Счастлива.
— Вот ведь дитя неразумное! — гаркнул Икарий, отсмеявшись. — Вот тебе и жених! Только не Еленин! А Пенелопчик сразу: дуться, обижаться… То-то я гляжу: он у тебя и герой, и спаситель, и красавец чище Ганимеда, а явился — слова доброго пожалела! Эх, молодо-зелено…
Совершенно пунцовая от смущения Пенелопа краем глаза покосилась на улыбающегося Одиссея. И уже открыто, не таясь, показала язык: острый, розовый.
Ну что ты с ней будешь делать?!
* * *Костер отбежал назад, присел на корточки, став маленьким, встрепанным, еле заметным. Лишь отблески бродили вечерней долиной, пугая уток в камышах; да еще неслось над дремлющим Эвротом, на крыльях хмельного ветра:
Эвриклея со стряпухой отстали, не мешая молодежи сумерничать. Говорили о всяком; больше — о Елене. Само получалось: начнешь о пустяках, а выйдет — Елена. Новый Еленин пеплос. Новая прическа. Елена играет на кифаре: лучше всех. Скульптор приезжал, из Коринфа — Елену ваять собрался, для храма. Ну хоть одним глазком!.. говорят, изготовил статую и закололся, через день. Прямо у постамента. У Елены сандалии на тройной подошве, с каблучком. Клитемнестра, сестра Елены, примерила — чуть ноги не поломала. А Елене ничего. Ходит.
Говорили.
Постепенно оставался только этот разговор: слова, слова, слова. Остальное — вечер, речная сырость, хруст стеблей под ногами — входило в речь, словно меч в ножны, присутствуя без вмешательства. Даже песня вплеталась, не заглушая. Вечер, река, птичье бормотанье; двое идут берегом.
— …отец намерен оставить тебя ночевать.
— Я и сам останусь. В первый раз, что ли? Ночь теплая, опять же костры… плащи постелем…
— Нет. Тебя отец положит в доме, отдельно от всех. Или на сеновале. А ночью пошлет меня к тебе.
— З-зачем?
— Глупый ты… Затем. Многие так делают. А отец хочет внука. И чтоб от порядочного человека. Может быть, я рожу второго Тезея?
— Странные вы…
— Ты против?
— Я? нет! то есть…
— Так нет или да? Ты не подумай, я не напрашиваюсь. Если не хочешь, говори прямо.
— А почему бы твоему отцу попросту не выдать тебя замуж? Если он так сильно хочет внука?!
— Нет, ты все-таки глупый. Попросту… если бы все было так просто! Чтоб меня замуж выдать, нужно разрешение басилея Тиндарея. А он его никогда не даст. У отца не меньше прав на спартанскую басилевию, у отца пятеро сыновей и я, а у Тиндарея остались одни дочери. Пифия сказала: их будущие браки прокляты Афродитой. В свое время, разрешая вернуться из изгнания домой, отца вынудили дать клятву: его сыновья никогда не станут претендовать на венец. А дочь выйдет замуж лишь по выбору басилея Тиндарея.
— Он уже выбрал?
— Нет. Он хочет, чтобы я стала жрицей в храме Артемиды Прямостоящей. Это значит: обет безбрачия. А отец хочет внука… хочет успеть…
— Не надо, Пенелопа. Не плачь. И пожалуйста: Не приходи ко мне сегодняшней ночью. Я тебя очень прошу…
— Хорошо…
— Ты меня не поняла. Если ты придешь, я могу не удержаться. Ты лучше скажи отцу, что родишь ему внука. Обязательно. И-от порядочного человека. От меня. Итака не очень далеко от Спарты, я пошлю корабль, и твой отец узнает одним из первых: у его дочери Пенелопы и зятя Одиссея родился мальчик. Вылитый дедушка: смеется и ест за троих!
— Рыжий… что ты говоришь, рыжий!.. а Елена?
— А что Елена? Пусть старушку берет кто угодно — не жалко!
— Ты еще глупее, чем я думала. Я буду молиться, чтобы тебе удалось вернуться на свою Итаку. Басилей Тиндарей никогда не разрешит тебе взять меня в жены. Он загонит меня в храм Артемиды, но я буду молиться и там. Ты просто не понимаешь, кто такая Елена… что значит для женщин Спарты: жить рядом с Еленой! Всегда вторые, всегда… мужья на ложе, в час любви, вспоминают ее: шла мимо! глянула искоса! на крепостной стене стояла! Старики пускают слюни: кудри! златые кудри! Юноши изощряются в глупостях: ей расскажут! она улыбнется! Мальчишки играют в Елениных женихов; девчонки делают прически под Елену.. Я сама делала! И так: год за годом, поколение за поколением! ты ничего не понимаешь, рыжий…
— Я сумасброд. Я не умею понимать. Я вижу, чувству и делаю. Я увезу тебя на Итаку. И пусть рожденная из яйца Елена, дочь Зевса и Леды-спартанки, лопнет от зависти!
— Она не дочь Леды… вас всех одурачили. Это сказка, для легковерных простаков. В нашей семье скрывают правду.
— Чья же она дочь? Горгоны Медузы? Ехидны?!
— Елена— дочь Зевса и Немезиды.
— Что?!
— Что слышишь. Елена — дочь молнии и возмездия.
…крылья. Кожистые, злые. Весы и плеть, меч и уздечка. Мечи, драконья упряжка, неси колесницу в пропасть!.. Немезида, дитя Ночи. Богиня мести, божество злой судьбы, карающей за излишек: счастья ли, гордыни…
И ее дочь: прекрасное оружие возмездия.
— …в нашей семье знают: Немезида скрывалась от влюбленного Зевса. Рыбой делалась, львицей. Гусыней — и тогда ее настиг олимпийский лебедь. Отец смеялся: гусыня, а хуже кукушки — Елену-то в чужое гнездо подкинула! Еще в детстве мальчишки из-за нее дрались. Потом ее Тезей похитил… была война. И вот: сейчас… Уезжай, рыжий! пожалуйста! я тебя очень прошу!
— Уеду. Вместе с тобой.
— Басилей Тиндарей никогда не разрешит…
— Разрешит. Он просто еще не знает, что разрешит. Но узнает. И скоро.
— Рыжий…
* * *Эвриклея, до того мирно шедшая позади вместе с толстой стряпухой, вдруг ускорила шаги. Догнала; мимоходом присела, взяла что-то из-под ног Пенелопы. Одиссею послышался недовольный свист, но спросить у няни — что? зачем?! — он не успел. Сумерки дрогнули, острее запахло чабрецом, и незнакомая женщина выступила из сиреневой мглы.
Вторая Пенелопа.
Только в зрелости.
— Забирай ее и уезжай, — глядя рыжему прямо в глаза, сказала нимфа Перибея, некогда выбравшая пожилого весельчака-изгнанника, чтобы родить ему пятерых сыновей и одну дочь. — Завтра же. Иначе будет поздно.
Ответить Одиссей не успел.
Долинная нимфа приложила палец к губам:
— Молчи. И вот что, — повернувшись к дочери: — Поблагодари эту мистиссу[58]. Я бы не успела. Говорила же тебе: придержи язычок…
— Мама!..
Сумерки обняли нимфу. Тишина бродила долиной Эврота, и только у костра выводили сипло, еле слышно:
Одиссей вгляделся. Няня стояла молча, глядя куда-то далеко, за край надвигающейся ночи, а в тонких пальцах Эвриклеи рассерженно извивалась гадюка, обвивая запястье тройным браслетом.
Но не жалила.
— Спасибо, мистисса, — тихо сказала Пенелопа.
— Ладно, молодая хозяйка, — был ответ. — Сочтемся.
* * *…память ты, моя память!.. ночью Пенелопа не пришла ко мне. Зато пришла эта… куретка троюродная. Арсиноя. Как и сыскала-то — не ведаю. Я еще спросить хотел: ее тоже отец послал? или муж? Не спросил. Не до того было. Завертелось, понеслось в бездну… не ночь — чистая Ги-гантомахия. От нее яблоком пахло: свежим, душистым. Наверное, я все-таки скотина. Приап ходячий; рыжий. Или дурак. Женихи, небось, сейчас тоже: ухвати рабыньку поприглядней, глаза зажмурь, представь, что Елена — и давай!.. им, женихам, хорошо. А мне Елену представить — старуха! крылья! плеть!.. — руки опускаются. И добро б только руки. Ладно, проплыли. Эта куретка все равно замужем, я ее больше и не увижу-то никогда. А жаль.
Нет, все-таки я скотина. И дурак. — Уезжай!.. уезжай! с рассветом! прошу тебя!.. И она туда же. Как сговорились.
Потом она ушла. Провожать запретила. А я — счастливый! обессиленный! — лежал, закинув руки за голову. Думал. И почему-то о спартанском басилее. Тиндарее-старике. Жалко мне его было. Сухой, дряхлый; одной ногой в могиле. Или двумя. Всего боится. Всем завидует. Был в изгнании, младшему брату Гиппокоонту завидовал: почему на троне? почему силен, горд, почему сыновей без меры наплодил?! почему убит самим Гераклом?! — то-то славы… Вернулся, надел венец, стал брату Икарию завидовать: почему веселый? почему его нимфа любит? сыновья почему? дочь?! Вырвал отречение от прав на трон, все, что мог, вырвал, прямо из рук — опять зависть гложет: почему не плачет? не горюет? почему смеется?! Сейчас женихам завидует. Боится и завидует: почему молодые? сильные? буйные?!
Завистливый трус.
Это казалось очень важным: завистливый трус. Скряг покупают, глупцов обманывают, мудрых убеждают; сильных побеждают или устраняют. А трусов, преисполненных зависти? Что надо делать с ними?! Я и не заметил, как мне стало скучно. Мысли стали ледышками, медными шариками, я катал их в горсти, раскладывал в том или ином порядке…
Тиндарей — завистливый трус. Женихи — слепые драконы: «Мне! мне, единственному!» Елена — оружие возмездия.
А я? кто я?!
И самое главное: что я должен видеть, чувствовать и делать?!
Утром, неподалеку от костра, нашли задушенного Аргусом человека. Карлика. Значит, не спартанец: здесь таких еще во младенчестве — со скалы. В руке убитый сжимал сапожное шило: отравленное. Похоже, он успел раз-два пырнуть шилом собаку, но по поведению Аргуса не было видно, что пес собрался в собачий Аид. Напротив: резвился, как щенок. Ластился ко мне. Руки лизал.
— Уезжать надо, — сказал Эвмей, пнув карлика ногой.
— Уезжать надо, — сказали Ментор с няней. Филойтий и остальные кивнули.
— Надо, — согласился я. — Скоро уедем. Думалось о другом.
Почему Аргус, без звука задушивший карлика с шилом, пропустил ко мне Диомедову сестру?
ЛАКОНСКАЯ ДОЛИНА,ЗАПАДНЫЙ БЕРЕГ РЕКИ ЭВРОТ;Спарта,покои Диомеда(Стасим-хорал[59])— Теламонид кричит, что каждого убьет…
— Подалирий с охраной ходит, с хеттийцами…
— Да все мы с охраной ходим! Дожили!..
— Идоменей, говорят, своих пиратов уже кликнул. Он ведь Атрею свояк…
Свояк, чужак… Это я критянину велел: нужны корабли. На всякий случай. Если спешно отступать придется. Или людьми поддержать, с тыла. Идоменей к Гифийской пристани верного человека отправил; а я в придачу кормчего Фриниха. Слали тайно, да здесь теперь любая тайна — нимфам на смех. Ничего, зато корабли… «пенные братья»…
Пускай.
День прошел шумно и безалаберно. Я распускал хвост перед Пенелопой: обстрелял всех, даже Тевкра-Лучника, потом на мечах. Удивительно: они здесь почти все оказались — рабы. Рабы вспыльчивости, рабы осторожности, рабы желания победить, рабы призрака по имени «Честный Бой»; рабы страха потерять лицо… рабы вопля: «Мне! только мне!..»
Бей рабов!.
На мечах все вышло проще простого: бей рабов! — и иди туда, где тишина.
Они думали: я ради победы. Ради Елены. А мне было скучно. Я опутывал их собой, превращал в часть личного Номоса, в зависимость крупицы от целого, чтобы спастись самому — спасая. Драконья упряжка неслась в пропасть, и меньше всего хотелось кидаться под колеса. Для гибели без смысла достаточно карлика с отравленным шилом. Мой дорогой шурин, мой Паламед-эвбеец! я люблю тебя! почему ты не здесь, не в Спарте?! У тебя жена? моя сестра?! — ну и что?
Здесь половина — женатики…
— Тиндарей со мной говорил. Трясется, весь белый.
Что делать, спрашивает.
— А если, это, ну… сказать, что Елена заболела? Чтобы, мол, через месяц приезжали?
— Богиня-то заболела?
— А может, уедем? Прямо сейчас? Ну их всех!
Это я. Я не собираюсь уезжать. Вернее, собираюсь, но не сейчас. А спросил, испытывая: что ответят? Это ведь друзья… друзья друзей! лучшие!.. Нет, мотают головами друзья. Нет, поджимают губы друзья друзей. Мы сидим в Диомедовых покоях, наши тени пляшут на стенах, под флейту одинокого светильника; нет, молча возражают лучшие из лучших, никуда мы не уедем.
Я так и думал.
Каждый за себя. Каждый против всех. Мне! только мне! мне, единственному! Микенский престол, Елена — мишура. Призраки; тени, видимые лишь безумцам — например, некоему Одиссею. Дело в другом: мы — самоубийцы. У нас куча предлогов и причин убить друг друга, а значит, себя. Потому что — мне! мне, единственному!..
Каждый за себя.
Здесь, мидией в раковине, скрыто главное. Мне скучно, и я тихонько шепчу: каждый за себя. Я — каждый. Допустим, я — каждый. Я — дракон в упряжке. Я хочу получить Елену, выжить в случае удачи и убить соперника, если удача улыбнется не мне, чтобы обрести новую возможность заполучить Елену… выжить… убить… и снова! снова! опять!..
— Мы на шаг от войны. От всеахейской войны!
— Каждый — за себя, один Зевс за всех!
— Если… Если мы сейчас, прямо сейчас, что-нибудь не придумаем… .
Я люблю вас, друзья мои. Мне скучно. Номос гудит вокруг металлом, обретенным взамен прежней скорлупы. Три волны бьют о берег: любовь, скука и бронза Мироздания. Впервые три моих волны сошлись воедино; впервые я готов видеть, чувствовать и делать.
Плеть и уздечка, меч и весы — в моих руках.
— А я придумал. Войны не будет.
Встаю. Иду к выходу. Оборачиваюсь на пороге:
— Каждый за себя, значит? Вот и славно! Как думаете, Тиндарей не спит еще?
— Резвый мальчик, — бросил вслед кто-то, когда я захлопнул дверь.
* * *…В сонме других женихов стою перед ступенями дворца. В панцире. В гнутых поножах. В шлеме. Шлем мне велик и я стараюсь не вертеть головой. Доспехи одолжил Диомед. Еще удивился, что я сюда без брони приехал. Мечи трутся о края ножен: туда-сюда… приапы из бронзы, они хотят иных ножен — мягких, влажных. Податливых. Листва копейных наконечников сухо шелестит над гребнями из конского волоса. Скоро осень. Листьям пора опадать — лететь, пронзать липкую духоту, впиваться в рыхлую, могильную плоть… У колена беззвучно дрожит Аргус. Не от_страха, нет. От страха он не умеет. Если что, пес даст мне миг свободы. Большего подарка не смел бы просить и бог. Спиной я чувствую: иная дрожь. Большая. Волчья. Это охрана. Лихие гетайры Диомеда, гвардия Ат-ридов, бойцы обоих Аяксов, смуглые шершни Идоменея-критянина, готовые ужалить в любую минуту; мои дорогие свинопасы, мастера биться в тесноте абордажа. Эвмей хотел быть рядом, но его не пропустили. Отступаю к нижней балюстраде. Здесь просторнее. В случае чего можно запрыгнуть на перила — после бревна над ручьем они покажутся даром судьбы. Машинально тянусь в тишину — домой. Пальцы сами нащупывают изгиб костяной накладки… колчан со стрелами… Никому нет дела до того, откуда в руке у рыжего итакийца возникает лук. Наверное, с собой принес. Теперь тетиву натягивает. Думает, он самый умный. А мы его, умника, — копьецом!.. снизу…
Только сейчас я понимаю, куда приехал. Сейчас — в Спарте, у дворцовых ступеней? Или сейчас — на ночной террасе, во мраке ночи перед отплытием на войну?!
Какая разница?..
Мы играем в догонялки: я и война. Всю жизнь. Я выигрываю шаг за шагом, год за годом, но война неутомима. Наверное, когда-нибудь мне придется остановиться, обернуться и побежать навстречу. Тогда война испугается, побледнеет и рванет прочь так, что и верхом не догнать. Наверное…
