И воспаленные глаза юродивого испуганно моргали.

В процветающих Дельфах всегда нашлась бы работа — а значит, и верная лепешка-другая в день — для такого здоровенного раба, захоти юродивый продаться кому-нибудь из удачливых торговцев или искусных ремесленников. Город богател с каждым днем, и жители Дельф не забывали ежечасно благодарить сребролукого Аполлона-Стреловержца за то, что именно здесь, на перекрестке многих дорог близ гордого Парнаса и неподалеку от Коринфского залива, солнечный бог поразил ужасного Пифона и основал дельфийский оракул.

О том, что оракул был силой отобран не то у Гестии, не то у самой Геры-Мачехи, предпочитали помалкивать.

Лучшее место для торгового города с гаванью в Крисах трудно было придумать — иначе быть бы Фокиде, западной области с центром в Дельфах, вечной падчерицей гораздо более плодородной Беотии.

А так — славься в веках, Феб-Аполлон сребролукий!

Впрочем, в самих Дельфах юродивый задержался в лучшем случае на полдня, почти сразу же смешавшись с толпой очередных паломников и отправившись к оракулу.

Там оборванец быстро прошел мощеной дорогой от центральных ворот ко входу в храм, ни на миг не остановившись у восточной скалистой стены, где в каменную нишу стекала божественная вода Кастальского источника, предназначенная для омовения паломников. Также не привлекли внимания странного гостя многочисленные сокровищницы храма, уступами располагавшиеся на южной стороне; равнодушен он остался и к статуям, стоявшим вдоль дороги, и к иным красотам — плоду мастерства великих зодчих Агамеда и Трофония, любимцев Аполлона.

Юродивый и в храм-то даже не попытался войти, а сел, скрестив ноги, у памятника Фебу-Сверкающему, высившемуся у мраморных храмовых ступеней, где и просидел до самого вечера.

На закате к человеку с глазами загнанной лошади подошла одна из старших жриц — властная женщина средних лет.

— Ты должен покинуть территорию священного округа, — приветливо, но твердо сказала она. — Если хочешь, приходи завтра.

Юродивый молча встал и побрел по дороге.

«Немой», — подумала жрица, проникаясь непонятным сочувствием к этому могучему и еще совсем молодому человеку, столь страшно искалеченному судьбой.

— Погоди! — она догнала юродивого и пошла рядом. — Кто ты? Как тебя зовут? Если не можешь говорить, то покажи знаками!

Юродивый, не останавливаясь, пожал плечами.

Жрица видела за свою жизнь немало паломников: и пришедших вознести мольбы, и желающих очиститься от скверны, и просто любопытствующих; она видела зевак, фанатиков, братоубийц и раскаявшихся разбойников — но никто не возбуждал в ней такого интереса, как сегодняшний гость.

«Он похож на безумного бога, — обожгла жрицу кощунственная мысль. — Или, скорее, на павшего титана. Олимпийская сила с печатью Тартара, выжженной в душе! Боги, как жаль…»

— Если ты хочешь остаться, — удивляясь самой себе, предложила она, — то за стеной, левее, есть заброшенные постройки. Во время Пифийских игр там останавливаются рапсоды и кифареды, приехавшие состязаться. Но это случается раз в год, а в остальные месяцы там никто не живет.

Юродивый кивнул без малейших признаков благодарности и прибавил шагу.

Назавтра он снова сидел у ног мраморного Феба.

Паломники, явившиеся к оракулу за пророчеством, огибали его и шли дальше, воспринимая сидящего как часть храмового павильона. Неподвижность юродивого и впрямь была сродни неподвижности изваяния; служители Аполлона тоже привыкли к нему и, когда на десятый день он остался на территории священного округа на ночь, все отнеслись к этому спокойно, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Груженая повозка застревала в колдобине — юродивый подставлял плечо, и колесо мигом освобождалось из плена; оползень грозил засыпать Кассотиду, второй священный источник Дельф — юродивый работал как проклятый, таская такие валуны, что жрецы-мужчины только переглядывались между собой; обветшали некоторые постройки — он клал крышу, вкапывал опорные столбы…

Его кормили.

С ним пытались заговорить; вернее, его пытались разговорить — безуспешно.

Молоденькие жрицы не раз подглядывали за пришельцем, когда тот купался, и опять же не раз совершали попытки увлечь этого грандиозного самца в заросли — Феб-Аполлон, сам немалый бабник, поощрительно относился к такого рода забавам, в отличие от своей сестры Артемиды-девственницы — но женщины, похоже, совершенно не интересовали юродивого.

В отместку жрицы прозвали его Женишком, Любимчиком Геры, покровительницы брака, утверждая, что на Женишке лежит печать супруги Громовержца, берегущей Женишка для себя. Жрицы Аполлона вообще позволяли себе великие вольности по отношению к Златообутой Гере — знали, негодные, что Аполлон-Мусагет терпеть не может мачеху-ревнивицу, так и не простив жене Зевса преследований собственной матери Латоны с двумя богами-младенцами на руках.

Так и закрепилось за юродивым новое имя — Геракл.

Отмеченный Герой.

— Эй, Геракл, сбегай-ка в кладовую за мешком сушеных абрикосов!

— Геракл! Где тебя носит?! Иди сюда, пособи укрепить скобы на воротах!

— Где Геракл? Старый Фрасибул слег, надо к лекарю тащить, а такую тушу и втроем-то…

И никто не знал, что ночами юродивый беззвучным призраком проникает в сокровенную часть храма, куда не допускались паломники и младшие жрицы — только пифия-пророчица, хлебнув воды из Кассотиды и пожевав листьев лавра, входила туда и садилась на золотой треножник над расщелиной скалы, вдыхая поднимающийся снизу терпкий туман, рождающий грезы о будущем.

Юродивый присаживался на край расщелины, отодвинув треножник в сторону, и часами глядел в клубящийся бездонный провал.

В эти минуты он и впрямь походил на безумного бога, с отрешенной улыбкой заглядывающего в Тартар собственной души.

Иногда он тихо смеялся — это случалось, когда две ленивые змеи выползали из марева к его ногам, раздвоенными язычками облизывая волосатые голени Геракла и странно подергивая головками, словно у змей были перебиты шеи.

Следом за змеями со стороны провала к юродивому приближался сухощавый человек лет сорока, гладко выбритый по микенской моде, держа в руках кифару и раздвоенный учительский посох. Отложив посох, гость садился неподалеку и, настроив инструмент, беззвучно перебирал струны; а голова кифареда, подобно головам призрачных змей, все время клонилась набок, как будто сломанная шея отказывалась держать этот груз.

Время шло, и все больше смутных фигур становилось вокруг молчащего Геракла: огромный лев, скалящий острые клыки, какие-то воины в помятых доспехах, явно вышедших из орхоменских кузниц, пятеро мальчиков в возрасте от года до четырех с темными обуглившимися лицами…

А перед рассветом юродивый вставал, поворачивался к пропасти спиной и уходил, чтобы назавтра прийти снова.

На третий месяц ночных бдений, уже собираясь встать и покинуть привычное место, юродивый увидел кого-то на том краю расщелины.

И задержался, вглядываясь в туман.

Напротив него сидел он сам.

«Ты — это я?» — спросил Геракл.

Слова складывались плохо и непривычно.

В последнее время он отвык думать словами.

«Я — это ты», — ответил двойник.

«Тогда почему ты — там, а я — здесь? Мне кажется, что это неправильно.»

«Ты сам так выбрал.»

«Я ничего не выбирал. Это получилось само собой.»

«Неправда. На том краю, где ты — одни жертвы. Значит, и ты — жертва.»

«А ты?»

— А он — нет, — отозвался чужой голос.

Рядом с двойником стоял мальчик. Неправильный мальчик. Он стоял, как стоят немолодые мужчины, и отвечал, как отвечают старики — сухо и беспощадно.

— А ты кто? — Отмеченный Герой даже не удивился тому, что говорит вслух. — Ты жертва или нет?!

— Нет, хотя мог бы ею быть.

— Тогда кто же ты?

— Твой отец.

— Ты не можешь быть отцом. Ты маленький. Прошу тебя — уйди… не обижай меня.

— Это ты маленький. А маленьких всегда обижают. Нет, я отец большого сына… сына, который плыл ко мне через разъяренный Кефис.

— У меня действительно был отец?

— Если ты сидишь на том краю — нет. Если ты по-прежнему хочешь считать себя жертвой, прячась от прошлого и самого себя, как раньше прятался от безумия — у тебя нет и не было отца. И, значит, я зря боролся за тебя с богом.

Что-то исподволь закипало в Геракле, что-то давно забытое и похороненное на самом дне души, под слоем дурманящих испарений, заставляя с кровью отдирать корку забытья, присохшую на ране; и он закусил губу, с ненавистью глядя на двойника и старого мальчишку.

Ненависть была жгучей и целительной, как нож лекаря.

— У меня есть… у меня был отец, — каждое слово резало по живому, и стоило большого труда не сорваться на крик. — Вы врете, вы оба! Я помню… нет, не помню, но мне кажется, что однажды я клялся его именем! У меня был отец — слышите?!

— Нет.

— У меня был отец! И еще… еще у меня был брат! Он стоял с камнем в руках, давая мне подняться с земли! Вы слышите?! У меня был брат!..

— Нет, — отрезал двойник, и согласно кивнул старый мальчишка. — Если ты жертва, значит, у тебя не было брата, потому что жертва всегда одинока. Жертвы не поднимаются с земли — поэтому им не нужен брат.

Геракл встал.

Он стоял на краю дымящейся пропасти, набычившись и сжимая кулаки; и туман, навевающий грезы о будущем, расступился и попятился в страхе перед ожившим будущим, грозно стоящим на самом краю прошлого.

— Я убью тебя, — бросил Геракл двойнику. — Уходи, или я убью тебя.

— Меня? — удивился тот. — Ты убьешь меня? Но ведь ты уже сделал это, когда убил себя! Помнишь: «Я — это ты!»

— Я — это ты? — боль была совершенно непереносимой. — Это правда?

— Это правда, — вместо двойника ответил мальчишка-отец. — Если ты не вспомнишь, что это правда — значит, все жертвы были напрасны. Все — и те, что приносили тебе, и те, что приносил ты… и ты сам — потому что ты будешь доживать свой срок сыном Зевса, жертвой, не имевшей настоящего отца и настоящего брата. Олимп, Тартар, Одержимые — если ты сидишь на том краю, лелея свое безумие, значит, ОНИ были правы, принося человека в жертву своим прихотям. Твой прадед Персей убил Медузу…

— По велению богов!

— Нет! Просто он больше не мог видеть мраморные статуи вместо живых людей! А я отгонял Тевмесскую чудо-лисицу не от полей Креонта, будь они прокляты! — я боялся смотреть в глаза матерям тех юношей, которых ежемесячно приносили в жертву, ублаготворяя Зверя! И тебя я не для того назвал Алкидом, то есть Сильным, чтобы ты упивался беспамятством и страданием в кругу теней!

— У меня есть имя?!

— Да. У тебя есть имя. Прыгай, Алкид!

И он бросил себя через расщелину.

…навстречу рукам, протянутым к нему.

…навстречу памяти, принимая ее в себя, как принимают копье в исступлении боя — как можно глубже, с рычанием нанизываясь на древко, чтобы дотянуться до врага за полмгновения до смерти.

…навстречу отцу и брату.

…навстречу скверне, от которой не в силах очистить никто чужой; даже бог, даже беспамятство.

…навстречу судьбе, Ананке-Неотвратимости, которую не выбирают; которую не выбирают разучившиеся выбирать.

…через пахнущий плесенью туман.

…и встал на том краю.

— Жизнь начинается заново? — спросил Алкид, тяжело дыша. — Скажите — да; и я вам не поверю.

— Нет, — ответил Амфитрион, снизу вверх глядя на сына. — Жизнь продолжается, и не всегда это подарок. Я это знаю лучше других.

— Мы вернемся в Фивы? — спросил Алкид, сдвигая брови. — Скажите — да; и я с вами не поеду.

— Нет, — ответил Ификл, обнимая брата за плечи. — Мы едем в Микены, к Эврисфею Сфенелиду, нашему двоюродному дяде и ровеснику. А потом — в Тиринф, где и будем ждать приказаний. Зевс назначил нам десять лет очищения на службе у этого недоношенного владыки всех Персеидов — ну что ж, это немного… Десять лет за пятерых детей — по два года за каждого!.. извини, брат, я в последнее время разучился шутить. Это бывает, когда вокруг слишком много героев, как на «Арго»!

— Да, Ификл. Десять лет — очень малый срок. Ничтожно малый для очищения — очищения Эллады от скверны человеческих жертвоприношений! Но я… но мы постараемся. Мы очень постараемся. Правда?

— Правда, Алкид. Мы очень постараемся. Ведь нам будет легче, чем другим героям — герой должен быть один, а нас все-таки трое… если не считать Пустышки.

— И Хирона.

— И Хирона. Пошли отсюда, Алкид! Тут есть обходная тропа, а Гермий обещал ждать нас снаружи.

— Пошли. Только… как же клятва, данная мною под Орхоменом?

— Я освобождаю тебя от нее, — чуть заметно усмехнулся Амфитрион. — Ведь ты клялся отцом? Я рад, Алкид, что к тебе вернулась память, но в дальнейшем воздержись от клятв, хорошо? Или клянись так, как это делает Автолик — заранее зная безопасный способ нарушить клятву! Неужели ты научился у Автолика лишь ломать чужие шеи?

— Нет, отец. Я еще научился у него не ломать свою. Проверим?

— Проверим. Вот немного подрасту, сынок, и проверим.

— И не один раз, — оглядываясь на дымящуюся расщелину, добавил Ификл.

Похоже, плавая с аргонавтами, он действительно разучился шутить.

12

На рассвете Геракл отправился в Микены.

ЭКСОД[42]

"…еще до того, как Амфитрион прибыл в Фивы, Зевс, приняв его облик, пришел ночью (превратив одну ночь в три) к Алкмене и разделил с нею ложе. Амфитрион же, прибыв к жене, заметил, что жена не проявляет к нему пылкой любви и спросил ее о причине этого. Та ответила, что он уже разделял с ней ложе, и Амфитрион, обратившись к прорицателю Тиресию, узнал о близости Зевса с Алкменой.

Алкмена же родила двух сыновей (согласно IX Пифийской оде Пиндара — близнецов): Зевсу она родила Геракла, который был старше на одну ночь, Амфитриону же Ификла. Когда маленькому Гераклу было восемь месяцев, Гера подослала двух огромных змей к его ложу, желая погубить дитя. Но Геракл, поднявшись с ложа, задушил змей обеими руками. Ферекид же сообщает, что сам Амфитрион, желая узнать, который из мальчиков является его сыном, впустил в их постель этих змей; когда Ификл убежал, а Геракл вступил в борьбу с ними, Амфитрион таким образом узнал, что Ификл — его сын.

Геракл учился управлять колесницей у Амфитриона, борьбе — у Автолика, стрельбе из лука — у Эврита, сражаться в полном вооружении — у Кастора, пению и игре на кифаре — у Лина, брата Орфея. Лин погиб от удара, который нанес ему Геракл, разгневавшись за то, что Лин побил его. На суде по обвинению в убийстве Геракл прочел закон Радаманта, гласивший, что, кто ответит ударом на несправедливый удар, не подлежит наказанию; и был таким образом освобожден от ответственности.

Амфитрион же из боязни повторения чего-либо подобного сослал его на Киферон к пастухам, где он и рос. С первого взгляда можно было сказать о нем, что он сын Зевса. Восемнадцати лет, все еще оставаясь среди пастухов, он убил Киферонского льва, который пожирал коров Амфитриона и Теспия. Перед охотой на льва Теспий радушно принимал Геракла в своем городе и каждую ночь подсылал к нему на ложе одну из своих дочерей (а всего их было у Теспия пятьдесят), которых родила Теспию Мегамеда, дочь Арнея. Геракл же, полагая, что с ним каждую ночь спит одна и та же, сошелся таким образом со всеми. Убив льва, он надел на себя его шкуру, а пастью пользовался, как шлемом.

Когда он шел обратно, закончив охоту, ему повстречались посланные Эргином глашатаи, которые должны были получить с фиванцев дань. Геракл жестоко с ними расправился: отрубил носы, уши и руки, повесил все это им на шеи и приказал отнести Эргину, как дань.