— Вот я ж и говорю! — обрадовался Карна. — Свобода! И зачем ты сюда с гор спустился? Я б на твоем месте босой домой побежал! Знаешь, как иногда поперек горла встанет: этому так кланяйся, тому — этак, перед одним ниц падай, другой сам перед тобой спину гнуть должен… А ежели не согнул и ты ему спустил или просто не заметил — ты лицо потерял! Коровье молоко пить дозволено, козье по нужным дням, к ослиному не вздумай и близко подойти! Чистое, нечистое, чистое, да не про твою душу… Брахману перечить ни-ни, даже если он чушь несет! Дхик! Надоело! В Чампе легче жилось. А у вас в горах небось вообще рай!
— Для кого как, — серьезно ответил Экалавья. — У нас, например, многие считают Город Слона земным раем. И завидуют его жителям, равно как и всем в землях Кауравов. Бредят Великой Бхаратой. Там, мол, порядок и процветание, утонченность и благочестие, а у нас: набеги, воровство, дома неправильные, брахманы бездельники, молодежь стариков не уважает, на чистоту варн всем наплевать… Дхик! — довольно похоже передразнил нишадец сутиного сына и лукаво подмигнул приятелю.
Карна искренне расхохотался:
— Уел, каюсь! Ясное дело, кому жрец, кому жрица, а кому и олений мосол! Если по мне, то главное — свобода. У вас с этим делом проще. Законы опять же хорошие — простые, правильные, без всяких выкрутасов… А тут ученые брахманы от безделья навыдумывают всякого, а мы выполняй! Вот ежели станет мне здесь совсем невмоготу — сбегу к вам в горы!
— Свобода, говоришь? Законы простые и правильные? — Рыжие языки пламени играли тенями на лице горца. — А у вас, значит, законы неправильные?
— Ну, не то чтоб совсем, — чуть смутился Карна. — Просто очень уж мудреные! Сам бхут ногу сломит!
— Так у вас и держава во-о-он какая! — протянул нишадец. — Поди управься, удержи все в голове! Вот и придумали законы на все случаи жизни, чтоб точно знать, как и когда поступать. Может, где-то и перепудрили — не мне судить. А у нас горки да пригорки, все поселения наперечет, все друг друга знают как облупленных, и законы у нас простые, потому как и жизнь такая… безыскусная. Что же касательно свободы…
Сын Золотого Лучника долго молчал, собираясь с мыслями.
— …что касательно свободы, так она не снаружи нас. Она здесь, — и Экалавья приложил ладонь к своей груди напротив сердца.
— Ну, это и дикобразу понятно! — мигом перебил его Карна. — Внутри мы все свободные! Зато снаружи…
— Не все. Многие внешне свободные люди на самом деле — рабы собственных страстей, вожделений, сиюминутной выгоды. Обстоятельства диктуют им свою волю, вынуждая плыть по течению, и зачастую люди тонут, попав в водоворот. Вместо того, чтобы подплыть к берегу, вздохнуть полной грудью, посмотреть на реку— жизнь со стороны и понять: что же им нужно на самом деле? Вот с этого момента и начинается подлинная свобода.
— Ом мани! — ехидно ухмыльнулся сутин сын. — Но ответь тогда мне, скудоумному: вот человек, который знает, что ему надо, как ты говоришь, со свободой в сердце. Вот этого человека запирают в темницу. Неважно, за дело или нет. Вот он сидит в темнице — и на кой ляд ему тогда хваленая внутренняя свобода, ежели на дверях замок?!
— Ты привел неудачный пример, Карна. По-настоящему свободный человек свободен и в темнице. У него все равно есть выбор: покориться своей участи, попытаться бежать, передать весточку на волю, чтобы друзья замолвили за него словцо, или свести счеты с жизнью — и так избегнуть заключения. Как видишь, выбор есть, а значит, есть и свобода! Помнишь, ты рассказывал мне историю ареста твоего отца и его отказа от побега? Так вот, твой отец был свободен! Только внутренне свободный человек может добровольно предпочесть заточение побегу! Он сам выбрал свою судьбу — и в итоге выиграл куда больше, чем если бы поспешил спастись бегством! В твоем отце есть та внутренняя суть, которую брахман, наверное, назвал бы частицей Великого Атмана, а я… я не могу найти ей названия! Человек, обладающий ею, свободен независимо от внешних обстоятельств. Он поступает не согласно им, а согласно велению этой сути. И ничто в Трехмирье не в силах заставить его поступить наперекор ей. Думаешь, ты иной? Зря ты так думаешь, Карна.
— Ну спасибо, утешил! — Карна молитвенно сложил ладони передо лбом. — Внутренняя суть? Скорее уж внутренний сута, который гонит колесницу души, куда сочтет нужным. Только, понимаешь ли… вот в чем загвоздка, друг мой Экалавья, мало мне внутренней свободы! Мне внешнюю подавай!
— Это будет трудно, Карна. И не только в Хастинапуре. От себя не убежишь. Даже в наши горы.
— Верю, Экалавья. И все-таки я очень постараюсь… Гляди-ка, пообщался с тобой — и сам заговорил, будто жрец бобоголовый!
Юноши рассмеялись.
— Я думаю, мы еще вернемся к этому разговору, — заключил Карна, поднимаясь на ноги.
— И я так думаю, — согласно кивнул горец.
Оба они тогда еще не знали, как неожиданно и трагично завершится их спор через два года.
3
ПРОБУЖДЕНИЕ
— …Привет, дружище!
— Карна! Как я рад тебя видеть!
Некоторое время парни тискали друг друга в объятиях, издавая при этом полузадушенные восклицания.
Со стороны могло показаться, что медведь-губач решил полакомиться мясцом лесного якши-долговяза, но со стороны глядеть было некому.
— Ну ты прямо к ужину!
— Здорово! Я к ужину и с добычей за пазухой…
— Ворованное?
— А то!
— Карна! Вымахал, что колесничное дышло, стреляешь небось как сам Наставник Дрона, а еду по-прежнему воруешь!
— Ясное дело! — Карна уселся у костра, с наслаждением вдыхая аромат жаркого. — Эх, приятно видеть нечто постоянное! Точь-в-точь как два года назад, когда мы познакомились. И как год назад. Ты тоже не меняешь своих привычек — встречаешь меня этакой вкуснятиной!
— Благодари Наставника Дрону. — Лукавство прямо-таки сочилось из всех пор широкоскулого лица Экалавьи. — Вот кто неизменен в своей точности: ваши летние сборы начинаются из года в год в один и тот же день. Да и место остается постоянным. Так что я, в общем, ждал тебя и успел озаботиться ужином.
— Благодарю тебя, Наставник Дрона! — весело заорал Карна и отвесил шутливый поклон в сторону возвышавшегося на краю поляны деревянного идола. — Ты гляди, а действительно похож! Сейчас плетей дать велит. Да, кстати, недавно Дрона гонял нас с бердышами… Короче, поедим — покажу.
И Карна мигом ухватил лакомый кус оленины.
В этот вечер друзьям так и не довелось почесать языки: стреляли до темноты, всласть намахались посохами, заменявшими бердыши и копья, вспоминали прошлогодние встречи и от души хохотали над незамысловатыми шутками.
Когда ночь окончательно вступила в свои права, Карна засобирался обратно в лагерь.
— Оставайся! — предложил нишадец. — Стрельбу на звук покажу.
— Успеется. Сборы долгие… Только завтра я, наверное, не приду — одну знакомую проведать надо.
— Ну ты точно ничуть не изменился! Ладно, до послезавтра.
— До послезавтра.
* * *В ту проклятую послезавтрашнюю ночь Экалавья уговорил-таки тебя остаться.
А под утро тебе приснился сон.
Предрассветный туман плыл прядями мокрой паутины, где-то далеко на востоке медленно поднималась из-за горизонта колесница Лучистого Сурьи, но бог— Солнце был слишком далеко, он не успевал, не успевал…
К чему он должен был успеть? Что за глупости! Обычный новый день — туман как туман, взойдет огненный диск — и он рассеется, опав росой на травы. Куда торопиться?
Зачем?!
Сквозь пелену дремы, тенями надвигающейся беды, проступили две приближающиеся фигуры. Вскоре ты узнал обоих: Наставник Дрона и… твой извечный противник, беловолосый царевич Арджуна — по слухам, сын самого Громовержца.
Да хоть всей Свастики разом! — этого юнца ты терпеть не мог, а он отвечал тебе взаимностью.
Неудивительно: во многом вы были похожи — царственный полубог Арджуна и сутин сын Карна.
Гордецы из гордецов.
Рядом с тобой зашевелился Экалавья, сонно вздохнул полной грудью, и ты еще успел удивиться: ты ведь спишь? Или нет? В любом случае ты лежишь внутри хижины нишадца — одновременно видя сон про Дрону, Арджуну и туман.
Впрочем, во сне бывает и не такое.
А вот ты уже не лежишь, а встаешь и делаешь шаг за порог, в зябкую рассветную сырость, насквозь пропитанную росой и туманом. До тебя не сразу доходит, что теперь ты видишь странный сон двумя парами глаз: своими и глазами нишадца — это он, Экалавья, вышел из хижины, а ты кажешься самому себе бесплотным духом тумана, Видехой-Бестелесным, незримым божеством…
Экалавья припадает к стопам Наставника Дроны. Сейчас перед взором горца только эти стопы да еще несколько смятых травинок с бисеринками росы на стеблях — а ты-дух в то же время не можешь оторвать взгляда от лица Брахмана— из-Ларца. Хочется кричать, но горло надежно замкнуто на тысячу ключей: пред тобой лик деревянного болвана, маска идола, которому Экалавья каждое утро возносит положенные почести, прежде чем начать новый день.
— Учитель… — благоговейно шепчут губы горца. И за спиной Дроны передергивается, как от пощечины, беловолосый Арджуна.
— Встань, — скрипит идол.
Пауза.
— Я слышал, ты достиг изрядных успехов в стрельбе из лука, — мертвый голос не спрашивает, а как бы утверждает очевидное.
— Не мне судить, Учитель…
— Принеси лук и стрелы.
Дверь хижины бросается тебе навстречу, поспешно распахивается, пропуская тебя внутрь, так не бывает, но миг — и ты уже снова снаружи.
Руки привычно сжимают знакомое оружие.
— Стреляй! — В воздух взлетает гнилой сучок, чтобы разлететься в мелкую труху.
— Вон тот лист на ветке капитхи, — палец идола безошибочно указывает цель. — Сбей. Пока будет падать — три стрелы.
Свист.
Клочья.
— Хорошо. Говорят, ты также любишь стрелять на звук?
— Это правда, Учитель. Конечно, я еще далек от совершенства, но…
Ненавидящие глаза царевича. Ясное дело, Арджуна терпеть тебя не… Стой! Ведь перед царевичем — не ты! Он видит перед собой нишадца! За что же он ненавидит ЕГО?!
«Грязный нишадец!..»
Видит — не видит — ненавидит…
Кошмар длится целую вечность, ты хочешь проснуться, ты очень хочешь проснуться, но это выше твоих сил.
Мара, Князь-Морок, ну ты-то за что мучаешь меня?!
— Вижу также, — скрипит идол, — что ты воздвиг здесь мое изображение. Или я ошибаюсь?
— Нет, Учитель! То есть да… то есть воздвиг! И воздаю ему все положенные почести…
— Следовательно, ты считаешь меня своим Гуру? Мертвый голос. Мертвое лицо.
— Да, Учитель. Если только это не оскорбляет тебя…
— Не оскорбляет. Вижу, мой урок пошел тебе на пользу. Что ж, ученик, твое обучение закончено. Готов ли ты расплатиться со своим Гуру за науку?
— Разумеется, Учитель! Требуй — я отдам гебе все, что ты пожелаешь!
Взгляд Экалавьи просто лучится радостью, и боль пронизывает тебя до костей.
Боль надвигающейся утраты.
— Отдай мне большой палец твоей правой руки. Это и будет платой за обучение.
Что?!
Быть не может!
«Может, — скрипуче смеется греза. — Во сне все быть может, да и наяву случается…»
— Желание Учителя — закон для ученика.
Перед лицом вновь мелькает дверь хижины.
Руки ныряют в ворох шкур.
Нож.
Дверной проем, подсвеченный лучами солнца. Редеет туман, искажаются, оплывают в кривом зеркале лица Наставника Дроны и царевича — солнечные зайчики пляшут на щеках, и на лбу, и на скулах.
Зайчики, спрыгнувшие с лезвия ножа.
— Не надо!!!
Твой вопль и крик беловолосого сына Громовержца сливаются воедино.
Хруст рассекаемой плоти.
Экалавья чудом исхитряется подхватить падающий обрубок и, встав на колени перед Дроной, почтительно протягивает ему то, что еще недавно составляло с горцем одно целое.
— Благодарю тебя, Учитель. Прими от меня эту скромную плату.
Из рассеченной мякоти на краю ладони, превратившейся в узкую лапу ящерицы, обильно течет алая кровь, заливая бок и бедро нишадца, а горец все продолжает стоять на коленях, протягивая Дроне отрубленный палец.
Это сон, сон, это только сон!
Ослепните, мои глаза!
Я хочу проснуться! Сейчас! Немедленно!
В ушах нарастает отдаленный комариный звон. Кругом все плывет, и ты ощущаешь, как твердеет твоя татуированная кожа, застывая на тебе хитиновым панцирем жука, вросшими в тело латами, несокрушимой броней, доспехами бога!
Проснуться!
Немедленно!
Но сон длится.
Дрона протягивает руку и берет отрубленный палец.
— Я принимаю плату. Твое обучение закончено.
Брахман-из-Ларца поворачивается и походкой ворона ковыляет прочь. Царевич же задерживается, прирос к месту, смотрит на искалеченного горца.
— Экалавья… — выдавливает наконец Арджуна. Нишадец поднимает взгляд от четырехпалой руки на юного полубога.
Спокойно, без злобы и гнева.
— Я… я не хотел… так. Я не знал… Прости меня! — Арджуна неуклюже кланяется и бегом бросается вдогонку за уходящим Дроной.
Нишадец долго смотрит им вслед, потом переводит взгляд на лежащий у его ног лук и колчан со стрелами.
Жуткая, похожая на звериный оскал усмешка — и в следующее мгновение здоровая рука горца устремляется к луку.
Тетива остервенело визжит, натягиваясь, рука-коготь указательным и средним пальцами вцепляется в бамбуковое веретено с обточенными коленами, сминая оперение, и две стрелы, одна за другой, уже рвутся в полет.
Вторая сбивает первую у самой цели, как скопа-курара бьет верткую казарку, не дав вонзиться в лицо деревянного идола.
Ты видишь это.
* * *Невероятным усилием Карне все же удается вырваться из вязкой глубины кошмара, и со звериным рычанием он выныривает на поверхность яви.
Но что это?!
Мара длится?!
Плетеная дверь хижины распахнута настежь. Экалавьи рядом нет, и, самое главное, никуда не исчез знакомый звон в ушах, а тело… тело тверже гранита, и кровь гулко бьется в естественные латы изнутри, словно пытаясь вырваться на волю.
Что происходит?!
Очертания предметов странно размазываются, когда Карна делает шаг к двери, он даже не успевает заметить, как оказывается снаружи.
Экалавья поднимает взгляд и застывает, восхищенно моргая заслезившимися глазами: к нему идет божество! Сверкающий гигант, на которого больно смотреть. От сына возницы исходит алое сияние, окутывая его мерцающим плащом поверх алмазного панциря, и кажется в тот миг нишадцу: ничто в Трехмирье не в силах сокрушить бешеного витязя! Вот сейчас, сейчас мститель бросится вслед за Наставником Дроной и беловолосым Арджуной, догонит, разорвет на части голыми руками — в отмщение за его, Экалавьи, отрубленный палец.
— Не надо, Карна! Пощади их! — шепчет горец, молитвенно складывая ладони передо лбом, и шепот его громовыми раскатами отзывается в воспаленном мозгу Карны.
Сутин сын останавливается. Кровавая пелена перед глазами мало-помалу редеет, мара превращается в деревья, вчерашнее кострище, кусты олеандра на краю поляны… и отступает комариный звон в ушах, забивается в нору под сводами черепа, чтобы вернуться в другой раз.
Со стороны Экалавья видит: исподволь гаснет ореол вокруг Карны, тускнеет и истончается, нитями татуировки втягиваясь в кожу, чудесный доспех, и неохотно унимается биение багрового пламени в серьгах друга.