Красота.
Сидит молодой Вишну в красоте, жену отослал куда подальше, со всей ее сворой Летящих Гениев, и думы-мечты в голове, как дитя кубики, перебирает.
А что бы я сделал на братнем месте, дай мне волю?!
Утони земля в безбрежных пучинах, в недрах Паталы — стал бы я вепрем с телом, подобным грозовой туче, и вынес бы землю к свету… Ах да, я уже об этом маме в детстве рассказывал, она еще смеялась!
Спасуй Шива-Разрушитель перед невиданным асуром и его воинством — взял бы я диск-чакру, пустил бы выше солнца стоячего, снес бы нечестивцу косматую голову… Ау, асуры невиданные, где вы?
Похить хитрый враг у старенького Брахмы святые писания да скройся в океане — сделался б я рыбой о четырех руках, не ушел бы от меня подлый похититель… Эй, Брахма старенький, у тебя ничего не крали?
Ах, ничего… жаль.
Мечтает Вишну, грезы грезит, да так явственно, словно и на самом деле было.
Было?
Не было?!
Зашел как-то к райскому мечтателю один Летящий Гений из жениной свиты. Растекся в поклоне киселем и спрашивает почтительно: супруга, дескать, интересуется — не пора ли съездить в гости к маме-Адити, навестить свекровь? А Вишну возьми и брякни гонцу-молодцу от тоски душевной: некогда, мол, мне, пусть сама едет. Я тут вместе с Великим Змеем Шеша, Опорой Вселенной, вторую неделю похищаю супругу у могучего демона Джаландхары.
Как похищу — догоню.
Летящий Гений глаза жабой выпучил, а Вишну и рад слушателю. Все не сам с собой — опротивело. Давай мечты словами в сто цветов раскрашивать: как Владыка Индра сдуру оскорбил Разрушителя, возжелав сравняться с ним мощью. Как вышел из Шивиного гнева страшный демон Джаландхара. Как разбил наголову в сражении всех богов: и Индру, и Шиву, и Яму, и этого, как его?.. И вообще всю Свастику вдребезги-пополам.
Хоть в рассказах на старших братьях, которым до младшего дела нет, отыгрывался.
Дослушал Летящий Гений до конца, восторгом преисполнился, откланялся… и чаще захаживать стал.
Еще чего новенького узнать.
Правда или нет? — кому какое дело! Не у Шивы же спрашивать: было? не было? Зато интересно. И с друзьями после есть о чем поговорить. Пересказать по— своему, к ста цветам сто первый добавить. А у друзей свои друзья, а у своих друзей еще и жены с родственниками, а у тех… пошли языки чужие уши вылизывать!
Зашумело Трехмирье: великий бог живет в Вайкунтхе!
Ба-альшие дела ворочает.
Вишну б радоваться, пыжиться от величия обретенного, ан нет: еще противней жить стало.
И грезы не спасают.
(Я вспомнил, как ко мне захаживал Медовоокий Агни и, привязав своего ездового агнца к столбу беседки, взахлеб пересказывал последние сплетни о подвигах малыша.
Я еще смеялся до упаду, а потом апсарам излагал.
На сон грядущий.
Говорил, что правда-истина, и от себя половину добавлял.
Веселый я тогда был…)
Больше всего на свете Вишну хотелось быть нужным — но в нем никто не нуждался. Трехмирье существовало само по себе, и менее всего требовался бог без определенного рода занятий. Становиться же мелким покровителем и заведовать употреблением долгого «а-а» в южном диалекте Пайшачи… Или того хуже: всю жизнь пить сому на дармовщинку, подобно хромому Матаришвану— бездельнику, который когда-то по пьяной лавочке снес огонь с неба на землю!..
Это было ниже достоинства одного из братьев-Адитьев, пусть даже и младшего.
Семья бы не допустила.
Заперла бы позорище в глубинах Прародины — как заперли однажды таинственного сура по имени Третий, взявшего моду отпускать грехи смертным и бессмертным, принимая на себя всякую вину.
Вишну всем сердцем хотел, чтоб его любили, но любовь обходила стороной хозяина Вайкунтхи. Мама и раньше-то не любила младшего сына: стареющей Адити поначалу было лестно слушать комплименты («Ах, молоденькая матушка с младенчиком!.. Прелестно, прелестно…»), потом ей нравилось выходить в свет с красавцем-юношей («Где вы отхватили такого ухажера, дорогая? Что?! Сын?! Ваш сын?! Быть не может…»), потом… они не виделись уже много веков. Смысл? Перестав быть дорогой игрушкой, украшением на привялой груди, Вишну утратил расположение матери.
Отец его тоже не любил. Кашьяпа-риши любил истину, последнего вполне хватало, чтобы не размениваться на иные мелочи. Истина ревнива. Кроме того, Вишну подозревал в отце определенную неприязнь к собственным детям, символам той костяной диадемы на лбу, которая отравляет жизнь большинству мужчин.
К младшему это относилось в наибольшей степени.
Вишну не любили братья. Опекали, но не любили. Слишком большая разница в возрасте. Их собственные дети и даже внуки были гораздо старше, давно успев найти место в жизни. Вон у Лучистого Сурьи сынок, Петлерукий Яма, — владыка Преисподней, у Варуны-Водоворота потомство — сплошь божественные мудрецы, одним глотком океан осушают, эх, да что там говорить!.. Вишну иногда стеснялся собственных племянников, становясь в их присутствии косноязычен и робок, а уж с братьями и вовсе не мог встречаться, чтоб не надерзить в разговоре.
Дерзость — оружие слабых.
Увы, другого не имелось Добиваться же любви у многочисленных полубогов всех мастей, населявших небесные сферы, казалось Вишну позорным. Это слуги. Это свита. Имеет ли значение их любовь? Короче, слуги его тоже не любили.
И, наконец, его не любила жена: в последнем Вишну не сомневался. Люби его Счастье, жизнь просто обязана была сложиться иначе.
От тоски он даже однажды вообразил себя Камой, Цветочным Лучником. Любовью во плоти. Мечты выглядели прекрасными: в них Вишну расстреливал всю семью, отчего в сердцах родичей мигом вспыхивало пламенное чувство к безвинно забытому страдальцу, а супруга Лакшми на коленях ползла к мужу, умоляя хотя бы взглянуть на нее одним глазком.
Да, мечты…
И по Трехмирью пошла гулять очередная байка: дескать, Кама-Любовник является малой ипостасью самого Вишну. Совсем малой. Малюсенькой. Такой, что господин Вайкунтхи отпустил Каму свободно гулять по Вселенной и напрочь забыл о его существовании.
Кама очень смеялся тогда.
Он тоже не любил Вишну, но любил розыгрыши.
(Я слушал малыша и думал, что оружие против себя мы куем собственными руками. Действительно, сколько раз он просился взять его в очередной поход… Чуть не плакал, доказывал, что пригодится, что будет ваджру за мной таскать, перуны подавать, маме жаловался. А я-то, дурак, полагал, будто отказом избавляю братца от моря бед: топай к каким-нибудь «Облаченным-в-непробиваемую-броню», прей в доспехе, глотай пыль, громыхай по жаре!
Чего тебе дома не хватает, Упендра ?!
Птичьего молока?!
Ладно, вернусь, прикажу бочку-другую доставить… Пока, я пошел.
Хоть бы раз задумался: запри кто дома меня, Индру, — долго б я терпел тихие посиделки?!
Дом бы по кирпичику…)
…Но, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Собрались суры-асуры океан пахтать. Сбивать масло из воды океанской. Есть такое масло — святая амрита называется, напиток бессмертия. Без него хоть ты сур, хоть ты асур… короче, плохо дело. Работа тяжкая, тут любые руки на счету, малыша — и того позвали. А он рад-радешенек. Бегает, везде суется…
Ну, взяли мутовкой гору Мандару, веревкой — змея Васуки, вцепились дружно (суры — за хвост, асуры — за голову) и давай пахтать.
Эй, Мандарушка, ухнем!
Много чего напахтали: и хмельной суры-тезки, и белого коня Уччайхшраваса, и белого слона Айравату, и жемчужину Каустубху, и дерево Париджату, и жуткий яд Калакутту, от которого даже у Шивы шея посинела, и такого добра, что уж вовсе враки завиральные… тут и амрита подоспела.
Смотрят суры с асурами… нет, не на амриту смотрят. Друг на друга. В смысле: как делить-то будем? По-братски или поровну? Если поровну, так асуров много больше…
Быть драке.
А если драка — так асуров опять же много больше.
Вот тогда-то и пригодился семье хитроумный братец Вишну. В драке ему цена медяк ломаный, когда здесь и Индра с перуном, и Шива с трезубцем, и Варуна с тенетами, и вообще дракон на драконе… зато выдумщикам всегда почет. Исчез малыш на минуточку, а вернулся не бог-красавец — дева-красавица. Да такая, что асуры онемели и трудовой пот со лбов утереть забыли. Подошла дева к чаше с амритой, изогнулась белым лебедем, мурлыкнула кошечкой, потерлась… Бедняги— асуры и опомниться не успели: братья-суры уж далече и амриту, торопясь, хлебают.
Дева — первой.
Вот в чаше и дно показалось.
Много потом чего наговорили сурам обиженные асуры, да толку-то?! Не пахтать же океан заново! А братья-Адитьи пир закатили горой и славили в одиннадцать голосов братца младшего, выдумщика-затейника, девицу их притворную!
Герой!
Хитрец!
Гордость семьи!
Слушал Вишну хвалу братскую и про себя думал: удавиться бы, да не выйдет…
И жена теперь, ежели что: с девицами, дескать, спать не обучена!
(Мне очень захотелось потрепать малыша по плечу. Или взъерошить его замечательную шевелюру. Или… или-лили, как говаривал в детстве Грозный. Все, что угодно, лишь бы он пригасил лихорадочный блеск глаз, лишь бы перестал раздеваться перед нами донага, раздеваться истово, с хрустом отдирая присохшие повязки, оголяя сокровенное, больное, к чему и прикасаться-то страшно…
По мне уж лучше головой в Кобылью Пасть.
Даже когда ты наедине сам с собой.
Попросите меня рассказать, к примеру, что я чувствовал, сидя у Раваны в темнице! Когда вся сила бессильна, мощь беспомощна, душа истоптана всмятку, а злоба клокочет в глотке смоляным варом…
Нет, не могу. Даже сейчас не могу.
А он рассказывает.
Прости, малыш.)
Есть на земных базарах писцы-крючкотворы, в отдельных павильонах сидят. А над павильоном знак: торговые весы, вверх ногами перевернутые. Идут люди к крючкотворам, когда Пользе надобно с Законом под ручку пройтись и Закон же объегорить. Чтоб и барыш, и комар носу не подточил.
Думают крючкотворы.
Плешь чешут.
Пособляют.
В любом заборе своя лазейка есть.
За то им почет и слава и мзда перепадает.
…Великий асур Златая Подстилка, аскет и подвижник, получил от Брахмы дар: был он неодолим для богов и демонов, людей и зверей. Взмолился тут сын Златой Подстилки, преданный вишнуит Прахлада, издавна мечтавший об отцовском престоле… Явился Вишну-покровитель, в облике странном, полульва— получеловека, и загрыз Златую Подстилку. Выйдя из дворцовой колонны и напав со спины. Оставив дар Брахмы в целости и сохранности. А потом шепнул на ушко старшему брату своему, Индре-Громовержцу, тот явился к преданному вишнуиту Прахладе, могучему отцеубийце, и попросил духовные заслуги последнего себе в качестве дара.
Отдал Прахлада и пал от перуна. Освободился престол.
…Великий из великих, князь дайтьев и асуров Бали-Праведник, был правнуком Златой Подстилки и внуком испепеленного Прахлады. Мог бы Бали силой вернуть дедовский престол, уж чего-чего, а силушки князю доставало — много позже сам Десятиглавец не сумел даже приподнять серьгу, которую носил в ухе Праведник. Да только благочестив оказался лишенный наследства, пошел иным путем. Сотряслась Вселенная от страшной аскезы, всполошился Брахма-Созидатель, кинулся Жар на дар менять… Сменял.
Над всем Трехмирьем воцарился Бали-Праведник. Сами боги подпали под его владычество — и процвела жизнь от небес до геенны.
Приехала мама-Адити к младшенькому в имение, пала в ноги, стала о содействии просить. Выпросила. Явился через неделю к благочестивому Бали карлик. Мелочь пузатая. Молил выделить ему, горемыке, собачий удел — пространства на три шага в поперечнике. Наставник асуров, мудрый Ушанас, советовал князю: «Откажи!», но не умел Праведник отказывать. Согласился. Стал карлик исполином, за три шага всю Вселенную обошел, а Праведника из милости отправил ниже Преисподней. Все честь по чести.
Живи-радуйся!
…и часто теперь призывали хитроумного Вишну, когда нельзя было спустить силу на благочестие, мощь на справедливость, когда Польза братьев-суров отступала пред Законом, а хотелось, ох как хотелось, чтоб и честь, и лесть, и рыбку съесть!
Есть на земных базарах такие писцы-крючкотворы… славься, Вишну— Даритель!
Мы тебя любим!
(Все почему-то смотрели на меня.
А я смотрел в пол.
Пол как пол, ничего особенного.)
Когда от славы-почестей становилось уж совсем невмоготу, когда, вспоминая деяния, хотелось блевать — Вишну сбегал в Гималаи. Прятался в глухой пещере, выл втихомолку, горечь из себя гноем выхлестывал. Чтоб обратно вернуться прежним: утонченным, остроумным, изящным красавцем, у которого все в полном порядке, чего и вам желаю.
Это Шиве-Горцу хорошо промеж пяти костров, да на одной ноге, да на голом столбе, да чтоб дым в глаза и кобра на талии клыками по лингаму… короче, Шиве хорошо.
А иному плохо.
Ой, мамочка, как плохо-то…
Там, в Гималаях, и проклюнулся у Вишну дар аватарности, частичных воплощений. Увидел он как-то: парень-удалец из племени киратов девицу выкрасть пытается. Родители у девицы упертые, таких горцы «куркхулями» кличут, без знатной парибархи[3] дочку не отдают, а у жениха имущества — тряпка на чреслах и голова на плечах. Парень крадет, девица торопит, а Вишну смотрит и по привычке мечтает: что бы я сделал, окажись на месте вора?! Я бы… ан тут сура и прихватило. Чудится ему: не бог он, а кират молодой, вот и веревка за скалу крюком цепляется, вот и невеста через плечо… вот и стрела вдогон.
Добрый стрелок — девкин отец. Быть парню с гостинцем между лопаток. Аккурат у невестиной ляжки и воткнулась бы, сизоперая. Да только парень себя в тот момент богом чувствовал (или бог — парнем, кто там разберет!). Потянулся рукой невидимой, велел ветру плеснуть подолом, а солнцу сверкнуть лучнику в глаза…
Мимо стрела прошла.
На три жезла левее.
Очнулся Вишну — сидит он у пещеры, выжат досуха, как спелый гранат в чашу выжимают, одно сердце поет.
Будто и впрямь от смерти ушел.
Прислушался: в парне малая частица сура осталась. Захочешь дотянуться — дотянешься. И девичью честь вроде как сам нарушишь, и дом поставишь, и детей нарожаешь… и жизнь проживешь.
Настоящую.
Без обмана.
…с тех пор часто терся младший из братьев-Адитьев во Втором мире.
Возле людей.
Думал: а что бы сам сделал, будь он… Думал — и делал.
Жил.
(Я машинально представил себя на месте малыша. Да, я понимал его. Теперь — понимал. Еще вчера, в Вайкунтхе, я сам стоял, глядя на безобразную драку ракшасов с Проглотом, и мысли складывались в слова:
«…мы, боги-суры, Локапалы-Миродержцы, со всеми нашими громами и Преисподней — как же мы мелки на подмостках Трехмирья в сравнении с тем же Гангеей Грозным! Мы притворяемся, когда он колеблется, мы лицемерим, когда он страдает, мы паясничаем, когда он рвет судьбу в клочья, мы задергиваем занавес и уходим пить сому, а он остается лежать на пустой сцене.
Навзничь.
Мы смотрим — они живут.
Божественные бирюльки — и смертная правда.
Молния из земли в небо».)
Звездный час Упендры, «малого Индры», как все чаще называли последыша любвеобильной Адити, пришел одновременно со страшным явлением Раваны— Десятиглавца. От Свастики Локапал полетели пух и перья, никто из богов не мог чувствовать себя в безопасности (разве что Шива, но это разговор особый), и у князей демонов тряслись поджилки при одном упоминании грозного имени Ревуна.
Неуязвимость надежно прикрывала царя ракшасов.
Неуязвимость от суров-асуров, ибо людей и животных могучий Равана презирал, не считая за соперников.
