Уходят люди. Ушли. Те, кто был дорог, кого ты знал. Уходят в смерть либо просто так, подобно Раме-с-Топором или Вьясе. Отец, сводные братья, честный сотник Кичака, брахман-советник, ушла Кали, хотя грешно видеть в обезьянке человека, наряду с… И вот теперь — Сатьявати. Первая и последняя любовь, мука и проклятие, та, с которой ты не мог быть — и не быть не мог… Странно, сейчас ты не думал о ней как о сморщенной старухе, представляя прежней, молодой…
Сегодня оборвалась последняя нить, связывавшая тебя со старым миром. Грядет новое время, которое премудрые брахманы потом назовут Дедовщиной, а новых советников и воевод Грозного — дедичами… И во дворце уже раздавался плач тех, кому предстоит в это время жить.
Да, эти дети будут жить долго в отличие от Блестящих и Блестящих Дважды (ты не знал, что прав тут лишь на две трети!), потому что ни один из сегодняшних младенцев никогда не сможет стать настоящим правителем.
Слепец? Да, может быть, он со временем и сядет на трон, осыпанный черным горохом и листьями травы куша, — но чисто номинально.
Красноглазый мальчик-альбинос? Этого даже на трон сажать нельзя! Во всяком случае, прилюдно… Такого правителя люди не примут, даже будь он хоть воином, равным Парашураме, хоть мудрецом, как тот же Вьяса! Правитель — лицо страны, и это лицо не может быть мертвенно-бледным и красноглазым, словно ночной пишач!
Сын рабыни? Земное воплощение Закона-Дхармы, о чем уже в течение всего дня шепчутся во дворце, да, наверное, и за его стенами?! Любопытно, не то ли это воплощение, которое напророчил Яме-Дхарме один мудрец, за свое молчание (ох уж эти обеты!) посаженный на кол? Потом, правда, разобрались, побежали мудреца снимать — а он не снимается! Пришлось кол спиливать… Так и ходил мудрец остаток жизни (немалый остаток, заметим!) с деревяшкой в заднице! Небось одним тапасом и жил, а питался воздухом, от которого поноса не бывает! Даже имя пришлось сменить: был от рождения Мандавьей, а стал Анимандавьей, то бишь Мандавьей-Колоколом… Шутка судьбы! Но когда мудреца такая жизнь уж совсем достала, взмолился он к Закону-Дхарме, пребывавшему тогда отдельной ипостасью: «За что?» — «А за то, — отозвался Дхарма, — что в детстве, помнишь, бабочку соломинкой проткнул? Вот теперь и получай по заслугам!» — «Ах ты, сука! — озверел мудрец, которому кол давно поубавил учтивости. — Да я ту бабочку уже тридцать три тыщи раз отмолил-искупил, век рая не видать! И это говоришь ты, воплощение Справедливости?! Попомнишь у меня. Законник, крокодиловыми слезами восплачешь! Родишься на Земле в смешанной варне — вдоволь нахлебаешься!»
И проклял.
Потому, говорят, и родился Дхарма-Закон сыном рабыни-шудры и отшельника Вьясы. А что, очень даже может быть! Или не может — какая разница?! Да будь малец хоть воплощением самого Брахмы или всей Тримурти разом — все равно царем ему не бывать! Варной не вышел. Окраской.
«Мать его, понятное дело, рабыней больше не будет, мальчика воспитаем царевичем — но трона ему не видать. Хотя из новорожденных этот, похоже, был бы лучшим…
Так что извини, мальчик, но править кауравами буду я».
Ты усмехнулся — плохо усмехнулся, по-волчьи, когда с голодухи живот подводит.
«Что ж это получается? Обетов я вроде не нарушал, на трон не садился, детей-наследников у меня нет (хотя род продолжил, так что Пут ни мне, ни отцу не грозит!) — а вокруг Хастинапура словно сама по себе разрастается империя, пресловутая Великая Бхарата! Видят боги, я не рвусь в Чакравартины!
Но… Кто меня спрашивает?!
Обнаглевших северян приструнить надо? Надо! Торговый союз предлагают, заключать надо? Надо! Слабый сосед под опеку просится — ну как ему откажешь?.. Поселяне или там лесные племена прибежали на засилье ракшасов жаловаться, выпросили сотню-другую воинов из ближайшего гарнизона, воины людоедиков повымели, а поселяне рады им жалованье платить, лишь бы остались!
Лет десять прошло, огляделся — а твое государство уже раза в два больше стало! Еще немного, и аккурат в границы стародавней Бхараты впишемся!
Опять же законы… Взять хотя бы «Закон о чистоте варн». Ведь правильно талдычат мудрецы, хоть вороти морду, а никуда не денешься! За столько лет сам успел убедиться: не сравниться бойцу-кшатрию с брахманом в благочестии или смирении, не стать вайшье великим воином, не научиться шудре управлять хозяйством или земельным наделом, зато если предстоит долгая и тяжелая работа — тут уж без шудр не обойтись!
Мудры боги, устроив мир именно так, а не иначе!
И лишь одно мучит по ночам: все, кто тебе близок и дорог, нелепо умирают один за другим, мостя дорогу к трону Чакравартина. К возрождению Великой Бхараты.
Что же ты так этого боишься, Дед? Не к этому ли ты шел все годы? Что мешает тебе сделать последний шаг и формально закрепить то, что и так уже почти произошло?
«Только одно, — ты не замечал, что шепчешь вслух. — Не научился идти по трупам. Нога скользит… Кто же ты, мой неведомый покровитель, играющий царями как марионетками? Кто ты, доброжелатель, ради моего царствования убивающий дорогих мне людей? И зачем тебе нужен я, Чакравартин?..»
— Может, я помогу тебе найти ответ, — прошелестел над ухом Грозного тихий голос.
3— Кто здесь?!
Гангея резко обернулся, успев взглянуть на укрытое багровым бархатом тело царицы.
Нет, Сатьявати была мертва. И молчала.
— Это я — вольный Ветала, дух жизни-в-смерти, — чуть громче прошелестел голос.
Теперь Грозный разглядел, что один из кругов света, отбрасываемых светильниками-лилиями, изломал границу. Похоже, темнота наконец-то собралась с силами и пошла в наступление. Черная мара висела в воздухе на расстоянии вытянутой руки от регента, внутри мара клубилась дымчатыми струями, лениво перетекая и меняя форму, едва ты успевал вглядеться в нее.
— Днем мы прозрачны и плохо видимы, — любезно сообщил Встала. — Но днем нас обычно не призывают.
— Ты пришел за телом царицы? — неприязненно осведомился Грозный. — Зря! Ищи поживу в другом месте!
Сердце билось спокойно: если россказни о Веталах — правда хотя бы на треть, реальная угроза покойнице или ему самому отсутствует.
— Я пришел вернуть долг, Грозный.
— Не пытайся заморочить мне голову, Живец! Ты и твои собратья — вас всегда интересует одно!
— Почти всегда, — уклончиво возразил Встала. — Да, я хотел бы войти в царицу, но жалкий остаток ее сил меня не прельщает! Я хочу знать: что увидела она девять лет назад, когда князь гандхарвов Читрасена убил своего тезку, царевича Читру! Тогда царица призвала моего брата, чтобы доподлинно выяснить, как это произошло.
— Призвала твоего брата? — ошарашенно переспросил Гангея, боясь поверить словам Живца.
— Ну, не сама призвала, — по-своему истолковал замешательство регента Живец. — Ей помогал один престарелый брахман, который к концу обряда умер.
«Исчезнувший советник! Боги! Это косвенным образом подтверждает слова духа!..»
— Расскажи, что тебе об этом известно, — голос Гангеи был ровным, но внутри регент весь дрожал от возбуждения, как охотничий леопард, взявший след. — Если ты сумеешь убедить меня, я, может, и разрешу тебе сделать то, зачем ты явился.
— Они вызвали моего брата, чтобы он вошел в тело сотника-самоубийцы и показал им последние минуты битвы у Златоструйки, — продолжил Живец.
«Труп Кичаки тогда тоже исчез… Сходится!»
— До этого момента я был рядом, надеясь на поживу, потом брат вошел в сотника, мне же тела не досталось, и я покинул их. Однако вскоре до меня долетел предсмертный крик брата, и я примчался обратно так быстро, как только смог. Брат был мертв, брахман тоже — думаю, старик умер к концу обряда, и брат вошел в его тело, когда труп сотника разложился окончательно… А рядом лежала старуха. Она была без сознания, и я с трудом узнал в ней царицу.
— А еще? Там был кто-нибудь еще?! — почти выкрикнул Гангея.
Черная мара слегка попятилась и пошла чернильными разводами.
— Был, Грозный. Наверняка был. Но я не застал его. И, наверное, мне повезло — трудно убить Веталу, но незваный гость сделал это. И превратил царицу в старуху. Появись я раньше — не говорить нам сейчас с тобой. Грозный…
— Кто? Ты хотя бы догадываешься, кто убийца?
— Догадываюсь, не догадываюсь… Я пришел сюда не за догадками. Мы, вольные Веталы, злопамятны и плохо прощаем обиды…
— Мы, люди, тоже, — Гангея встал и приблизился к Живцу, Ветала качнулся, но остался на месте. — По крайней мере я.
— Тогда позволь мне войти в ее тело — и мы оба заново переживем тот скорбный миг! Я ждал этого момента девять лет!
Мгновение регент еще колебался.
— Хорошо, — выдохнул он, словно всем весом рушась в ледяную воду. — Что я для этого должен сделать?
— Ничего. Просто сказать: «Я разрешаю тебе…»
— Я разрешаю тебе, — эхом откликнулся Грозный. — Входи.
4— Чудо! — с испугом и восторгом шептались меж собой царедворцы и слуги. — Чудо! Знак богов!
А ты стоял, глядя незрячими глазами в пламя погребального костра, опалявшее душу дыханием запредельности, и вспоминал.
Вспоминал последние слова Веталы перед тем, как Живец покинул тебя.
— Не знаю, как ты, человек, — а я удовлетворен. Твоя женщина сполна рассчиталась с убийцей. И за сына, и за себя, и за моего брата! Да, я удовлетворен, человек. Я узнал, что хотел, и вернул долг. Кто смеет надеяться на большее?! Прощай…
А наутро из покоев, где томилось в ожидании костра тело царицы, раздались испуганные крики челяди.
Ты уже знал, в чем дело.
Слуги увидели мертвую Сатьявати — но такую, какой она была десять лет назад. Молодую женщину, стройную, с гладкой кожей, пахнущей сандалом.
Она была почти как живая. Почти.
Ветала честно вернул долг — с лихвой. Большего он не мог.
Жадные языки Семипламенного Агни лизнули черную плоть царицы — и замерли в недоумении. Миг, другой, и вот уже пламя шарахается прочь, шипя и отплевываясь, заливаемое потоком речной воды. Когда огонь опомнился и разгорелся вновь, гореть, кроме смолистых дров, было уже нечему.
Тело царицы исчезло.
Ты стоял, смотрел на костер — и вдруг на мгновение снова, как когда-то, ощутил себя Индрой-Громовержцем. Владыкой Тридцати Трех, Миродержцем Востока.
Но одновременно ты был богом Смерти-Справедливости, Ямой-Дхармой, Миродержцем Юга, и рядом с тобой стояла Морена-Смерть, глядя в огонь блестящими глазами.
А еще ты был кем-то другим, древнее Локапал, древнее Смерти, капли сочились меж пальцев, капли Предвечного океана, капли из кувшина Времени, ермолка солнца сползла на ухо, и тебе показалось, что, еще одно усилие — и ты вспомнишь его, узника, запертого в темнице твоей души, вспомнишь что-то очень важное… Но ты моргнул, и все померкло: у костра стоял регент Хастинапура, Гангея, Грозный, Дед…
Да, теперь уже действительно — дед.
У тебя подрастали внуки, ради которых стоило жить дальше. Потому что они и только они были настоящей Великой Бхаратой.
Осознание этого было подобно экстазу первого соития.
5…Когда родились те три мальчика, Слепец, Альбинос и Видура-Праведник, земля стала плодородной, а урожаи — обильными. Рабочий скот был весел, животные и птицы — радостны, гирлянды цветов были душисты, а плоды вкусны. Все были храбры и сведущи, добры и счастливы, и не было там грабителей, склонных к беззаконию. Лишенные гордости, гнева и жадности, люди способствовали успеху друг друга, царила высочайшая справедливость.
И в той счастливой стране, охраняемой отовсюду Грозным при помощи оружия, были выстроены многочисленные жилища для брахманов, и стала прекрасной та держава, отмеченная сотнями алтарей и расширенная посредством захвата чужих владений.
И покатилось по миру колесо святого Закона, установленного Грозным…
Тысячи лет подряд сказители будут повторять друг за другом эти слова, не изменив даже запятую, на память цитируя «Великую Бхарату» — и слушатели станут внимать, повторяя про себя:
— И в той счастливой стране, охраняемой отовсюду Грозным при помощи оружия… и расширенной посредством захвата чужих владений…
Слушателям будет очень хотеться хоть миг пожить в той счастливой стране.
И услышать грохот колеса святого Закона, даже если это будет последнее, что они услышат в своей жизни.
КНИГА ПЕРВАЯ
ИНДРА-ГРОМОВЕРЖЕЦ ПО ПРОЗВИЩУ ВЛАДЫКА ТРИДЦАТИ ТРЕХ
Бали сказал:
— Против вас, двенадцати махатм, Адитьев,
Против всей вашей силы восстал я один, о Индра!
Если бы меня, дерзкого, не одолело время,
Я бы тебя с твоим громом одним кулаком низринул!
Многие тысячи Индр до тебя были, Могучий,
Многие тысячи Исполненных мощи после тебя пребудут.
И не твое это дело, Владыка, и не я тому виновник,
Что Индре нынешнему его счастье незыблемым мнится…
Зимний месяц Магха, 27-й день
НАЧАЛО КОНЦА
Чтение этих глав есть благочестие и непреходящий свет, тот, кто аккуратно будет повторять их слово за словом во всякий день новолуния и полнолуния, обретет долгую жизнь и путь на небо.
Глава VI
ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ ГРОМОВЕРЖЦА
1Он стоял на пепелище, растерянно озираясь по сторонам.
Огонь. Только что был огонь! Яростно ревущее пламя, безбрежный океан алого треска и грохота, Пралая, Судный День, конец света! И Семипламенный Агни, собрат-Локапала, мчался сквозь полыхание на бешеном баране-агнце, смеясь мне в лицо, как уже случалось некогда, в страшном лесу Кхандава, где два Миродержца схлестнулись не на жизнь, а на смерть из-за пустяка, потому что именно пустяки в конечном счете решают судьбы миров…
Пожар надвигался строем «краунча», излюбленным способом южан Декхана, когда журавлиные крылья-фланги охватывают неприятеля с двух сторон, а острый клюв проникает в самую сердцевину, я же воздвиг против дикой птицы Агни оплот упрямых, «телегу Творца», собрав космы туч в несокрушимые бастионы, и бил навстречу струями ливня, толстыми, как колесничная ось, холодными, как снега Химавата, бил, дождил из прохудившихся бурдюков, расшвыривая остатки перунами!
Было?
Не было?
Наклонясь, я зачерпнул горсть пепла и дал ему возможность медленно просочиться между пальцев. Не пепел — сажа.
Мокрая.
Мокрая?..
Я стоял на пепелище и тупо смотрел на свою чистую ладонь.
«Сами знаете, господин: грязь не пристает к Миродержцам, к таким, как вы…»
Где ты, пугливая апсара-уборщица?.. Что ты сказала бы сейчас, глядя на голого Владыку, попирающего грязь в чащобах Пхалаки?!
Нет, лучше мне не слышать того, что ты могла бы сказать…
— Ты был великолепен! — засмеялись позади меня цимбалы, выточенные весельчаком-ювелиром из цельного куска горного хрусталя.
Я обернулся.
— Ты был великолепен! — повторила Кала-Время, улыбаясь мне от ограды своего ашрама.
Странно: сейчас ее нагота не производила на меня прежнего впечатления, особенно если учесть, что Кала снова изменила облик — грудастая стерва-рыжуха, апсара апсарой, каких двенадцать на дюжину…