Галера оставляла гавань позади.

Звездолет выходил на траекторию для РПТ-маневра.

VI

– …РПТ-маневр успешно завершен. Вторая смена рабов – занять места в ходовом отсеке. Первая смена – на построение, палуба три. Экипажу продолжать работу согласно штатного расписания.

Исчез ветер; сгинул йодистый, соленый аромат, сменившись пресной дыхательной стандарт-смесью, прошедшей сквозь фильтры системы воздухообеспечения. Одно предположение о наличии вёсел на звездолете и моря вокруг звездолета казалось безумием. Лючано обнаружил, что без напоминания отстегивает ремни-фиксаторы. Сидящая рядом брамайни занималась тем же самым.

Он не знал, где находится третья палуба. Ноги сами понесли его в нужную сторону, вслед за остальными. Никто вокруг не толкался, не спешил, но и отстать не пытался. Это было мало похоже на воинский строй – скорее толпа, но толпа на редкость целеустремленная.

И тихая.

Никто ни с кем не разговаривал.

Вместительный грузоподъемник в пять этапов доставил первую смену на место назначения. Обширный, абсолютно пустой зал с виду напоминал ходовой отсек, если оставить в нем один ярус и убрать кресла с лестницами.

Места с избытком хватило всем. Рабы построились ровными рядами. Лючано вновь оказался рядом с женщиной-брамайни, на правом фланге, во втором ряду шеренги. Прямо перед ними двумя статуями-миниатюрами, пылая рыжим огнем кудрей, застыли близнецы-гематры.

Незнакомый помпилианец, с шишковатой головой и золотым «циклопом» в центре лба, облаченный в форму сервус-контролера, с ленцой прошелся перед строем. Его «третий глаз» время от времени тихо жужжал, моргая окошком сканера-широкополосника.

Остановившись у дальнего конца шеренги, помпилианец дал команду. Дюжина рабов вышла из строя. Люди неуклюже повернулись, словно пародируя строевые приемы, и, не оглядываясь, затопали прочь без сопровождения.

Сервус-контролер двинулся обратно вдоль строя.

– Куда их? – шепотом спросил Лючано у брамайни.

Женщина посмотрела на него с удивлением. Дескать, а тебе не все ли равно – куда? И, видимо, с трудом вспомнила, что возле нее стоит новенький.

– Уборка, камбуз… Разное.

У Лючано без промедления возник следующий вопрос, но тут перед ними вырос трехглазый помпилианец. Зажглось окошко сканера.

– Ты, ты, и вы двое, – сервус-контролер ткнул пальцем в Тарталью, его соседку и пару мужчин, по внешнему виду – техноложцев, стоявших правее. – Уборка ангара.

Техноложцам вне сомнений доводилось убирать ангар раньше. Похожие на андроидов, выполняющих заданную программу, они направились к выходу. Лючано с брамайни ничего не оставалось, кроме как следовать за ними. Все четверо спустились палубой ниже, миновали коридор, два тамбура, в одном из которых сидел дежурный офицер, равнодушно пропустив рабов дальше – так, словно мимо него протопали безмозглые механизмы.

И очутились в ангаре.

Техноложец, что был повыше и шире в плечах, мазнул рукой по стене. Воздух под высоченным потолком вспыхнул ярко-белым свечением «ледяной» псевдоплазмы. У Лючано перехватило дух, но не от внезапного света. Впервые он видел вблизи десантно-штурмовые боты помпилианцев: пять конструкций, пятерка металлопластовых жаб-великанов притаились в трюм-ангаре «Этны».

«Боевые боты на гражданском корабле? Гай Октавиан Тумидус сказал, что ушел в отставку. Значит, он больше не военный. Почему же…»

Однако рассмотреть боты подробнее и всласть поразмышлять над очередной загадкой Тарталье не дали. Высокий техноложец открыл подсобку и активировал дремавших там «метельщиков». Обычно «метельщики» снабжались искусственным интеллектом, работая автономно, но хозяева «Этны» предпочли не тратиться на дорогую начинку.

Для управления подсобной техникой хватало рабов.

– Чистим весь зал, – бесцветно сообщил второй, низенький техноложец. Роба и штаны висели на нем, как на вешалке. – Движемся вдоль стен, потом смещаемся к центру. Вот сенсор режимов очистки пола. Под ботами есть пятна масла. Чистка сорбентом – зеленый сенсор. Там, где масла нет, сорбент зря не тратить. В конце загоняем технику в подсобку, выключаем и уходим на ужин.

«Выбор сервус-контролера был не случаен, – думал Тарталья, приступая к работе. – К чему лишний раз объяснять рабу его задачу? Куда проще приставить его к невольникам-ветеранам. Пусть учится у них. А позже раб и сам сумеет наставлять новичков. При невозможности ослушаться приказа – идеальная система…»

Ни магнитной подвески, ни антиграва в «метельщике» предусмотрено не было. Массивная полусфера, громыхая, катилась по полу на дюжине миниатюрных колесиков. В верхней части купола торчала банальная ручка из металла, при помощи которой раб Лючано Борготта и толкал тяжеленный агрегат вдоль стены ангара. Под днищем гудел мощный пылесос и яростно вращались щетки, натирая пол до зеркального блеска.

«Похоже, ручка автоуборщика – родная сестра „весла“. Зуд, ощущение живого, проникающего под кожу ворса… Только все гораздо слабее, и без галлюцинаций».

Рядом катил своего «метельщика» низенький техноложец.

– Не в курсе, нас обедом кормить будут? – окликнул его Лючано. – Или только ужин? Тут работы часов на семь…

Раб обернулся, с недоумением посмотрел на навязчивого собеседника и ничего не ответил. Если бы не инструктаж, выслушанный перед этим, Лючано счел бы коротышку немым.

– Обед, говорю, когда?

– Обед был. Мы гребли, – буркнул техноложец.

– Гребля вместо обеда? Хорошенькое дело…

Усталости, равно как и голода, Лючано, впрочем, не ощущал. Напротив, после долгого сидения в кресле хотелось размять мышцы. Уборка ангара пришлась весьма кстати. Он сильнее налег на ручку, вспомнил радость, которую испытал, оказавшись в иллюзорном «море»…

Проклятье!

Неужели ему нравится работать на галере Тумидуса?! Ворочать дурацкое весло, катить по полу гудящего «метельщика»? Он что, получает удовольствие от рабского труда?! А вдруг по прошествии трех лет он настолько привыкнет, что не захочет свободы?!

Хозяин Тумидус, умоляю, оставьте меня в вашем чудесном рабстве!..

Паника накатила мутным валом, захлестывая рассудок. Он судорожно попытался остановиться, оттолкнуть гудящий аппарат, ставший ненавистным. И, конечно же, у него ничего не вышло.

«Спокойнее, малыш, – одернул паникера маэстро Карл. – Не можешь ослушаться приказа? Испытываешь радость от выполнения? Смирись – и стыдись. Стыдись этой гаденькой радости, ненавидь себя за нее. Не Тумидуса – себя. Можешь забыть, по чьей милости ты стал рабом. Но помни, каково это – быть свободным. Пусть Тумидус использует твое тело, как хочет. Храни душу, малыш…»

Хранить душу? Мне страшно, маэстро! Хозяин заставляет меня радоваться, когда я должен скрежетать зубами и ругаться самыми черными словами. Выдержу ли я целых три года?

«Еще как выдержишь, дружок, – вмешался Гишер. – Я в тебя верю».

«А я? Я в себя – верю?!»

Три года…

Однако приступ паники отступил. Тарталья поглядел в спину коротышке-«инструктору», обогнавшему его шагов на десять. Говорить этот человек, по крайней мере, не разучился. Может, ответит?

– Эй! Слушай, тебе нравится твоя работа?

Раб повернул голову, не прекращая движения. Улыбнулся с чувством глубокого удовлетворения:

– Нравится.

И, продолжая улыбаться, дважды кивнул.

– Ты давно здесь?

– Давно?.. – лоб раба пошел складками. Он мучительно пытался вспомнить. – Давно?.. Да, давно.

– Сколько? Сколько лет?!

– Сколько лет?.. Не помню.

Лицо его вновь стало скучным.

– Вспомнил, – вдруг сказал раб. – Три года. Я здесь три года.

И покатил «метельщика» дальше.

Контрапункт
Лючано Борготта по прозвищу Тарталья
(тринадцать лет тому назад)

Тетушка Фелиция рассказывала, что в древности марионетки на Борго считались посланцами богов. Их отправляли «вышние», дабы «нижние» помогали людям в их земном пути. Откровенно говоря, я не знаю, чем кукла способна помочь человеку. Дать возможность заработать на жизнь? – пожалуй, это все.

Тем не менее, если верить тетушке, в прошлом царил запрет на уничтожение марионеток огнем или инструментом. Существовал особый обряд погребения, какого не удостаивалась ни одна другая кукла. Марионетку с молитвами бросали в реку, чтобы боги сами разобрались со своей посланницей. Если, прежде чем утонуть, «покойница» долго держалась на воде, считалось, что «вышние» одобряют ее деяния.

Иногда мне кажется, что я не кукольник, а кукла.

Еще держусь на воде.

Еще не утонул.

Знать бы, кто меня одобряет таким образом?

 

Глоточек вина, и румянец брызнул на Венечкины щеки. Еще глоточек, и Венечка тронул рукой льняную волну кудрей, затенив глаза густыми, девичьими ресницами. Капельки пота оросили бледный лоб поэта. Это было странно, потому что кондиционер трудился наилучшим образом, поддерживая в кают-компании режим «июльский вечер близ реки».

Все затаили дыхание.

Приятным, чуть дрожащим баритоном Венечка начал:

 
– Приснитесь мне таинственной и томной,
В колье из огнедышащих камней.
Приснитесь мне однажды ночью темной,
Приснитесь мне…
 

Цыган Илья, примостившись в уголке, на плюшевом диванчике, под настенным бра с колпаком, похожим на зеленое яблоко, ловко перебрал струны гитары. Серебро пролилось звонкими каплями в ладони возникшей паузы, таинственным образом отразив в зеркале ритм Венечкиных слов – теплых и задыхающихся.

Серебро поймало драгоценность в оправу.

А черный, похожий на старого ворона Илья смеялся, колдуя над семиструнной подругой.

 
– Приснитесь мне нагой и беззащитной,
Вне страсти, вне томленья, в тишине,
Когда итог измерен и сосчитан –
Приснитесь мне…
 

Трудно было понять, поет Венечка или просто читает вслух. Гитара Ильи вилась вокруг произнесенных слов, поддерживая и направляя, как мать хлопочет рядом с младенцем, впервые вставшим на ножки. Стих превращался в романс, вновь становясь стихом, а эти двое никого не видели и ничего не замечали.

 

Казалось, кучерявый гитарист – профессиональный невропаст, ведущий поэта на поводках-невидимках: звук, тон, тембр… Лючано и поверил бы в это, не сиди рядом с Ильей блондинка Эмма Лаури, одна из кукольниц «Filando». В вечернем платье, в жемчугах, после недели, проведенной в дорогом косметории за счет заказчика (отдельный пункт контракта!), она выглядела светской львицей.

Еще один глоточек вина.

Еще одна пауза, заполненная тихим журчанием струн.

 
– Приснитесь мне владычицей видений,
И неисповедимым колесом
Скрипичной лжи оркестра – браво, гений! –
Вкатитесь в сон…
 

Граф Мальцов откинулся на спинку кресла.

Губы графа тряслись.

Наверное, от сдерживаемых рыданий, подумал Лючано. Его сиятельство – человек тонких чувств и близких слез. Трудно ожидать романтизма от бывшего военного, а вот поди ж ты! Но, скорее всего, сказывались последствия ранения, превратившие бравого офицера, бомбардир-майора с патрульного крейсера «Витязь», в дрожащий студень. Такой студень, из свиных ножек и петушиных гребешков, на Сечене подают в любом трактире.

Впрочем, яхта «Горлица» – не трактир. Хотя бы потому, что за бортом – открытый космос. А граф Мальцов, владелец яхты – не жирный холодец под чарку рябиновой. «С хреном его не съешь», – улыбался при случае маэстро Карл.

Это верно, согласился Лючано. Поперек глотки встанет.

Несмотря на то, что давно вышел в отставку, Аркадий Викторович был в парадном мундире. Так он всегда одевался, празднуя день своего рождения. Аксельбанты, эполеты, витые шнуры с золочеными наконечниками, звезды на погонах…

На Сечене обожали пышность. Дворяне, мещане, армейцы, княгини, белошвейки. Даже нищие носили вызывающе буйные лохмотья. Интересно, спецслужбы Белого Патроната тоже предпочитают атлас и бархат с канителью? Чтобы все сразу видели: идет тайный агент!

Во всяком случае, поэты здесь наряжались павлинами. Один взгляд на Венечку, то бишь Вениамина Золотого, графского любимца, мог развеять любые в том сомнения.

К стихам Лючано после инцидента на Кемчуге, стоившего ему трех лет жизни «под замком», относился с подозрительной опаской. Но Венечку слушал не без удовольствия.

 
– Приснитесь мне в унылой тьме алькова.
О, легиона девственниц скромней,
Изнемогая в страсти, как в оковах,
Приснитесь мне…
 

У поэта Золотого, человека во многих отношениях замечательного, имелся один недостаток – деликатный, но обременительный. Венечка был заикой. В обыденной жизни он говорил вполне членораздельно, лишь изредка спотыкаясь и начиная долдонить, как дятел. Но едва ему приходилось читать на публике свои бессмертные, если верить графу, творения…

Происходила катастрофа.

Венечка краснел, бледнел, булькал, кашлял, ломал размер, глотал рифму – и в конце концов убегал прочь, рыдая. Трудно сказать, что играло в этой конфузии решающую роль: заикание, как таковое, или патологическая стеснительность Вениамина. Нервические барышни десятками травились от неразделенной любви, в сотый раз перечитывая изданные сборники Золотого: «В лугах», «Сирень», «Строго между нами» и так далее. Но стоило им хотя бы раз взглянуть на поэта, когда он причитал на эстраде, не в силах произнести без помех одну-единственную строку…

Трагедия, право слово.

Ушла любовь, увяли розы.

Граф Мальцов обожал Венечку, как родного сына, и ценил, как талант. Раз в год, приглашая поэта на день рождения, в компанию близких друзей, Аркадий Викторович неизменно заказывал у маэстро Карла блондинку-невропастку.

Почему именно блондинку, сказать трудно. Эмма Лаури, например, специально покрасилась ради этого случая, сменив черную масть на платиновую челку. А вот почему невропастку – ясней ясного.

Для Венечки, милого дружка. Чтоб не заикался.

Маэстро Карла граф заказывал для себя.

 
– …Приснитесь мне нелепой, небывалой,
Невиданной нигде и никогда,
Предчувствием вселенского обвала
Шепните: «Да…»
 

Венечка помолчал, прислушиваясь к отзвукам собственного голоса – ровного, внятного, без малейших признаков фатального заикания. Дождался, пока Илья оборвет замысловатый пассаж. И тихо закончил:

 
– Слова – оправа вечности резная.
Приснитесь мне, сама того не зная.
 

После этого гости и хозяин яхты бурно проявляли восторг, хлопали Венечку по плечам и спине, дамы целовали смутившегося гения в щечку, брызнувшую совсем уж морковным румянцем; и Аркадий Викторович возгласил здравицу в честь «украшения наших серых будней».

Украшение смутилось окончательно.

Стало ясно, что в ближайшие полчаса никаких стихов от него никто не дождется, хоть три блондинки-кукольницы к этому приспособь. Любому искусству есть предел: и для поэта Золотого, и для невропастки Лаури.

Вакханалия изящной словесности мало интересовала Лючано. Он пригубил вина, мельком оценив тонкую работу маэстро Карла, корректирующего моторику его сиятельства. При помощи маэстро Аркадий Викторович сумел встать из специально оборудованного кресла, не прибегая к хитрой машинерии, поднять бокал и осушить его одним махом.

Ни капли не расплескал, вояка.

«Браво!» – мысленно крикнул Лючано. Маэстро Карл еле-еле наклонил седую голову, благодаря ученика за комплимент. Оба знали: работать больную куклу – высший пилотаж для кукольника. Долго корректировать нарушения такого плана нереально. Невропаст – не Святой Лука, который заставил паралитика сплясать тарантеллу.

Вмешательство кукольника поможет сутулому на время обрести гордую осанку, но оно не выпрямит горбуна. С людьми, имеющими телесные недостатки, работают по особой методике.

Коррекция немощных – «точечное» искусство.