– Виконт, я вижу три варианта развития событий. Первый: вы обратитесь к специалистам. Тогда, скорее всего, остаток жизни вы проведете в закрытых лабораториях. Чужеродец из Жженого Покляпца, в свете истории Лысого Гения… Коллегиум Волхвования съест шляпы президиума за такой экспонат. Второй вариант: вы оставите дело, как оно есть. Махнете рукой и постараетесь забыть. Ну и наконец…
– Мастер, вы верите, что за ломаный грош можно купить луну? – спросил Джеймс.
– Нет, – ответил маг. – Не верю. Рад бы поверить, но не могу. Весь опыт моей жизни протестует.
– И я не могу. Я выбираю третий вариант.
– Тогда пишите расписку.
– Что писать?
– Что вы не будете иметь ко мне претензий при любом исходе операции.
– У вас есть перо, чернильница и бумага?
– Есть.
"Не написать ли сразу и завещание?" – подумал Джеймс.
* * *Темно-лиловое, как волдырь, небо закручивалось воронками-омутами. Овал Небес стал дряблым – кожа старухи, влажный тент, он провисал над головой, грозя в любой момент подарить земле очередной потоп. Сорвавшись с насиженных мест, звезды плясали джигу. Они держались лишь чудом, каждую минуту рискуя осыпаться грудой сверкающих крошек.
Щербатый месяц – кусок заплесневелого сыра – лежал на боку и скалил зубы. Его, подкравшись, тихонько грызло время.
Из омутов, крутящихся так, что от этого зрелища тошнило, высовывались руки призраков. Они хватали невидимую остальным добычу и тащили к себе, выдирая с мясом, словно вредоносную опухоль. Добыча выскальзывала, и руки грозили ей пальцами.
На песке сидел огромный, совершенно голый старик с седыми волосами ниже плеч. Сидя, он был выше стоявшего Джеймса, подобно горе, увенчанной снеговой шапкой. Хотя молодой человек не был до конца уверен в том, что он стоит, а старик сидит. Здесь и сейчас ничему нельзя было верить.
В душном, стоячем воздухе кудри старца развевались, словно от ветра.
Я все сделал правильно, говорил Джеймс. Ты все сделал правильно, кивал старик. Я прав, настаивал Джеймс. Да, ты прав, соглашался старик. У меня не было другого выхода. Конечно. Я тебя прекрасно понимаю. Когда остается единственный выход, надо его использовать.
Ничего ты не понимаешь. Я прав!
Да.
Замолчи!
Хорошо. Молчу.
Когда старец замолкал, сквозь него становился виден город, раскинувшийся в сердце пустыни. Отливающие синевой здания. Скрученные узлами сталагмиты наклонных башен. Храмы – потоки лавы встали на дыбы. Дома без входов и окон, расширяющиеся к крыше. Ступени разной высоты, с неприятными заусенцами по краям. От вида города в груди поселялся когтистый ужас. Какие существа жили в этих домах, ходили по этим ступеням, каким богам молились они в своих храмах?!
Жженый Покляпец восставал из небытия.
Я прав, кричал Джеймс, не в силах выдержать открывшееся зрелище. Бесплатного сыра не бывает! Большое добро за малое – западня! Возможно, я уже начал платить по счетам! Ты прав, кивал огромный старец, и бесчеловечный город таял, закрыт от глаз могучим телом. Возможно, ты уже платишь…
Замолчи!
Хорошо. Молчу
И все начиналось заново. Пока не закончилось совсем.
EPILOGUS
Сегодня было ветрено.
Верхушки корабельных сосен раскачивались в вышине, словно стремясь оторваться и отправиться в погоню за белыми фрегатами облаков, несущимися по небу. Внизу ветер донимал меньше, но тем не менее, постояльцы "Горних высей" кутались в теплые плащи и надвигали шляпы на нос, выходя на предписанную лекарями прогулку.
В "Горних высях", приюте для восстановления сил, расположенном в Ботоцких горах, обретались люди, перенесшие тяжелую болезнь, а также те, кто не до конца оправился от ран. Аккуратные домики с островерхими черепичными крышами, на две комнаты каждый, добротно сложенные из грубо обтесанных блоков серого известняка, производили впечатление цитаделей в миниатюре. Образное выражение "Мой дом – моя крепость!" здесь обретало вполне зримое воплощение.
Считалось, это помогает исцелению.
Большинство обитателей приюта предпочитало уединение. Для желанного одиночества устроители "Горних высей" постарались создать все условия – за счет клиентов, или их родственников, людей не бедных. Пешеходные дорожки и дикие тропинки ветвились, разбегаясь в разные стороны и уводя в укромные уголки, созданные природой. Медленно выздоравливающие или столь же медленно угасающие "горняки", как постояльцы звали сами себя, тут имели возможность без помех любоваться суровыми красотами Ботоцев.
Целебный воздух, прохлада даже знойным летом, вежливые, расторопные и, главное, незаметные, как движение времени, "братья милосердия"; еда на любой вкус и благословенный покой – что еще нужно, чтобы человек оправился от недугов, хоть телесных, хоть душевных? Или, если так решит Вечный Странник, тихо покинул сей мир без лишних страданий?
Впрочем, не одни только люди населяли приют. Мало кто знал, что в домике на северной окраине, за рощицей вечнобагряных кленов, второй месяц обитает гарпия Лиля с сожженными молнией крыльями. Зато псоглавца Доминго, быстро идущего на поправку после удара копьем в бок, знали все, ибо людского общества он не чурался.
В данный момент Доминго вольготно расположился в беседке позади трапезной. Он любил после ужина отдать должное превосходному элю, который варили в пивоварне "Горних высей". Компанию псоглавцу составил виц-барон Борнеус, недавно контуженный на Чацком турнире – человек дородный, громогласный и чересчур веселый для подобного места. Также эль дегустировал лейб-скороход Йован Сенянин, пострадавший от неудачного магического опыта – чью ауру, умбру и прочие тонкие структуры личности (вкупе с расшатанными нервами!) приводили в порядок здешние волхвы-медикусы.
Купол из кованых прутьев делал беседку похожей на звериную клетку. По идее, со временем прутья должен был обвить плющ, превратив железный скелет в уютный шатер. Плющ, однако, еще не вырос, что троицу любителей эля нисколько не смущало.
Так даже удобней глазеть по сторонам.
– А я вам говорю: долго он не протянет! – горячился виц-барон, брызжа пеной из своей кружки на собеседников. – Не жилец, верьте моему слову!
– Врешь! – гавкнул в ответ псоглавец. – Он сильный. Справится…
– Славный ты парень, Доминго. И в гончих разбираешься, и в борзых, и в волкодавах. А в нашем брате – ни уха, ни рыла, уж извини за прямоту…
Словно подслушав их разговор, на тропинке, ведущей к Мраморному утесу, показался человек. Он шел неспеша, чуть прихрамывая, опираясь на трость из палисандра. Ветер трепал седые волосы и края шерстяной накидки, в которую зябко кутался идущий.
Первым его заметил лейб-скороход.
– Тише, господа! Неудобно…
Виц-барон поперхнулся очередным аргументом, закашлялся, пуча глаза и багровея лицом. Доминго же фыркнул и продолжил лакать эль длинным розовым языком, слегка разинув пасть. Клыки псоглавца вызывали уважение, а то и зависть.
Не взглянув в сторону спорщиков, человек миновал беседку и скрылся за поворотом. Казалось, он сгинул в гуще буйно разросшихся кустов дружинника, усыпанных темно-багровыми, похожими на капли крови, ягодами.
– Нет, не жилец, – с уверенностью повторил Борнеус, когда дар речи вернулся к нему. – Я вчера слышал: он вирши читал. Вслух. Сам себе. Ежели кто вирши вслух долдонит, и не за деньги, или там дамочке сердца, – все, пиши пропало. Режьте доски для гроба. Это я вам точно говорю.
– А я стихи люблю, – сообщил вдруг Доминго, отставив кружку. – Тоскливые. Слушаешь – и выть на луну охота…
– Но ты ж их вслух не читаешь?
– Не читаю, – грустно согласился псоглавец. – Голос у меня для стихов скверный. Зато выть умею мастерски. Душевно. Показать?
– Не надо! – поспешил упредить псоглавца скороход. – Лекари браниться станут. Скажут: что это вы, как на покойника…
– Ладно, не буду. А этот… Выкарабкается. Есть в нем что-то наше… Даром, что смурной.
Виц-барон, ничуть не убежденный словами псоглавца, с сомнением покачал головой и взялся за кувшин.
* * *Идти было трудно. Левую икру прихватывала судорога, но он с упрямством механизма двигался по тропинке, налегая на крепкую трость. Если б еще не дрожь в руках… Тело самовольничало: каждая часть – со своими причудами, и неизвестно, что вздумает заартачиться в следующий момент.
Он справится. Это пройдет. Когда-нибудь пройдет.
Он ни о чем не жалеет. Что сделано – то оплачено.
Все честно.
Джеймс добрался до подножия утеса, где любил проводить свободное время. Досуга у него теперь имелось с избытком. Присев на замшелый камень, он достал томик стихов аль-Самеди – подарок Азиз-бея. С книгой он практически не расставался, выучив чеканные строки наизусть.
Особенно часто вспоминалась "Касыда об Источнике Жизни".
– Хрупок прах под каблуком, – повторил Джеймс.
И некоторое время сидел молча.
Смеркалось. Ветер шелестел в соснах. Вдали, над Старыми Ботоцами, копился закат, похожий на кубок из оникса с нелепым пятном-кровоподтеком. Наконец Джеймс поднялся и отправился дальше, к Шегетскому озеру. Девятьсот тридцать семь шагов от дома до утеса. На сто восемьдесят шагов больше – от утеса до кромки воды. Два раза каждый день, утром и вечером. Ему нужно больше двигаться. Разминать ноги, заставлять работать непослушные мышцы – что бы там ни говорили лекари.
Мастер Фортунат, навещавший его в прошлом месяце, того же мнения.
Операция прошла тяжело, возникли серьезные осложнения. Венатор его предупреждал. Что ж, опасения мага в значительной степени оправдались. Но могло быть хуже. Еще хуже. Он, по крайней мере, остался жив, не сошел с ума, и способен ходить.
И по спине не бегают мурашки.
Первый десяток шагов, как обычно, дался с трудом. Дальше дело пошло легче. Джеймс поймал ритм ходьбы и перестал смотреть под ноги, опасаясь споткнуться и упасть.
Когда нет необходимости пялиться в землю, кажется, что день прожит не зря.
Нерукотворный обелиск утеса нависал над вершинами сосен и буков. Блики закатного солнца играли на сколах. Ближе к подножью утес покрывали заросли лещины и бересклета, выше растительность редела, сходя на нет. Лишь бесформенные наросты лишайников, желтых и серых, цеплялись за голый камень.
У вершины сдавались и они.
Сюда стоило бы пригласить Кемаля, племянника Азиз-бея, для работы над пейзажем. Дикая мощь утеса. Кругом волнуется море темной зелени, разорванное вспышками пурпура и янтаря. Облака наливаются алыми прожилками. А внизу, за восточным склоном, шумит горная речка.
Беснуясь в теснине, поток грохотал, пенился бурунами, белыми от ярости – но сюда долетал лишь отдаленный гул.
Надо идти.
Это полезно.
Это необходимо – идти.
– Скоро ночь, – сказали за спиной. – Время ложиться спать.
Джеймс обернулся.
Она почти не изменилась за это время. Гибкая, словно хлыст, занесенный для удара. Кожа на высоких скулах натянулась до пергаментного блеска. Щеки запали, как если бы Вуча питалась от случая к случаю. На подбородке – косой шрам. И глаза – тусклые, бесстрастные, вылитые из бронзы.
Лицо дамы со шпагой было женским, не похожим на рябой лик Лысого Гения. Но эти бронзовые глаза ясно говорили, какая цель привела Вучу Эстевен в Ботоцкие горы. Глаза – и неподвижность. Так стоять, не двигая ни единым мускулом, может лишь очень быстрый и очень опасный человек, который для себя уже все решил заранее.
– Оно того стоило? – спросила маэстро.
– Не знаю, – ответил Джеймс.
– Я долго искала тебя. Потом вышла на след, но у меня возникли проблемы, – она криво дернула уголком рта. Наверное, это означало улыбку. – Теперь проблемы ненадолго отступили, и вот я здесь. Сейчас я убью тебя.
– Хорошо, – согласился Джеймс. – Убивай.
Болела спина. В крестце с утра поселился огненный живчик. Правое запястье ныло, как если бы вчера он полдня фехтовал тяжелой рапирой. Но рапиры Джеймс не держал в руках давно. Запястье ныло просто так. И колени подгибались просто так.
Не от страха.
Вуча не сдвинулась с места. Через плечо она носила кожаную сумку. Вряд ли требовалось объяснять, что за статуэтка лежит на дне сумки, укрыта от постороннего взгляда. На плечи дамы со шпагой осыпалась старая, желтая хвоя. Ветер, подталкивая в спину, приглашал сделать шаг вперед, но она медлила.
– У меня нет к тебе ненависти. Ненависть – лишний груз. Что сделано, то оплачено. Должно быть оплачено. Ты сломал мою жизнь. Я жила скверно, но другой жизни мне не дали. А ты пришел и сломал. Теперь я сломаю твою жизнь. И будем квиты.
– Баш на баш? – спросил Джеймс.
– Да. И все-таки мне хотелось бы понять: оно того стоило? Я смотрю на тебя, немощного калеку, и недоумеваю. Разве трудно было пройти мимо? Трудно, да?
– Трудно. Ты даже не представляешь, как трудно.
– Ладно. Раз ты не хочешь отвечать…
Она извлекла шпагу из ножен, держа ее острием к земле. На расстоянии ладони от гибельного острия полз муравей: черный трудяга, равнодушный к вопросам жизни и смерти.
Чужой жизни и чужой смерти.
– Время умирать, – сказала Вуча Эстевен.
– Да, – кивнул Джеймс Ривердейл. – Только не думай, что ты убьешь меня сейчас. Сейчас ты всего лишь закончишь дело. Ты убила меня там, в Бадандене. Ты просто не знала, что убила меня.
– Тянешь время?
– Нет. Говорю правду. Ты убила меня своим правильным, своим отвратительным "баш на баш". Я поверил – и погиб. Что сделано, то оплачено, воздастся по заслугам, бесплатный сыр бывает лишь в мышеловках… Все это прикончило меня верней твоей шпаги.
Огненный живчик в крестце шевельнулся, брызжа кусачими искрами, и Джеймс застонал от боли. Хотелось упасть – на колени, на четвереньки, лечь плашмя! – но живчик мешал, вынуждая стоять прямо.
Щеки Вучи испятнали рябины. Нервно затрепетал орлиный нос. Волосы сзади собрались в хвост, брюзгливо отвисли губы. Лысый Гений проступал в чертах маэстро, желая понять то, что ускользало от его гениального понимания.
