В каждой харчевне бы так!
Длиннющий стол занимали блюда со свежим хлебом, плошки с медом, кувшины… Ганс решил поначалу, что в кувшинах вино, а оказалось — парное, еще теплое молоко. Обеденные же приборы — кубки! тарели! вилки-двузубцы! — были сделаны из серебра. Такой роскоши Эрзнеру не доводилось видывать даже у Старого Барона. Слегка удивляло отсутствие мяса и пива, но поведение бесов удивило много больше. Будто не на трапезу, а на пытку явились. Обреченно расселись по скамьям, с отвращением глядя на харч. Вот черепаук Шайбуран протянул тонкую лапу, уцепил сдобный калач. Принялся, морщась, жевать; скривился, словно тухлятины отведал. Ганс с опаской взял краюху. Понюхал. Откусил. Чудесный хлебушек! Белый, пышный, с румяной корочкой. При жизни нечасто едал эдакую вкуснятину!
Ощутив жуткий голод, он, разом позабыв о бесах, набросился на еду. Ломоть хлебца в мед — и в рот. В мед — и в рот. Объеденье, братцы! И молочком парным из кубка запить. Вряд ли в раю кормят лучше! — пришла в голову совершенно крамольная мысль, и Ганс поспешил заесть крамолу пышкой с тмином.
А за столом тем временем творилось весьма неприглядное действо. Явно проголодавшиеся бесы через силу глотали, давились, икали, харкали, плевались, отчаянно кривились и гримасничали; двоих стошнило прямо на пол. Приятель Калаор трижды кряду пытался уцепить когтями серебряный кубок с молоком — и всякий раз, шипя, отдергивал пятерню. Наконец скрипнул клыками, вцепился в заклятую посуду (явственно запахло жареным!) и опрокинул кубок в пасть, но случайно задел краем нижнюю губу.
Визг, вой; чуть не плача, дьявол смотрел на разлитое молоко.
Пострадавшая губа вспухла дыней.
— Помочь?
Дьявол уставился на Ганса, как на сумасшедшего. Быстро склонился к уху товарища:
— Цыть, Зеки! Хочешь, чтоб срок накинули?! За милосердие, будь оно неладно? Что ж я, распоследняя овца — друга подставлять?!
— Но я же вижу, как ты мучаешься! — горячо зашептал в ответ Ганс. — Давай пособлю.
— Осторожней!
Но Ганс Эрзнер, не слушая четырехглазого рогача, уже наполнил кубок молоком до краев. Подмигнул четырехглазу:
— Разевай пасть!
— Плюнь! Плюнь туда! — прохрипел Калаор.
Жаль было портить прекрасное молоко, но раз человек… тьфу! — дьявол просит… Именно что — тьфу! Молоко с плевком ухнуло в глотку Калаора. В утробе беса громко заурчало. Давясь, он зажевал корочкой хлеба и тяжко выдохнул облако гари.
— Эх, Зекиэль… хороший ты чертяка…
Внезапно дьявол умолк и пристально уставился на руку Эрзнера, все еще сжимавшую кубок. Ганс без видимой причины смутился, разжал пальцы и поспешил спрятать руку за спину. Но Калаор еще долго не сводил с него взгляда и, как показалось Гансу, вновь начал принюхиваться. Наконец четырехглаз помотал уродливой башкой, словно пытаясь стряхнуть наваждение.
Хмыкнул.
Отвернулся.
После обеда в мастерскую не пошли: вечером бесам полагалось заметать следы. А если по-простому — подметать улицы и дорожки поселка. Гансу тоже всучили метлу. На дорожках откуда ни возьмись объявилась палая листва, сухие ветки, пыль и прочий мусор, так что дьяволам нашлось, чем заняться. Мусор собирали в ямы, прикрытые стальными крышками в форме венца. Затем в яму выливалась бадья воды, и туда же бросались неприятного вида обрубки, которые разносил Азатот. Обрубки шевелились.
Это называлось «прятать концы в воду».
Ничего трудного в подобной работе Эрзнер не нашел. Дурацкая? — да, но никак не мучительная. Однако бесам и тут приходилось несладко. Пыль ела им глаза; лапы, сжимавшие метлы, то и дело сводило судорогой; двигались дьяволы хромая, страдая одышкой. А от музыки в небесах их прямо-таки корежило. Ганс же особых неудобств не испытывал, а потому споро подмел выделенную ему дорожку, после чего помог запыхавшемуся Калаору.
Наконец последний «венец» с лязгом водворили на место. Небесные гимны смолкли, и Калаор устало вытер пот со лба.
— На сегодня — все. Шабашим, — объявил он.
— Тяжелый денек выдался? — Ганс сам не понял: это был вопрос или сочувствие?
— Да уж… А тебе, смотрю, все нипочем! Ни соль в пыли, ни метла осиновая, ни столовое серебро… Прежний Хват Зеки: в святой воде искупай, скажет — серная ванна! Хорохоришься, старина, двужильного строишь… Надолго ли хватит? В прошлый раз, помнишь, едва не загнулся…
— Не помню, — признался Ганс Эрзнер. Он больше не боялся четырехглаза. Ни капельки. — Да и ты, как я вижу, ни черта не помнишь. Я ведь не дьявол Зекиэль. Я человек Ганс Эрзнер, слуга барона…
— Дьявол? Ясное дело, ты не дьявол, Зеки! Ты демон, честный демон-Талисман. А что слуга барона… Не любил ты этого слова: «слуга». Никогда не любил. Но барону служил верно. Зря только Договор нарушил. Потом отдохнул бы, в Лимбе отлежался… Эх, Зек, тебя учу, а сам!..
— Разуй уши, Калаор! Я человек. Понимаешь: че-ло-век! Ганс Эрзнер. Да посмотри же ты на меня! Разве я похож на демона?! Ни рогов, ни копыт, ни чешуи…
Эрзнер осекся. Он впервые видел, как демон смеется. Можно сказать — заходится от хохота. И нельзя сказать, чтобы это было самое приятное зрелище в его жизни! Казалось, внутри четырехглаза случилось землетрясение.
— Ну ты и шутник, Зекиэль! — прохрипел Калаор, отсмеявшись. — Эк тебя часовня приложила! Человек он, понимаешь! Рогов у него нет, понимаешь! Умора!
Демон вновь затрясся от хохота, и тут очертания его начали меняться. Сперва перед Гансом залилась смехом полногрудая красотка, весело подмигивая оторопевшему старику. Однако любоваться пышными формами Гансу довелось недолго. Красавица превратилась в седовласого горбуна с бородавкой на носу, горбун — в слизистую тварь, тварь — в барона фон Хорнберга, барон — в дракона, дракон — в вороного, как смоль, единорога… Ни драконов, ни единорогов Ганс живьем, на свое счастье, не встречал, однако опознал по виденным в замке гобеленам.
Метаморфозы завершились так же внезапно, как и начались. Перед Эрзнером вновь стоял Калаор в знакомом обличье, пыхтя, словно после быстрого бега.
— Маскарад это, Зеки. Кого ты думал обмануть? Гончих? Меня?..
Неожиданно демон умолк. С донышек его глаз-воронок всплыла тень сомнения. Он еще раз принюхался.
— Ну-ка, присядем. Устал я…
Эрзнер послушно опустился на скамейку.
— А ведь ты не врешь… Зеки? Или не Зеки? — Калаор говорил сам с собой, и Ганс не решился прерывать демона. — Пахнет от тебя странно. Вроде Зекиэлев запах, а вот сейчас… Точно, человечьим духом потянуло! Говоришь, в часовне тебя взяли?
— Ну да, на выходе…
— Что ты там делал?
— Руку нес на алтарь!
— Умом рехнулся? Какую руку? На какой алтарь?!
— Железную руку! Баронскую! Она барона придушила, из окна выпала. Я гляжу: в часовню ползет. По лужам. Надрывается… Ну, я и помог. Жалко стало…
— Чистая скверна! Чтоб мне нимбом накрыться! Значит, у Зекиэля все-таки получилось? Значит, не байки? Не суеверие?! Хват, дружище! Обвел Гончих вокруг хрена!
Калаор беззвучно кричал, вскинув лапы к темнеющему небу. Потом упал на скамью, мечтательно улыбаясь. На миг морда исчадия показалась Гансу почти человеческой.
— Теперь ясно. Пахло от тебя Зекиэлем. Можно сказать, разило. Оттого и повязали. А рога, не рога — это видимость. Ерунда. Ну, выходит, тебе здесь недолго куковать. День, много — два.
К Гансу разом вернулись прошлые страхи. Лоб покрылся испариной.
— И что тогда? В котел? На сковородку?!
— Почему?! — изумился Калаор. — Отпустят тебя. Домой. Еще небось отступного подкинут: годков лишних с десяток…
В голосе демона трепетала плохо скрываемая зависть.
— Так я же умер?
— Умер, шмумер… Гончие, конечно, со злости и рады будут тебя живьем на куски порвать, да когти у них коротки. Не положено. Иначе сами сюда угодят. Рассказать, что здесь с Гончими делают? Не бойся, приятель, вернут, где взяли! Как, говоришь, тебя зовут?
— Ганс. Ганс Эрзнер.
— Считай, повезло тебе, Ганс. Живьем в Пандемониум — и обратно… Большой фарт!
Насчет фарта у Ганса были серьезные сомнения.
— Знаешь, Калаор… Когда меня сюда вели — все понятно было. Ад, Преисподняя, огонь, сера… А тут вдруг — трава, речка, дома… Гимны играют. Медом кормят. И работа легкая… Почему?
Демон скривился, как от оскомины:
— Легкая, говоришь? Вот теперь точно вижу: не Зекиэль ты. Тюрьма это, человек. Каземат отравный. Тебе молоко, а мне бы — кровь с молоком! Мед этот, век бы его не видел… Мясца бы, свежатинки! — Калаор мечтательно облизнулся черным жалом. — Или в Серном озере искупаться. Ну, это как тебе — в речку по жаре нырнуть. А нашему брату — огня подавай, смолы, серы… Уразумел?!
Молчали долго. Ганс тщетно старался переварить услышанное, демон же думал о чем-то своем, явно невеселом.
— Выходит, рука баронская… Ну, Зекиэль твой! В тюрьму без дела не бросают. Разве что по ошибке. Или по доносу лживому. А у вас иначе?
— И у нас — за дело. Отщепенцы мы. Уроды. Один против Договора пошел. Другому кровь напрасная, грехи нашептанные, души загубленные поперек глотки встали. А нас за хвост и сюда! Искупать! Потому как честный демон обязан искушать, осквернять, губить, с пути сбивать… Тот же Зекиэль — у него третья ходка была бы. А по четвертой — все, вечняк. Пока не загнешься. Я, братец, сам по третьей мыкаюсь. Не стерпел. Добро бы шашни крутить или там склоки завязывать… Раз плюнуть. Жаль, чернокнижнику, что меня вызвал, этого мало было. Ему, тварюге, веселье подавай… с подливкой…
Демон зашелся в утробном кашле. Тело густо испятнала сыпь, и Калаор, хрипя, свалился наземь. Забился в судорогах на чисто подметенной дорожке, харкнул пеной:
— Превращения! Силу отняли… нельзя было… Кончаюсь, Зеки… все…
Ганс заметался, не зная, чем помочь. Вокруг начали собираться остальные каторжане.
— Подыхает, сучье семя, — угрюмо бросил Азатот, глядя на Калаора, бьющегося в корчах. — Жаль. Мы с ним еще с потопа… старые дружки…
— Может, тово? Оклемается? — с робкой надеждой пискнул тщедушный Шайбуран. — Силища ведь тово! Немереная!
— Ага, силища… на третьей ходке любая силища — козлу под хвост!..
Сжав кулаки, Ганс взвыл от безнадеги:
— Да что ж вы стоите, дьяволы рогатые?! Бесы вы или слюнтяи?
— Серцы бы ему… смолюшечки… — пожевал синюшными, вислыми губами демон, похожий на жабу с копытами. — Огоньку ядреного… Враз бы очухался…
— Там! Есть! — Ганс махнул рукой в сторону геенны, откуда его привели Гончие. — Огонь, сера!.. Навалом!
Азатот со злобой ударил крыльями:
— Поди сунься туда, Зекиэль! Совсем память отшибло?!
— Стража? Не пустят?!
— Какая стража, стервь ушастая?! Что ты мелешь?! Пентаграмма вокруг! Сгоришь, и вякнуть не успеешь…
— Сам вякай, урод! Плошку мне! Живо! Что я вам, смолу в ладонях таскать нанялся?!
— Хват! — двинул игольчатой бровью Азатот. — Ну ты и хват, братец…
Шайбурана будто чихом сдуло. Вскоре черепаук, протолкавшись сквозь толпу, сунул в руки Гансу плошку и в придачу — глиняный горшок с широким горлом.
— Серцы! Серцы прихвати! — с надеждой заглядывал в глаза жабодемон.
Ганс Эрзнер кивнул и припустил к околице поселка. Арестанты, сгрудясь над умирающим Калаором, молча глядели ему вслед. Как бойцы осажденной крепости — на добровольца-лазутчика, вызвавшегося привести подмогу.
На верную смерть идет, орел…
Миновав мостик с блеющим во гневе агнцем, взбираясь по склону памятного холма, Ганс чувствовал, что задыхается. В его-то годы по адским пустошам да косогорам скакать! Однако продолжил упрямо карабкаться дальше. Ага, вершина. Слева, из-за барханов, ползли серые клочья дыма, и Эрзнер заспешил туда, по щиколотку увязая в песке. Только бы не потерять направление, найти дорогу обратно! Держись, четырехглаз, я уже… я бегу!..
До малого, десяти локтей в поперечнике, озерца смолы он добрался на удивление быстро. В середине смола бурлила, чадила, булькая горячим черным дымом, готовая вот-вот вспыхнуть, но у берега была вязкой. В горшок набиралась с трудом. Не донести. Застынет по пути, и какой тогда с нее прок? Огонь нужен. Факел. Горшок в дороге греть. Или на месте… Сухое дерево, скрученное руками великана в жгут, валялось поодаль. Отломить пару веток. Теперь — в смолу… Огня! Дайте огня! Не бежать же к «ручьям» из лавы?! Далеко, в срок не обернуться.
«Боже, помоги! Дай мне огня!..» — Ганс сам не понимал, кощунство это или молитва, бессвязные, отчаянные вопли срывались с губ, разбиваясь о равнодушное молчание свода над головой. Старик кричал, плакал, молился и проклинал…
Небо насупилось, громыхнуло. В спину ударила волна жара. Ганс обернулся. Смоляное озеро горело, подожженное ударом молнии.
Чудо? Удача?!
От жарких языков пламени смола пошла пузырями. Бормоча слова благодарности, Ганс сунул в огонь одну из просмоленных веток. Занялось сразу. Серы бы еще… Он огляделся. Опустил взгляд себе под ноги… Да вот же она, сера! Угловатые грязно-желтые кристаллы. Плошку старик обронил по дороге, да и рук на все не хватило бы, поэтому Эрзнер сунул горсть кристаллов за пазуху. Капли смолы с факела обожгли запястье. Плевать. Дальше пекла не зашлют. Скорее, скорее…
Возвращение запомнилось плохо. Кажется, пытаясь срезать путь, он заплутал среди барханов. Пришлось сделать изрядный крюк, чтобы выйти на собственные следы. В правом боку кусался злой хорек, от чада факела першило в горле, глаза слезились от песка…
Холм!
Факел угасал. Ганс зажег от него второй. Накатила дурнота, стальная пятерня сдавила затылок. Стой, душа пропащая! Не смей падать! Не смей! Луг скакал жеребенком-двухлеткой, норовя сбросить, выбить из седла, но Ганс Эрзнер шел и бранился, бранился и шел. Спотыкаясь, едва переставляя ноги, а казалось — бежит, спешит, торопится, летит на крыльях…
Мостик с овечкой!
Поселок, будь ты трижды неладен и благословен!!!
Башмаки гулко бухают по деревянному настилу. Чертов поселок совсем взбесился: еле тащится, вместо того чтобы вихрем нестись навстречу! Почему перила плывут мимо еле-еле, качаясь, как во сне? Почему мост дрожит? Неужели столбики подломились, мост упал в речку и его несет прочь? Настил скрипуче расхохотался, норовя исподтишка ударить в лицо. Но пара мощных лап помешала Гансу упасть.
— Ты сделал это! Клянусь Зубом Ваала, ты принес огня! Хорал мне в печенку!
В небе парила счастливая морда Азатота, сияя иглозубой ухмылкой. Ноздри старшего по бараку жадно втягивали аромат горящей смолы.
— Давай! Давай скорее!
— Там… сера… за пазухой…
— Вижу, вижу! Ох, и пахнет! Вкуснотища!
Ганса бережно уложили на траву. Старик зажмурился, готов умереть от блаженства. Цветы, шелест травы под легким ветром. Плеск реки. Отзвук гимнов в вышине. И ничего не надо делать, никуда не надо спешить — можно просто лежать… Успел? Опоздал?! — об этом он старался не думать.
— Человек Ганс Эрзнер! — набатом ударило в уши.
Ганс дернулся, открыл глаза.
— Человек Ганс Эрзнер, сучий ты потрох! На выход! С вещами!
Сказать, что громоподобный лай был злым и раздраженным — значит ничего не сказать. Плохо скрываемое бешенство пропитывало его насквозь. Шайбуран, семеня лапками, подбежал, помог Гансу встать. Указал на давешний холм, являвший собой границу узилища. Там в нетерпении приплясывали знакомые псоглавцы.
