9
– …Даня, что с тобой? Почему ты в моих очках?!
Мама встретила его в прихожей. При виде сына в очках у нее медленно опустились руки. Из чашки, которую она держала, выплеснулись на пол остатки чая, но мама этого не заметила. Ударь сейчас молния с потолка, она бы и молнии не заметила.
Изворачиваться и врать не имело смысла.
– Ты понимаешь, мам… С утра зрение глючит. Проснулся – стрелок на будильнике не вижу. Ну, я…
Они долго сидели на кухне. Пили чай. Вернее, пил Данька – мама к своей чашке больше не притронулась – и рассказывал. Как проснулся утром, как запаниковал, нашел мамины старые очки, решил идти на медкомиссию; что сказал ему доктор… Он выложил на стол визитку. «Свитенко Николай Павлович, офтальмолог, кандидат медицинских наук», – вслух прочитала мама. Пытаясь успокоить ее, Данька обнаружил, что и сам заметно успокоился. В конце концов, доктор сказал, что существуют методы лечения. Значит, надежда есть. А то, что окулист заранее ничего не обещал, – это правильно. Честный человек.
К чему зря обнадеживать?
– Тут адрес есть. И часы приема. Когда он велел прийти?
– Послезавтра.
Мама, кажется, тоже справилась с первым потрясением и говорила по-деловому, без лишних эмоций. Есть проблема, ее надо решать.
– Могу с тобой вместе пойти. Если хочешь.
– Мам, я что, маленький?
– Большой, большой. Пойдешь сам. А я позвоню тете Вале, узнаю, кто еще из врачей…
В прихожей, словно отвечая маме, зазвонил телефон. Данька хотел пойти взять трубку, но, пока он выбирался из-за стола, мать его опередила.
– Алло… Петр Леонидович? Здравствуйте!
Еще в самом начале, когда Данька сообщил дома, что устраивается в тир на полставки, мама отправилась знакомиться с Данькиным «работодателем». Она так и сказала: «работодателем». После разговора с дядей Петей она стала звать тирщика Петром Леонидовичем или, если думала, что сын не слышит, «шефом моего Дани». И отзывалась о старике исключительно положительно: тирщик сумел обаять маму с первой минуты знакомства. Позже она заходила в тир редко, для проформы (естественно, не на «минус первый»!), и однажды Данька уговорил ее пострелять из «воздушки». С пятого раза мама, под чутким руководством двух инструкторов, старого и малого, все-таки попала в «Карлсона».
Радовалась, как девчонка! Даже помолодела.
– Даня? Дома.
Пауза.
– …да, был. Недавно вернулся. Ох, знаете, у нас серьезная проблема…
Более долгая пауза.
– Нет, не с армией. Со зрением.
Даниил Архангельский, тирмен восемнадцати лет, тяжело вздохнул. Лучше б он сам трубку взял. Сейчас мама начнет рассказывать, переживать заново…
– Минус восемь. Да, прямо с утра, представляете? Проснулся, говорит, и… Нет, меня дома не было. Неужели?! У вас?! Что, тоже за один день?
Оп-па! Выходит, они с дядей Петей собратья по несчастью?
Данька приободрился. Петр Леонидович стрелок – куда там молодым! Лучший в мире! Значит, и нам слепота не грозит…
– Без лечения? Извините, Петр Леонидович… нет, я вам доверяю… Но это реальный случай? Или вы просто хотите меня успокоить? Что вы, я вовсе не хотела вас обидеть! Но врач, сами понимаете… Да-да, конечно, я уже даю ему трубку.
Мама вернулась на кухню.
– Даня, твой шеф. Беспокоится за тебя.
Данька прижал к уху теплую после мамы трубку.
– Добрый вечер, Петр Леонидович.
– И тебе добрый, коль не шутишь. Что, глаза сильно сели?
Тирщик спрашивал деловито, без преувеличенного сочувствия. Данька был ему благодарен за спокойный, почти равнодушный тон.
– Сильно. Минус восемь, – стараясь подражать дяде Пете, без трагических ноток ответил он. – В очках более-менее…
– Ясно. Больше ничего не болит? Не беспокоит?
– Да нет. Остальное все нормально.
– А что медкомиссия?
– Не знаю, – пожал плечами Данька, хотя старик никак не мог этого видеть через телефонную трубку. – Один призывник сказал: «белый билет». Он сам очкарик, в курсе… Вроде бы при минус семи дают.
– Ладно, отдыхай. Считай, у тебя больничный. И не отчаивайся. Мы с тобой еще постреляем! Похоже, приглянулся ты ей. Заметила. Все будет… о’кей? Так сейчас говорят?
– У американцев, – улыбнулся Данька. – А у нас говорят: «ништяк».
Он хотел сказать что-то еще, но дядя Петя опередил:
– Спать ложись пораньше. Бывай, Даниил.
– До свиданья…
В трубке пищали короткие гудки.
«Приглянулся ты ей. Заметила». Кому приглянулся? Кто – заметила? И при чем тут…
Мысли путались. Линзы очков затягивал туман. Запотели? Данька снял очки, подышал на стекла, протер чистым платком. Нацепил на нос. Помогло? – или нет? Видно не хуже (куда уж хуже!), а туман…
Отвлекла мама. Она требовала, чтобы сын выпил чаю с малиной. Уразуметь мамину логику – чай с малиной против астигматизма?! – не представлялось возможным. Но Данька противиться не стал. В конце концов, пусть мама окончательно успокоится. Да и чай с малиной он любил. Он снова снял очки, принялся протирать. Что за черт?! Почему раньше они не запотевали, а теперь…
Или здесь, на кухне, влажность повышенная?
Мама сбегала в свою комнату, принесла фирменную итальянскую жидкость для протирки очков и специальную салфетку. Стекла прояснились, но ненадолго. После чая у Даньки начали слипаться глаза, и он, предупредив маму, чтоб не будила, а если кто будет спрашивать (даже Лерка!), отсылала назавтра, убрел давить матрас. Дядя Петя велел лечь спать пораньше.
Дядя Петя плохого не посоветует…
10
То, что он не создан для кооперативной торговли, Петр Кондратьев понял еще в Гюльче с первых дней работы. Он и прежде, студентом, рассматривал пресловутые «деньги—товар—деньги» как частный и незначительный случай абстрактного и абсолютного порядка. Тем и нравилось финансовое дело: математика, холодная, точная, но все-таки живая. Заодно хотелось применить на деле идеи великого финансиста Езерского, «критиковать» которые он сам напросился, готовя диплом.
Петр, конечно, помнил указ тезки, Петра Романова, о том, что «торговое дело суть искони воровское», но относил это к неизбежному проценту ошибок и издержек.
В Гюльче все сразу стало ясно. Неделю Кондратьев осматривался, пару раз пытался вмешаться и махнул рукой. Обворовывать родное государство – ладно. Но беспощадно грабить нищих декхан и охотников с гор, по шесть месяцев питавшихся корнями гульджана вместо хлеба! А ведь меха, покупаемые у бедолаг, шли на экспорт, за хорошую валюту.
Мысленно признав правоту царственного тезки («…и в год по одному вешать, дабы неповадно было»), Петр сел за бумаги. Вечерами тренировался в стрельбе за поселком, благо в басмаческих краях «Парабеллум» никого удивить не мог. Разве что несерьезностью. «Маузер» купляй, урус!»
Теперь у него был «Lee-Enfield».
Первые дни, когда караван без особой спешки двигался от райцентра к Дараут-Кургану, последнему поселку перед белой стеной гор, Петр то и дело доставал винтовку, завернутую в плотную ткань. Клал на колени, рассматривал, гладил тайком. Разбирать оружие, сидя в седле, затруднительно, и Кондратьев занимался этим на привалах. Спутники – киргизы и таджики, как две капли воды похожие на басмачей из фильма «Джульбарс», – не удивлялись, кивали с одобрением. В этих горах за «Lee-Enfield» давали отару овец, но чаще платили кровью. Образец номер три 1916 года, коробчатый отъемный магазин на десять патронов. Главное же – прицельная стрельба до двух километров, с гарантией.
Для тех, кто понимает, – сказка!
На Памире изобретение шотландца Джеймса Париса Ли давно стало легендой, мечтой всех мужчин – и басмачей, и кизил-аскеров, и мирных работников «киперятифа». Петр узнал, что местные именуют винтовку странным термином «одиннадцатизарядка». На всякий случай пересчитал патроны в магазине. Десять, как и положено. Фольклор, однако!
Иных дел, кроме любования новой винтовкой (где ее только достал партийный товарищ Кадыркулов?), у бухгалтера Кондратьева пока не имелось.
Штаты местного отделения «Памиркоопторга» заполнялись контрабандистами, ходившими в прежние годы с китайскими купцами. Главным в караване оказался знатный стахановец, ударник социалистической торговли товарищ Ван – хмурый толстяк с редкой бородкой, не знавший ни слова по-русски. Языком межнационального общения в совершенстве владел его заместитель товарищ Абдулло, белый таджик, родом из памирской глухомани. Маленький, смуглый, в мохнатой шапке, надвинутой на брови, он умудрялся выдавать такие обороты, что Кондратьев лишь диву давался: «Вам наша компания не напоминает Ноев ковчег, уважаемый Петр Леонидович? Презабавно, ежели подумать!»
С остальными спутниками предпочтительнее было не общаться вообще. И даже лишний раз не смотреть в их сторону.
У стахановца Вана и полиглота Абдулло имелась своя бухгалтерия: приходорасходные книги, заполняемые аккуратными китайскими иероглифами. В услугах выпускника Харьковского финансового института никто не нуждался. Петр в очередной раз махнул рукой – и стал любоваться выраставшей на горизонте громадой гор, начиная скучать.
Скука кончилась в Дараут-Кургане. Большую часть товаров распродали, купленное упаковали, но самое трудное только начиналось. В маленькой дымной кибитке, освещенной лишь огоньками глиняных светильников-карачираков, знатный стахановец товарищ Ван впервые устроил совещание. На грязную кошму, застилавшую пол, легла карта. Впрочем, Кондратьев и без карты знал: их путь лежит в глушь Сарыкола, к высокогорному кишлаку Кичик-Улар.
– Здесь! – Палец полиглота Абдулло ткнул в центр карты. – Дорога трудная, придется идти по оврингам. Они старые, ненадежные…
Кондратьев вздрогнул. Овринг – дорога над пропастью. Бр-р-р!
– Дикие места, – понял его белый таджик. – Узел гор Гармо, сердце Памира. Даже местные не любят туда ходить. Говорят, за каждым камнем встретишь не джинна, так альбеста. А то и самого арваха. Темный народ!
Видавший виды товарищ Абдулло скорбно покачал головой, осуждая народные суеверия.
– Джиннов мы можем не бояться, Петр Леонидович. Но начинается осень. Надо спешить.
Товарищ Ван, до этого важно молчавший, дернул бороденкой и выговорил длинную китайскую фразу.
– Да! – кивнул в ответ Абдулло. – Мы с товарищами посовещались, и появилось общее мнение. Вы – хороший человек, Петр Леонидович. А хорошим людям полагается доля в прибылях. В Кичик-Уларе можно купить не одни лишь меха.
Молодой бухгалтер сдержал усмешку. О чем-то подобном он давно догадывался.
– Gold, – на приличном английском уточнил ударник социалистической торговли Ван. – Gold dust and nuggets. But not only, mister Kondratyeff…
Петр подумал, что «Lee-Enfield» он вытребовал у товарища Кадыркулова определенно не зря.
Предсказание полиглота Абдулло сбылось с лихвой. Дорога к Кичик-Улару оказалась не просто трудной – трудной до невероятия. По крайней мере, для молодого бухгалтера, ранее наблюдавшего ледяные шапки гор только издали. Кондратьев был не прочь и в будущем видеть большое исключительно на расстоянии, но Судьба, прежде снисходительная, взялась за него всерьез.
Ехать пришлось не на лошадях, а на кутасах. Тех самых, о которых так сокрушался секретарь райкома. Это оказались обыкновенные яки. Однако первая попытка воссесть на рогача чуть не закончилась для Кондратьева скверно. Кутас, носивший недвусмысленную кличку «Джинн», взревел, оскалил желтые зубы и пустился вскачь. Поладили с немалым трудом, благодаря кусочкам дефицитного в этих местах сахара.
А потом начался лед. Лед – и овринги, настилы из кусков дерева и камней, вставленные в щели отвесных скал. От холода спасали теплый зимний халат, взятый в Дараут-Кургане, и огромная мохнатая шапка. От страха высоты спасения не было. По оврингам шли врозь: люди отдельно, мычавшие кутасы – следом. Внизу, под ногами, что-то шумело, но заглянуть туда Петр не решился. Вскоре молодой бухгалтер понял: жуткая дорога для его спутников – дело привычное. Льды, снега, пропасти, засады на перевалах… Опасно, но такова жизнь. Повезет, не повезет… Кысмет!
Мене, мене, текел, упарсин…
После одного из переходов по оврингу Петр опробовал винтовку – подстрелил на ужин горную индейку. Выстрел вызвал одобрительное: «Якши, урус!» Спутники оценили меткость: стрелять довелось в сумерках, навскидку. По-киргизски индейка звалась «улар», как и загадочный кишлак, куда они держали путь.
