посылал Воздух! Явная и непосредственная опасность! Явная и непосредственная! А я его костерила, беднягу!
– Очень скоро я п-понял, что ты – на пределе. Что у тебя нервы – н-ни к черту. И что работать т-ты, скорее всего, больше не сможешь…
