На вершине скалы – замок. Сюда шум волн едва доносится. Кажется, замок спит тысячу лет, уставясь на море бельмами слюдяных окон. На главной башне застыли фигурки людей. Пятеро. Они неподвижны, словно навеки срослись с башней. Гарпия летит – над скалой, над замком, над морем. Дальше от берега волнение стихает, волны делаются ленивыми, в них больше не угадываются фигуры жеребцов. Но в таинственной глубине кипит жизнь. Гибкие тела скользят под водой, а на дне, в городах, построенных из кораллов, обитают русалки, и люди с головами мурен, и многорукие шутники-спруты, и дивными садами колышутся водоросли, и рождается музыка, идущая из бездны.

Правее, на горизонте, мелькнул остров. Сетчатый узор солнечных лучей, крики розовых чаек с клювами фламинго, водоворот, затягивающий в себя корвет с медными парусами, разлитый в воздухе комариный звон, от которого во рту появлялся горький вкус можжевельника – все ясно говорило: цель близка.

Берег прыгнул навстречу, как леопард из засады.

Сети из паутины, хижины-раковины отливают перламутром. Безлюдье. Дальше, дальше – лес, на вершине каждого дерева – раскрытый веер из шелка. Посреди леса, плешью великана, погребенного стоя – холм. На вершине сражаются двое. На сей раз Келена узнала барда сразу. В руках его пели стальные молнии: непомерно длинная шпага, чье острие истончалось в иглу, и дага с лезвием черней антрацита.

С Томасом Биннори бился золотоволосый юноша. На его белой рубахе алело кровавое пятно – строго против сердца. Невидящие глаза-пуговицы чучела. Движения марионетки, ведомой жестоким кукольником. Юноша был мертв, но, тем не менее, продолжал бой. Палаш врос рукоятью в ладонь, плоть от плоти мертвеца. Клинки плели в воздухе кружевную вязь, оставляя за собой мерцающие шлейфы из бисеринок алой росы.

Безжалостная мелодия смерти взлетела грозным крещендо. Палаш златокудрого отыскал брешь в обороне поэта – и вошел в грудь Биннори. Томас охнул и начал медленно, как во сне, валиться на спину. На лице его, одиноким путником в зимней степи, замерзала виноватая улыбка. Затылок коснулся земли; мигом позже Биннори вновь был на ногах. Бой возобновился. По кругу. Бой, смерть, воскресение, и еще бой, и еще смерть – без конца.

Второй якорь.

Куда сильнее прежнего.

Сражающиеся остались позади. За лесом блеснула серебряная нитка ручья. Здесь! У Келены невольно затрепетали ноздри. Она резко пошла на снижение. Благословенная тень посреди летнего зноя. Вода в ручье сладка на вкус, ее можно пить вечно, радуясь неиссякаемой жажде. Пригорок над ручьем – душистое разнотравье, в чьей глубине тлеют угольки цветов. Время от времени то один, то другой цветок взмывал в воздух, оборачиваясь чудо-мотыльком.

Рой цветов-бабочек вился вокруг головы поэта, сидевшего на пригорке. Босой, в льняной рубахе до колен, заросший мягкой русой бородой, Биннори улыбался. Эта улыбка разительно отличалась от той, что извинялась на холме за очередную смерть. Так погибший отличается от спасенного. Рядом с Биннори стояла арфа. Он не касался струн – арфа пела сама; он не размыкал губ – слова рождались из ветра, шепота листвы, журчания ручья. Эхом смеялась плакучая ива, полоща ветви в воде. И, вторя музыке, и песне, и смеху, вокруг Томаса Биннори, легко и грациозно, не касаясь земли, кружились в танце четыре феи.

Одна – бирюза и лазурь, плоть от плоти ветра, с диадемой из серебра. Другая – пламя осени, багрянец и янтарь, вся – натянутая струна: тронь, и зазвенит. Третья – зелень листвы, ласковый свет, лукавые искорки в глазах. Бархатная шапочка цвета малахита венчала ее голову. Четвертая – жемчуг и опал, нежность и сочувствие, и корона из белого золота, и шут-карлик у ног.

Здесь. Ошибка исключалась. Райский уголок, блаженная идиллия – именно отсюда больной не желает возвращаться. И угасает, счастлив и беспечален. Кто же из четверых? Паразит всегда умело маскируется. Его нелегко распознать. И он силен: Келена уже с минуту сопротивлялась давлению – оно росло, мягко, но настойчиво выталкивая гарпию из психонома.

Давление исходило от танцующих фей.

Кто из них?

Паразит могуч, но, к счастью, неразумен. Атаковать первым он не станет. Если не спровоцировать агрессию, он нарастит давление до невыносимого, заняв весь объем, и выдавит чужака вон. Дед был прав: очень запущенный случай. У гарпии один-единственный козырь: паразит привязан к якорю, как младенец в утробе пуповиной связан с матерью. Он никуда отсюда не уйдет.

Кто?!

…почувствовав, что задыхается, гарпия повернула обратно.

– Я буду драться за душу Биннори, – сказала Келена, вернувшись.

Абель заплакал, не скрывая слез. Он был готов ей лапы целовать, сумасшедшей птице, только за одни эти слова. Остальные молчали, переглядываясь. У кресла зашевелился и громко выругался, приходя в чувство, прыткий лейб-гвардеец.

Больной так и не проснулся.

Liber II Свиреп, когда спровоцирован

Caput V

Словно капли в тумане – мы были, нас нет,

Словно деньги в кармане – мы были, нас нет,

Нас никто не поймает, никто не поверит,

Нас никто не обманет – мы были, нас нет.

Томас Биннори

– Ничего?

– Да.

– Совсем ничего?

– Абсолютно.

Лейб-малефактор отошел в угол, где на крюке, вделанном в стену, висела клетка с ручным, третий год как слепеньким василиском Царьком. Ящерок оживился, учуяв хозяина, кукарекнул и распушил гребень короной. Гукая, будто младенцу, Серафим стал кормить его семенами цикуты.

Царек клевал с ладони, радуясь вниманию больше, чем угошению.

– Ишь, животинка… – с грубоватой лаской бурчал старец, складывая ладонь горсткой, чтоб ящерку было удобнее. – Вот кто меня больше всех вас, завистников… вот кто любит дедушку…

Василиск был племенной, из спец-питомника «Зеница». Яйцо-спорыш – от черного семигодовалого кочета, наседка – жаба-лауреатка, чьей родословной завидовали принцессы Анхуэса. Перед тем, как уложить под жабу, яйцо носила под мышкой лилльская девственница со справкой. Короче, Царек вышел на славу. Когда к Серафиму приходили гости, клетку накрывали плотной шалью. Теперь же предосторожность стала излишней – разве что клюнет, если надоедать с поглаживаниями. А в сказки об исключительной ядовитости василисков не верили даже дети – просвещенный век, не кот начихал.

Говорили, лейб-малефактор много лет подряд играл с василиском «в гляделки», постепенно, день за днем, увеличивая время игры – так, наращивая дозу, привыкают к яду. Говорили еще, что именно от таких игр Царек и ослеп.

Но это, пожалуй, враки.

– Я верю вам, сударь мой, – наконец сказал Серафим. – Опыт, квалификация, умение примечать детали… Нет, вы не могли ошибиться. Если вы говорите, что действия гарпии не отслеживались на доступных вам уровнях – значит, их не отследил бы никто.

Андреа Мускулюс – а это он докладывал сейчас начальству об итогах первого сеанса лечения – сперва не понял, а после оторопел. Он готов был привычно обидеться на «отрока», а тут, нате-пожалста: опыт, квалификация, сударь мой… Радоваться? Пугаться? Пропустить мимо ушей?!

– Ты не очень-то, – предупредил внимательный старец. – Не задавайся. Народная мудрость: каждому прянику – свой кнут… Сударь Кручек, ваше мнение? Шарлатанство?

Массивный доцент развел руками, чуть не снеся с полки статуэтку, изображавшую парочку в миг любовного соития. Страдальческие лица влюбленных, рты, разинутые в мучительном вопле, слезы, текущие по щекам – скульптор имел оригинальный взгляд на радости жизни.

– Какое тут мнение… Не думаю, что гарпия морочит нам головы. Она что-то делает. И, судя по рассказу мастера Андреа, делает не в первый раз. Признаюсь, я ожидал больше внешних атрибутов. Камлание, бубен. Экстатические пляски. Окуривание больного дымом от птичьего помета… Жалко, что я не смог присутствовать при сеансе лично.

– И все-таки?

– Надо продолжать наблюдения. Собирать материал. Если есть действие, будут и последствия. Звено за звеном, мы развернем цепочку.

– Согласен, – кивнул лейб-малефактор.

– И я, – Андреа вздохнул, понимая, кому именно достанется вся грязная работа.

Его смущало, что в лечении Томаса Биннори само лечение незаметно отходит в тыл, на заранее подготовленные позиции, уступая главное место наблюдению за гарпией. Научный интерес теснил заботу о чужой жизни на всех фронтах. К поэзии Мускулюс был глух. Восхищение творчеством Биннори не свило гнездо в его сердце. Но человек есть человек: жаль, если помрет. И король огорчится.

Заявить о своих соображениях вслух он не рискнул.

– Что – я?

– В смысле, согласен.

– Я тоже. Серафим, мальчик славно потрудился. Выпиши ему премию.

Андреа ничего не понял во второй раз. Кому принадлежала реплика о премии? – ну, не Царьку же! Василиск устремил на малефика, смущенного донельзя, взгляд бельм, прежде смертельно опасный, а теперь разве что издевательский. «Кто из нас слепец? – казалось, спрашивал Царек, с насмешкой цокая когтями об пол клетки. – Эй, парень, разинь гляделки…»

Завертел головой Кручек – доцент тоже недоумевал, ища ответа.

– Ладно, хватит, – подвел итог невидимка. – Давайте знакомиться.

Кресло у окна, стоявшее спинкой к магам, развернулось. В нем сидел такой глубокий старик, что Серафим Нексус рядом с ним, со всей своей дряхлостью и песком, сыплющимся из суставов, смотрелся…

«Отроком, – со злорадством подумал Андреа. – Точно, отроком!»

Худой, как скелет, лысый, без бровей, усов и ресниц, одет в черную хламиду, таинственный гость сидел с неестественностью манекена. Складывалось впечатление, что он сделан из хрупкого стекла. Одно резкое движение – кашель! вздох! – и человек разлетится на сотню осколков. Но все это разом уходило на второй план, едва ты видел глаза незнакомца. Две адские вишни, две черные дыры висели в воздухе. Словно сами по себе, опережая хозяина, они торопились первыми ощупать, расчленить на волокна, вобрать без остатка окружающий мир…

Прикажи эти глаза прыгнуть в окошко – Андреа Мускулюс, маг высшей квалификации, прыгнул бы, не раздумывая. И доцент Кручек, великий теоретик, прыгнул бы следом. И думать не хочется, что бы случилось, начни эти глаза приказывать Серафиму Нексусу, лейб-малефактору Реттии…

Может, в кабинете появился бы новый слепец – в пару к василиску. А может, за окном, на булыжнике, распластались бы три прыгуна-самоубийцы.

Истории бывают разные. Некоторым и одного героя – выше крыши. Ухватит за шкирку и волочет, как строгая мамаша – сынка-шалопута. По камням, по корягам; по цимбалам в терновнике – аж свистит! А иной гарема мало, будто султану. Казалось бы, мимо человек идет, не трогай, пропусти. Ан нет: цапнет-царапнет – вдруг пригодится?

– Кристобальд Скуна, – гулким, нутряным басом представился стеклянный. Разговаривая, он не моргал. – Гипнот-конверрер. Серафим, отрекомендуй меня мальчикам.

– Н-не надо, – хором сказали мальчики. – М-мы в курсе.

Встретиться с Шестируким Кри, величайшим среди гипнотов, что называется, тет-а-тет – это граничило с шансом прогуляться по набережной бок о бок с воскресшим Нихоном Седовласцем. Легенды не должны сидеть в креслах. Легенды не должны басить на весь кабинет. Легендам положено кружиться во тьме веков, подальше от грубой реальности. Иначе ты видишь: пятна возраста на блеклой коже, морщины, пучки волос в ноздрях…

И не сразу осознаешь: видишь ты это лишь потому, что легенда разрешила тебе видеть. Вот она слабо шевельнула рукой. Вот пригасила нестерпимый блеск глаз, давая окружающим перевести дыхание. Вот решила что-то сказать…

– Я работал с гарпиями. В частности, с дедом вашей Келены. Его звали Стимфал, и он стоил мне приличных денег. Можно сказать, он меня разорил, негодник. Тогда я еще был стеснен в средствах…

* * *

Лаборатория Кристобальда Скуны, которую позже назвали храмом Шестирукого Кри, располагалась на Тифейском побережье, близ Строфад. Андреа Мускулюс еще не родился, и Матиас Кручек – тоже, когда гипнот, изучая боевые навыки хомобестий и способы их совмещения с психикой человека, решил набрать очередную группу добровольцев. С детства мечтая о воинских подвигах, о битвах и сражениях, Кристобальд был жестоко обманут судьбой. Дурная наследственность закрыла ему вожделенный путь. Уникальная хрупкость костей, жидкая кровь – любая царапина грозила нагноением; что-то с сосудами, отчего мага постигла тотальная алопеция – выпадение волос…

Он нашел выход.

Он стал делать воинами – других.

Период жизни Скуны, о каком зашла речь, был временем творческого кризиса – от звездных надежд остались дымящиеся руины. Скрепя сердце, маг отказался от работы с геральдическими монстрами – психо-лекала чудовищ геральдики оказались несовместимы с человеческими. Наложение влекло за собой ужасные изменения: люди-геральдильерос превращались в убийц-берсеркеров.

В молодости мы часто ставим невыполнимые задачи, замахиваясь на Овал Небес. Зато рухнув с высоты лицом в грязь, приобретаем опыт. Уяснив, что стабильно-человеческая часть хомобестии – залог успешной совместимости, Кристобальд отправился в длительные поездки. У него и впрямь были проблемы с деньгами – храм еще не стал местом паломничества клиентов, согласных за любую цену приобрести уникальные навыки ведения боя.

Но гипноту гораздо легче, чем нам с вами, договориться с кем угодно – включая гривастого леонида и рогача-сатира.

После разговора с Шестируким Кри миксантропы соглашались принять участие в эксперименте с искренней, незамутненной сомнениями радостью. Словно всю жизнь только об этом и мечтали; словно шесть рук-невидимок влекли их к лаборатории. Единственным, кто дал добро не вследствии задушевной беседы, а из чувства благодарности, был гарпий Стимфал, дед Келены.

Его маг выкупил из плена.

Плотийские войны числились по разряду мелких, локальных войнишек. В учебниках это зовется движением народов. Безземельный сброд волной двигался на юго-восток, захватывая плодородные края Тифея. Распахивались долины, вырубались леса; в горах, дырами в головке сыра, возникали штольни. Это не слишком радовало коренных обитателей – фавнов, стокимов, гарпий. Но их мнение никого не интересовало, а восстания подавлялись с исключительной жестокостью.

Конфликт перешел в стадию партизанской войны. Аборигены брали знанием местности и животной привычкой существовать в трудных условиях гор и лесов. Пришельцы – численностью и беспощадностью к «тварям». Власти поощряли движение нищих масс, сперва – солдат, вскоре – поселенцев, готовых в любой момент опять взяться за оружие.

В архивах сохранились воззвания сенатов и лейб-канцелярий:

«Огромные участки плодородной земли ждут приложения вашего труда. Ваше прилежание будет вознаграждено. Каждый капитан, который предводительствовал отрядом в сорок человек, получит восемьсот акров хорошего леса, четырех волов, одного быка, трех коров и четыре свиньи. Командир двадцати пяти человек получит шестьсот акров земли, двух волов, две коровы и четыре свиньи. Рядовым бойцам в придачу к земельному участку выдадут сельскохозяйственный инвентарь; их наследникам подтверждается безусловная собственность на землю. Ремесленники также отлично устроятся на новом месте, ибо продукты здесь дешевы, а работы сколько угодно…»

Стимфала захватили во время налета стаи гарпий на поселок рудокопов. Идея обращения хомобестий в рабство еще не была окончательно отвергнута и запрещена законами колоний. Поэтому Стимфалу оставили жизнь. Ему и другим пленникам собирались подрезать крылья – верней, сжечь кончики маховых перьев. После такой операции полет становился невозможным, если не считать полета в никуда, вниз головой со скалы на гальку берега.