– На тренерскую работу пойдете?
Она пыталась представить лицо Макса. Но перед глазами плавало пятно – черное, как Касьянова ночь.
– Даровать вам вторую жизнь мы не имеем права. – Голос теперь звенел сталью. – Закон есть Закон, Анна Анатольевна! Но отпуск – почему бы и нет? На целых четыре года – до 29 февраля 2004-го. С последующим продлением, если договоримся… Между прочим, вашего друга мы охотно включим в команду. Каждый день сможете видеться на тренировках. Э-э-э… Точнее, каждую ночь.
– Макс, – повторила она вслух. – Максик…
10
– Ставки два к одному. – Велиар усмехнулся, протянул портсигар. – В нашу пользу, в нашу пользу, Анна Анатольевна! Прошу!
– Курить вредно! Даже для нас с вами, – отрезала Анка и поспешила уточнить: – Для нежити.
Стоявший рядом «тюфяк»-контролер хмыкнул. Она поняла: два к одному было час назад, но теперь, когда обе команды выстроились возле знакомой ямы… Четыре года работы – не шутка. Сразу ясно, достаточно лишь поглядеть на ее бойцов. Конечно, Велиар тоже не терял время попусту, но…
Увидим! И скоро.
На этот раз бои без правил проводились строго по правилам. Две команды, судья, даже медбригада. Анка до сих пор недоумевала, какими пряниками Велиар сумел заманить сюда знаменитого хирурга Величко по прозвищу Добрый Доктор, специалиста по реанимации оборотней. Помощником Величко, кстати, назначили бритого качка с цепью. Три курса медицинского, кто бы мог подумать!
– Первая пара!
Макс неуверенно оглянулся, и Анка постаралась вложить в улыбку все, что нельзя высказать словами. Она гордилась своим Максиком – таким, каким он стал за эти четыре года. Победить будет трудно, очень трудно, но если удастся… Отпуск – ей очередной, ему – первый. До следующего Касьяна…
Колокол! Макс ловко спустился в яму. Сейчас забьется его сердце… Он должен победить! Они победят! Обязательно!..
Анке нравилось, как он дерется.
Чертова экзистенция
Жизнь чертячья – она известно какая. Отовсюду беды жди: то крестом припечатают, то молодица справная ухватом достанет. Но такая напасть – не напасть вовсе. Это в старину хуже справной молодицы для племени чертячьего беды не было. А как перемены пошли, все стало с ног на голову… И не думайте, что если у людей карусель с рулеткой началась, так у чертей все по-старому, как при царе Паньке или при самой царице Катерине. Где там! Издавна заведено: когда у нас, потомков Адамовых, жизнь иной становится, то у чертей, считай, вдвое. Правда, что чему причиной – не скажу. По-всякому, видать, бывает: когда черти набедокурят, когда и люди свое учудят. А потом, кому жаловаться? Вот и вертятся и те и другие, словно грешники на сковороде.
Как-то перед самым Рождеством выгнали Черта из пекла. Не впервой выгнали, случалась и прежде подобная беда, да уж больно времена стояли суровые. И Черт оплошал – так провинился, что у самого Люцифера в его пекельной конторе зубы заныли. Грянул он, всем чертям начальник, кулачищем волосатым по столу, взревел медной трубой, грешников распугивая: «Ах, Черт, такой-разэтакий! А гнать его взашей! И не просто гнать!..»
Вот и выгнали. И не просто выгнали.
Сошел Черт с автобуса на районной автостанции, воротник пальтишка поправил, от ветра ледяного спасаясь, оглянулся, да и понял: плохо!
А надо сказать, что пострадал Черт аккурат из-за Жан – Поля Сартра, философа французского – того, что экзистенцию выдумал. Выпала Черту служба в самом городе Париже. Не из самых худших служба. Это лишь показаться может, что нашему православному черту в заморской земле делать нечего. Совсем не так, напротив! Тогда в Париже православных собралось, что душ грешных в Пекле. Известное дело: паны да подпанки от беды подальше из России подались, а с ними просто случайный люд толпой немалой. И все злые, все голодные, все друг к другу хуже, чем черт к черту. Собирай души грешные, не наклоняйся даже! Черт наш сыром полтавским в масле катался, на серебре ел да премии каждый квартал из Пекла получал.
А вот взяли – и выгнали!
Сартра этого Черт на Монпарнасе встретил, в шинке тамошнем, что у них, французов, «кафе» именуется. Сели за стол, абсента зеленого выпили, словцом перекинулись, снова выпили – уже до изумления. Вот и понравились один другому, общаться принялись. В том тоже беды не было бы, потому как по Сартру давно свои, французские бесы плакали; но только охмурил иноземный философ нашего Черта.
– Растолкуй мне, пане Сартр, что есть твоя экзистенция? – спросит, бывало, у него Черт. А тот и рад, ему бы только про экзистенцию толковать. Объясняет Жан-Поль Сартр приятелю новому, чего он там выдумал, а Черт кивает, слушает внимательно. Но вот лихо! О делах подобных они под абсент зеленый говорили, потому что без абсента философские мысли никак не рождаются. А где абсент, там граппа итальянская, где граппа, там и родимая горилка. Так что не понял Черт из всех пояснений почти ничего. Почти – потому как одну мысль Сартрову все же ухватил.
– Что ни твори, добро ли, зло, – разницы никакой нет, – повторял утром Черт, кофе черный с граппой смешивая (и этому Сартр его обучил!). – А разницы нет, потому как добро абсолютным не бывает, значит, для кого оно добро, а для кого – совсем наоборот. И со злом такая же история.
Допивал Черт кофе с граппой, заваривал по новой.
– А если так, что толку в моей чертячьей службе? Вот, к примеру, приказано мне зло творить, православный люд смущать да искушать. А как понять, что оно есть? Искушу, скажем, а душа православная оттого, напротив, спасется – и прочих спасет? Нет, непонятно выходит! С другой же стороны, даже если не делать вообще ничего, все равно что-нибудь да случится. Может, доброе, может, и нет. Но ведь случится, причем без всяких наших стараний! Тогда зачем мы, черти, вообще нужны?
И такая забрала нашего Черта экзистенция, что забросил он службу. Все равно, мол, и без меня зла вокруг полно – и добра тоже полно. Сами люди себе все и устроят, причем в лучшем виде. Так к чему подметки стирать?
Ясно, что премии в следующем квартале Черт не получил. Может, выкрутился бы, за ум свой чертячий взяться успел, но только граппа подвела. Принялся Черт по кафе парижским про экзистенцию толковать. И со знакомыми, и с теми, что не очень. А дальше – ясность полная. У чертей с этим делом хуже, чем у нас. Легла бумага, бесовскими каракулями исписанная, прямо на стол Люциперов, грянул он кулачищем…
В одном повезло Черту, хоть и не слишком. Был он Черт уважаемый, не из новых, которые от грязных брызг народились или из яйца пасхального неосвященного вылупились. Настоящий Черт, коренной! Вот и позволили бедняге самому ту дыру выбрать, в которой ему теперь жить-бедовать предписано будет. Сунули Черту под самый пятачок карту французского Генерального штаба: показывай! И вспомнил он, как в давние годы заглядывал на хутор Ольшаны, что в славной Малороссии. Хмыкнул, ткнул когтем. И не подумал, что был прежде хутор – стал райцентр, была Малороссия – и ее переменило.
Понял лишь, когда с автобуса сошел. Оглянулся, поморщился. Тут его под локоток и поддержали. Аккуратненько так.
– А документик ваш, гражданин?
В прежние годы черти – те, что издалека к нам жаловали, – под шляхтичей польских да под купцов немецких рядились. Поглядишь на такого: фу-ты ну-ты, пан пышный! Но и здесь перемена вышла. Оказалось на Черте нашем пальтишко драповое с вытертой подкладкой, шапка-бирка, что теперь «пирожком» именуется, и ботинки киевской фабрики со шнурками рваными. А ко всему – фибровый чемоданчик, в котором и коту тесно. Привыкай, мол, ссыльнопоселенец пекельный, кончилось твое панство!
Понял Черт: и вправду плохо. Полез за паспортом во внутренний карман, а пока доставал, пока ощупывал и мысленно перелистывал, сообразил: еще хуже! Но только делать нечего. Достал, предъявил.
– Ай да паспорт! – захохотали те, что под локти Черта взяли. – Всем паспортам паспорт! Да с таким тебя, гражданин, и в тюрьму Лукьяновскую не пустят!
Что правда, то правда. Сплошные «минусы» в паспорте: в Москву нельзя, в столицы республик нельзя, и даже в центры областные. Некролог, не паспорт! Видно, здорово досадил Черт начальству пекельному.
– Ну, ладно, – отсмеялись. – Держи, лишенец. Живи пока!
А как вернули документ, как вышел Черт на площадь у вокзала… Куда теперь? Прежде все помнил: там шинок огнями светил, там голова, грешник забубенный, проживал, там ведьма знакомая из-за плетня выглядывала. А теперь… Дома кирпича красного в два этажа, грузовики по дороге пыль снежную поднимают. Холодно, сыро… Куда Черту податься?
– А здоров будь, значит!
Поглядел Черт – подумал, что прежние весельчаки вернулись. Ан нет, не они – знакомец давний из родного Пекла.
– Никак Фионин? – всмотрелся. – Ишь, каким важным стал, и не узнать-то!
Сам же смекнул: хоть и в шапке-бирке, хоть с паспортом негодным, а все одно – встретили.
– Да и тебя не узнать! – отвечает ему черт Фионин. – Словно после лагеря исправительно-трудового. А меня по фамилии звать не моги, с «гражданином» именуй. Ну, пошли, что ли?
Не стал Черт спорить. Это прежде Фионин самым никудышным чертом считался – из тех, что веревки висельникам подают. Теперь и морду отъел, и в пальто ратиновое вырядился. А на левом боку, под пальто – револьвер в кобуре желтой. Вроде и не видно, но только от взгляда чертячьего не скроешь.
Зашли они в ресторанчик вокзальный, взял черт Фионин «мерзавчик» да пару котлет, стаканы выставил.
– Не потому угощаю, что персона ты значительная, – пояснил. – Был ты важным – никаким стал. А потому угощаю, что у нас у всех теперь чертячье равенство. Прежде небось и горилки со мной бы не выпил, побрезговал, а теперь – не откажешься, поди!
И вновь не стал Черт спорить и отказываться не стал. Про себя же решил, что прав приятель его Жан-Поль Сартр. Захотел черт Фионин гонор свой показать, с гостя спесь сбить, а ведь доброе дело сделал. И водки поднес, и поведать о здешнем житье-бытье захочет. Иначе зачем приглашал?
И в самом деле. Как выпили, котлетами холодными зажевали, приосанился черт Фионин, платком батистовым губы вытер.
– Ну, слушай! Чего прежде было – забудь. Раньше ты волю свою показывал да Месяц с небес перед Рождеством воровал, теперь же – зась! Наша теперь власть!..
Не выдержал Черт – улыбнулся. Славная была история с Месяцем, ох славная, даже теперь вспомнить приятно! Ведь это только кажется, что Месяц с небес легко добыть, если ты черт, конечно. Хитрое оно дело, не всем чертям доступное.
– И про Рождество забудь. Нет теперь Рождества – и Великдня нет, и Петрова поста разом с Великим. Порядки теперь здесь правильные, пекельные. Никаких тебе ведьмовских шабашей, никаких опыров с одминами. Были – и нету! А какие остались, строго живут, по патенту работают, не самовольничают. Потому что души теперь тоже целиком – наши. У кого хотим, у того отнимаем, и не иначе. Понял ли?
– Понял! – кивнул Черт, немало удивляясь. – Что ведьм с прочими скрутили, ясно. И что души ваши целиком – тоже. Но с Рождеством-то как вышло?
Сам же думает: болтай, Фионин, болтай! Никогда ты умом своим чертячьим не славился. Чеши языком длинным!
– А календарь о восемнадцатом годе зачем меняли? – заухмылялся черт Фионин. – Календарь поменяли, а праздники все в прежние дни оставили, по старому стилю. Вот и нет теперь в них силы!.. Ну, не это главное. А главное, что первым сегодня у нас в районе гражданин Сатанюк. Скажет – орденом тебя наградят, скажет – шкуру на школьные ранцы сдерут. Он и среди нас, чертей, первый – и среди людей тоже. Потому как прятаться нам, чертям, сейчас не резон, напротив. Так что слушайся во всем – да приказы выполняй. Вот Рождество отмененное отгуляем и поставим тебя, лишенца, веревки висельникам подавать. Забудешь о своем Париже, ох забудешь!
Совсем скверно Черту стало. Понял: и такое сделают. А главное, знал он черта Сатанюка, что ныне «гражданином» обернулся. Довелось встречаться! Да так, что и без новой встречи вполне обойтись можно.
Поглядел на него черт Фионин, лапой пухлой по плечу похлопал.
– Понял? Вижу, понял! Ну ладно, живи – пока! А мне на бюро райкома пора, списки утверждать станем. На таких, как ты, вражина!..
С тем и откланялся. То есть кланяться, конечно, не стал, даже кивнул еле-еле.
Вышел Черт на улицу, чемоданчик фибровый в руке пристроил – да и побрел куда глаза глядят. Идет, а сам вновь о приятеле Сартре размышляет. Вот ведь как выходит! Вроде доброе для них, чертей, дело случилось: и Рождества нет, и черт знакомый на хуторе, что теперь райцентром стал, верховодит. В прежние дни, когда любой казак мог молитвой припечатать, о таком и не мечталось. Казалось бы, хорошее дело? Вот только почему-то все больше о веревке намыленной думается – и не чтобы висельнику ее подать, а чтобы себе оставить.
Идет Черт, о Сартре размышляет – и по сторонам поглядывает. Не позднее еще время, ходит народ туда-сюда по улице. Принюхался Черт по привычке – не пахнет ли где грехом? Дрогнул ноздрями – да чуть и не задохнулся. Всюду, всюду дух грешный! И такой густой, что с непривычки обмереть можно. Не поверил Черт, в душу первого встречного заглянул. Эхма, что в душе-то! Мечтает она, как рассмотрят в «инстанции» письмо анонимное, которое три дня назад в ту «инстанцию» отправлено. Рассмотрят, меры примут. Черт – в другую душу, а там и вовсе мрак. Вспоминает душа, как врагов лютых к кирпичной стенке ставила, как сапоги да галифе, еще теплые, с дружками своими делила. Помотал Черт башкой ушастой, высмотрел на улице дивчину пригожую. Уж у такой в душе иное совсем будет!
И вправду – иное. Умел бы Черт краснеть, залился бы краской до кончиков ушей своих собачьих. А тут и не покраснеешь даже. Одно осталось – лапой когтистой махнуть. Махнуть – и ночлег искать приниматься. Потому как в дни прежние можно было к знакомой ведьме заглянуть или в шинке пристроиться, а теперь, да еще когда в паспорте – сплошные «минусы»…
Повезло Черту – порой и такое случается. Дошел он до места, где раньше постоялый двор был, где чумаки, что из Крыма ехали, шеляги чумацкие пропивали. А там он и есть, двор постоялый. Почти такой же, только стены кирпичные да на вывеске «Дом колхозника» значится. Обрадовался Черт, заулыбался. Там, где торгуют, там ему, Черту, и место, как бы времена ни менялись. Достал он бумажник, подсчитал наличность (три червонца всего оказалось). «Хватит ли?» – подумал. Решил: «Хватит!» Зашел в ларек ближайший, взял две скляницы зеленого стекла с белыми «бескозырками» – и на порог. А как чемодан фибровый под койку бросил, так и пошел со сторожем местным знакомство сводить.
На постоялом дворе черт всегда своего сыщет.
Между тем и ночь настала – та самая, Рождественская. Ясная ночь, тихая. Вот и Месяц остророгий над Ольшанами показался. Показался, блеснул боком серебряным.
И пропал, словно не было.
Гражданин Сатанюк в ту ночь на службе пребывать изволил. Не один – с чертом Фиониным и всем прочим кагалом чертячьим. Обнаглело бесово семя, адово племя! Вместо того чтобы в Пекло спешить, пока петухи голос не подали, решили они честь по чести Рождество запрещенное справить. Мол, прежде ваш верх был, теперь наш настал. Навсегда!
В кабинете и гуляли. В наши дни начальство больше бани предпочитает, а в те годы какие бани? Одна на весь город – и та на ремонте второй уже год. Но и в кабинете устроиться можно, особенно если кабинет непростой. Тут тебе стол – всем столам стол, быка колхозного уложить можно, а тут и дверца в горницу укромную. Называется горница «комнатой личного отдыха», а какого именно, начальству виднее. Гуляй – не хочу!
