Угомониться? Не рыпаться, не биться головой об стенку? Ходить в столовую, смотреть фильмы, гулять по оранжерее? Просто гулять, а не вынашивать планы побега! Покой, размеренность, определенность. Вечный день Малого Господа складывается из многих дней чад Его. Первым, наверное, замолчит Гишер. Вторым – маэстро Карл. Вздорные, назойливые, любимые альтер-эго уйдут, как не бывало, оставив по себе лишь паутину памяти в углах – а там и паутину сметут веником, не оставив ничего. Наконец замолчишь и ты, Тарталья: бессильный рефаим, отказавшийся от себя, каким был, равнодушный к тому, каким стал…
– Прямо по коридору!
ЦЭМ вел его по неизвестному маршруту. Коридоры, двери, тоннели. Сюда они пришли совсем иначе. Сопла полевых заграждений в стенах. Объективы «следаков» на подвижных штативах – глаза раков-отшельников на стебельках. Керамопласт, бронесталь, декорплита. Куда мы идем? Нет, куда я иду? В карцер? Черт, дался этот карцер… Я не сделал ничего дурного. Я хочу покоя. Отпустите меня в камеру…
– Напра-а-а…
Акуст-линза захрипела и умолкла. С опаской Лючано повертел головой, осматриваясь. Сделал шаг вперед, потом – назад… Его не контролировали, утратив интерес к мелкому человечку. ЦЭМ ушел неисповедимыми путями, подарив глупцу видимость свободы.
Ладно, напра-а-а, так напра-а-а. Свернув, куда велено, он выяснил, что находится в одном из коридоров, ведущих к кольцевому периметру. Камеры здесь пустовали. Решетчатые стены напоминали зоопарк на бедной варварской планете. Зверей еще не завезли, но место уже готово.
– Рад вас видеть, господин Борготта. Или лучше: синьор Борготта?
Голем с достоинством поклонился. Раньше, когда Эдам стоял, спиной прислонившись в двери одной из камер, он был незаметней хамелеона, слившегося с проверхностью. Теперь же оставалось лишь удивляться: как я не обнаружил его первым? Наверное, из-за неподвижности и беззвучия – обычно Эдам пританцовывал или мурлыкал приятную мелодию.
– Все равно.
– Тогда остановимся на синьоре. После вашего звонка мар Шармалю я долго думал, как обращаться к вам. Мне казалось, вам понравится «синьор». Вам идет такое обращение.
– О чем вы говорите? – Лючано еле сдержался, чтоб не заорать на голема.
Эдам с приязнью улыбнулся:
– О пустяках. Естественно, о пустяках. О чем еще говорить в нашем положении?
«В нашем. Он сказал: в нашем…»
– Где дети? Вы оставили их без присмотра?
Вместо ответа голем указал пальцем в конец коридора. Жест получился выразительным, как у талантливого актера. И впрямь, что Эдам мог добавить, если там, куда показывал палец, метрах в семидесяти от Тартальи, играли близнецы.
Играли они странно: носились по коридору наперегонки. Чаще побеждала быстроногая Джессика, иногда – Давид. Набегавшись, маленькие гематры останавливались, выравнивали дыхание и о чем-то долго спорили. Складывалось впечатление, что дети проводят серьезный научный эксперимент, а не балуются салочками.
– Ничего опасного?
Спросив это, Тарталья почувствовал себя клиническим идиотом. Конечно же, детям ничего не грозит. Иначе голем давно бы принял меры. Наверняка он рассчитал и степень потенциальной угрозы, и расстояние от себя до близнецов, и все на свете…
– Вы неправильно воспринимаете меня, – вместо ответа сообщил Эдам. Он склонил голову к плечу, став похож на невероятно прекрасную птицу. – Вам кажется, что я человек. Искусственный человек, если угодно. Отсюда все проблемы.
– Кто же вы?
– В определенном смысле я – внутренний орган.
– Вы с ума сошли?
Этот разговор был логичным завершением безумной авантюры. Фионина в изоляторе, а клиент точит лясы с рехнувшимся големом. С другой стороны, что делать? Кричать: «На помощь! У меня адвоката арестовали!» То-то рефаимы кинутся спасать…
– Я не могу сойти с ума. У меня высокий коэффициент психической прочности. В отличие от вас, синьор Борготта. И тем не менее, вы – человек, а я – орган. Печень семьи Шармалей. Про печень я так, для примера. Теперь понимаете?
– Нет.
– Печень не беспокоится за судьбу других людей, – рассмеялся голем. – Свой, персональный организм, и только. Печень не может самовольно покинуть рабочее место. Печень не претендует на функции мозга, сердца или мочевого пузыря. Ее дело – защитные и обезвреживающие функции, направленные на поддержание постоянства внутренней среды организма. Вы же не скажете собственной печенке: «Беги, выручай легата Тумидуса – у него желтуха!»
– У Тумидуса желтуха?
– Это я тоже для примера. Поняли?
– Извините, мне трудно представить, что я разговариваю с чужой печенкой.
– Привыкнете. Перестанете отягощать этот факт лишними эмоциями, и привыкнете. Даже позавидуете: вот, мол, идеал, не нам чета!
– Вы шутите?
– В некотором роде. Поверьте, для зависти есть поводы. В частности, у меня нет страха смерти. У вас – есть, и навалом. А у рукотворной печенки Шармалей – ни грана. Пока я живу, я исполняю долг. Перестану жить – перестану исполнять.
«Нет страха смерти. Внутренний орган. Тогда почему он такой… изящный? Надо ли печени быть красивой? Фактически голем дал мне ответ на незаданный вопрос: можно ли использовать его боевые качества для побега? Можно, но в одном-единственном случае: если побег представляет для детей меньшую угрозу, нежели смирное пребывание на „Шеоле“. Сочтет ли он рой пенетраторов достаточным фактором? Вряд ли…»
– Зачем вы беседуете со мной? Если вы – печень?
– Вы мне нравитесь. Вы любимец чужих печенок. Как морковь, вы улучшаете обменные функции. Если вам скучно, можете уйти. Я не обижусь.
– Мне некуда идти.
– Мне тоже. Я на посту.
Близнецы подбежали к ним. «Привет, Лючано!» – запыхавшись, крикнул Давид. Сейчас он победил сестру, обойдя на два корпуса. Другой мальчишка, не гематр, ликовал бы на всю тюрьму. А этот рыжий компьютер лишь наморщил лоб, показал Джессике три пальца, затем – два, дождался, пока сестра кивнет, и понесся обратно.
Девочка кинулась следом.
На середине пути они вдруг остановились, отвесили друг дружке по шутливому подзатыльнику, вслух сосчитали до восемнадцати – и помчались дальше. Дети, что тут скажешь…
– Эдам, вы не боитесь, что они удерут от вас? И пока вы будете искать их по всему «Шеолу», натворят бед?
– Не боюсь, – голем спел это на манер первых двух тактов увертюры из балета «Милая Элеонора». – Я не похож на гематра, но я хорошо умею делать расчеты. Стометровку я бегаю за 8,74 секунды. Отсюда до перехода в кольцевой тоннель периметра – сто девять метров. Плюс-минус пятьдесят сантиметров. Максимальная скорость бега молодых хозяев мне известна. Кстати, для них мои расчеты – простенькая забава. Поэтому они не приближаются к тоннелю настолько, чтобы я начал сокращать расстояние между нами. Вы удовлетворены, синьор Борготта?
– Да. Можно, я задам вам личный вопрос?
– Я – не личность. В вашем, разумеется, понимании. Задавайте.
– Вы двигаетесь, как танцор. Ваш голос крайне мелодичен. Ваши жесты дышат изяществом. Зачем гематрам такой… э-э…
– Такой голем, хотели вы спросить? Что ж, я легко отвечу на ваш вопрос. У каждой расы энергетов – свои комплексы. Гематры – не исключение. Создавая голема, Шармали кроме базовой функциональности вкладывали в создание мечту. Хотели иметь то, чего у них самих – дефицит. Это происходит неосознанно, можно сказать, рефлекторно. Все големы имеют много общего. Мы – контрастники.
– Контрактники?
– Нет. Контрастники. Вы уже поняли, к чему притворяться… Синьор Борготта, неужели вы мне завидуете? Не надо, прошу вас. Утешьтесь хотя бы тем, что големы долго не живут. Сорок-пятьдесят лет, не больше.
– Сколько лет вам? – не удержался Лючано.
– Сорок шесть, – с отменным хладнокровием ответил Эдам. – По нашим меркам, я долгожитель. Вы забыли, что у нас нет страха смерти…
Смущенный, Лючано отвернулся. Напротив, на стене под потолком, располагался контрольный дисплей. Там, в едва намеченном коридоре носились, как угорелые, утрированные близнецы. И злодей Тарталья разговаривал сам с собой – голема система по-прежнему не фиксировала. Впору решить, что кукольник обезумел, беседуя на два голоса: о внутренних органах и страхе смерти, мечте и комплексах.
Изображение мигнуло. Коридор сменился тоннелем периметра, несущимся зрителю навстречу. Чудилось, камеру установили на кибертележке, спешащей доставить узника-строптивца в карцер. Тележка резко затормозила, объектив уперся в лже-иллюминатор; надвинулся космос, мятый бок пристыкованной «Герсилии»…
Сперва кукольник не понял, что происходит. Вокруг либурны кишмя кишели полосатые осы, похожие на заключенных в комбинезонах. Впору предположить, что ЦЭМ решил ликвидировать перенаселение, выбросив кое-кого из рефаимов за борт. Насекомые суетились, шевеля манипуляторами, присасываясь к кораблю и вновь отлетая подальше – словно откладывали личинки под кожу животного.
– Не волнуйтесь, – сказал голем. – Это местные челноки. Минируют «Герсилию» перед отстрелом. Скоро один шлюз освободится…
– ЦЭМ принял решение взорвать «Герсилию»?
– Как видите.
– И вас это ни капельки не волнует?!
– Нет. Я не забочусь проблемами, решить которые бессилен. Пожалуй, синьор Борготта, это единственная реальная причина для вашей зависти…
КОНТРАПУНКТ
ЛЮЧАНО БОРГОТТА ПО ПРОЗВИЩУ ТАРТАЛЬЯ
(здесь и сейчас)Человеку, лишенному чувства ритма, не объяснишь, почему одна танцовщица кордебалета разрушает всю сценическую композицию. Сколько ни тычь в девушку пальцем, отстукивая четверти и восьмушки на подлокотнике кресла – впустую. Пожмет плечами, и пошлет тебя к чертовой матери, чтоб не мешал любоваться.
Человеку, лишенному музыкального слуха, не объяснишь, почему тебя корежит, когда вторая скрипка берет чистое фа вместо фа-диез. Ну, диез. Жалкие полтона. И кроме второй скрипки, в оркестре полно других инструментов – хороших, правильных. И музыка приятная. Тирьям-пам-пам. Иди отсюда, зануда.
Человеку, лишенному чувства юмора, не объяснишь, в чем соль анекдота. Хоть по десятому разу изложи, акцентируя каждый нюанс – соль окончательно растворится в воде отчуждения, и раствор потеряет даже намек на вкус. Так же и он не сумеет доказать тебе, что пустить ветры в гостиной, полной народу – это верх комизма.
«А нам нравится!» – и кончен разговор.
Господи, за что караешь?! – раздавая достоинства, рождающие ворох проблем… Нравится, да? Очень нравится?!
Самое опасное заблуждение – когда тебе кажется, что лимит потрясений исчерпан. Рухни небо на землю, вывернись космос наизнанку, открывая пыльные ребра каркасов декораций, заговори кактус в оранжерее, читая лекцию по истории парикмахерского искусства – ты и глазом не моргнешь. Всякого навидался, разного натерпелся, пуд соли сьел и собакой закусил…
Вот тут-то оно и приложит, с размаху.
Позже в течение многих лет Тарталья будет видеть во сне эту сцену и просыпаться, крича. Не арест вудуни, не растворение в антисе, не сбор «ботвы» на захолустной планетёнке, а драку двух маленьких гематров. Жестокую, беспощадную, рассчитанную точнее, чем маршрут «Сечень-Китта», схватку брата с сестрой – спусковой крючок к грядущим событиям.
– Зараза!
– Дрянь!
– Говнюк сраный!
Он остолбенел. Слышать грязную брань из уст отменно вежливой Джессики – мозг отказывался верить, списывая все на аберрации слуха. Отключились чувства, заледенел рассудок; восприятие реальности впало в каталепсию. Лючано стоял и смотрел, машинально фиксируя происходящее, но дать чему-то оценку – о, это было выше его сил!
– Сволочь!
– Вот тебе!..
Находясь метрах в шестидесяти от кукольника и голема, близнецы как по команде кинулись друг на друга. С разбегу ударились телами, заработали кулачками, словно взбесившиеся механизмы – манипуляторами. Давид получил в глаз, вскрикнул, ответив прямым в рот девочки, разбив губы до крови, и тут же – еще раз в глаз…
К счастью, детям не хватало веса и боевого умения, чтобы с ходу причинить друг другу серьезный ущерб. Они били, практически не защищаясь. Главное – попасть, травмировать, щедро одарить болью и ненавистью! Оба просто сочились этой отвратительной ненавистью, излучали ее, заливая полкоридора черными эмоциями, невозможными для гематров.
– Н-на!
– П-получи!
– А-а-а!..
Внуки Луки Шармаля не удержались на ногах. Они упали, покатились прочь, в сторону кольцевого тоннеля, продолжая неистово драться. Право слово, степень агрессии зашкаливала. Давид схватил сестру за волосы. Джессика вцепилась Давиду зубами в плечо. Рыча, девочка мотала головой, будто в деталях следовала рекомендациям пособия по самообороне. Пожалуй, в обширной памяти гематрийки где-то лежало и жуткое:
«Кусают участки тела, не прикрытые одеждой. При укусе желательно поворачивать голову справа налево и слева направо, зафиксировав место, где происходит укус…»
Это длилось вечность – секунд пять-шесть.
Но столбняк напал не только на Лючано. Голем тоже впал в ступор, теряя драгоценные капли времени. Эдам без промедления ринулся бы защищать детей от любой внешней угрозы. К несчастью, угроза оказалась внутренней. Защита одного ребенка грозила повреждениями другому; вмешательство ставило нерешаемую задачу:
«На чьей стороне?».
Каждый миг промедления пережигал в големе несуществующие провода. Летели искры, шипела горящая изоляция. Есть задачи, не имеющие решения. Есть решения, вступающие в конфликт с жизненным опытом. Есть опыт, от которого нет пользы. Есть… нет… быть не может… Наверное, Эдама удалось бы переклеить, сняв последствия опасного противоречия – но не сейчас, в другое время и в другом месте.
Голем легко выбрал бы, на чьей он стороне, дерись Лука Шармаль с Айзеком Шармалем. Отец против сына – ясно, что выбирать. Дед наказывает внуков, хоть ремнем, хоть словом, хоть лишением сладкого – тоже ясно. Но схватка близнецов? – подобного с подобным, равного во всем, в мелочах…
– Разними их!
Сперва Лючано не понял, кто кричит. Лишь когда горло разодрал кашель, протестуя против надсадного вопля, кукольник узнал, что кричал он сам. Его возглас сорвал голема с места. Без малейших признаков изящества, утратив пластику танцора, Эдам рванул вперед – функциональная и деловитая торпеда. Стопорная пауза закончилась, пришло время действий. Судя по скорости бега, он преодолел бы расстояние от себя до детей за пять-шесть секунд, какие потерял, колеблясь.
Но промедление внесло неожиданные коррективы.
В том месте коридора, где близнецы начали драку, из стен выдвинулись решетки. Внешние края их топорщились концами поперечных прутьев – ни дать, ни взять, чудовище повернуло голову набок и разинуло пасть, норовя ухватить челюстями юркую добычу. Решетки с лязгом сошлись: старый добрый металл, никаких полей – перегородив коридор.
Человека с големом отсекло от очага агрессии. Система не тратила ресурс на пустые оповещения: немедленно, мол, прекратите, иначе пожалеете! Драчуны, продолжив войну, катились к периметру, где отсутствовал контроль насилия. Интерес автоматики к гематрам падал по мере приближения детей к нейтральной зоне.
Программа выполняла главную задачу: если возникла агрессия, остальные заключенные должны утратить возможность присоединиться к дерущимся или пострадать в результате чужих неправомерных действий.
Решетки – идеальное средство.