Огненный луч сорвался с тетивы.
…Нет, Алкид не видел всего этого. Просто ветер вдруг рассмеялся ему в лицо, запорошив глаза пылью, пахнущей заплесневелой сыростью земляного погреба; просто безумие почти сорокалетнего Геракла было иным, чем прошлое безумие Алкида из Фив; горящий светлым пламенем взгляд гневного бога на миг возник из ничего, заслонив собой зубчатые башни Тиринфа, и еле различимые слова «Я, Феб-Аполлон, Олимпиец…» слились в золотую стрелу, ринувшуюся на Алкида — ничего не понимая, он попятился, пытаясь схватить руками вспышку смерти, сослепу налетел на что-то мягкое, услышал глухой вскрик и рухнул в бездну, гудящую медным гулом…
Тень Эврита Ойхаллийского стояла у перил и смотрела в пропасть — туда, где на камнях жалко скорчилось исковерканное тело басилея.
— Вот, значит, как это бывает… — тихо сказала тень и во второй раз обернулась к богу.
— Убирайся в Аид! — презрительно усмехнулся Аполлон. — Подать навлон[56] для Харона?
— В Аид? Ты глуп, бог, или поторопился; или и то, и другое сразу. Неужели твой брат Гермий не сказал тебе, что жертвы Гераклу не идут в Аид; во всяком случае, добровольно? Да, теперь я вижу — не сказал… забыл. Иначе ты, зная, что имеешь дело с Одержимым, трижды подумал бы, прежде чем принести его в жертву Гераклу!
Бог шагнул к тени.
— Ты пойдешь туда, куда прикажу я! Или ты в состоянии отыскать место, где тебя не достанет рука Аполлона?!
— Нет, ты все-таки глуп, — тень повела призрачной ладонью, открывая Дромос; и стеклянистые нити его отливали черным. — Хорошо, тогда иди за мной, грозный и торопливый брат Гермия-Психопомпа!..
Аполлон кинулся к Дромосу, где только что исчезла тень Одержимого — и отшатнулся.
На той стороне были Флегры.
Пожарища.
Колыбель Гигантов.
…Нет, Алкид не видел этого. Дрожа всем телом, он стоял на краю стены, медленно приходя в себя — вот сейчас упадет еще одна капля в водяной клепсидре, еще одна песчинка в песочных часах, на волосок удлинятся тени, и Алкид опустит взгляд.
Он неумолимо приближается, тот миг, когда Геракл увидит разбившегося Ифита-лучника; увидит изломанный труп у подножия тиринфской стены.
И вспомнит родившийся из безумия звенящий голос:
— Я, Феб-Аполлон, Олимпиец…
Завтра вернувшиеся в Тиринф Иолай и Ификл узнают, что Геракл, убив во время припадка бывшего учителя, уехал в Дельфы.
15Он гнал колесницу на север.
Грохочут колеса.
Скоро Дельфы.
Скоро.
Он гнал колесницу, горяча храпящих коней, а следом за ним тысячекрылой голосистой стаей летела молва.
— Убил учителя и друга?! — ужасались мессенцы.
— Небось, украденных у Эврита табунов отдавать не захотел! — прикидывали элидяне.
— Какие табуны?! — возмущались арголидцы. — О чем вы?! Это же великий Геракл, Истребитель чудовищ! Его же на Эвбее несправедливо обидели!
— Чудовища чудовищами, — не сдавались упрямые элидяне, тщательней приглядывая за собственными стадами, — обида обидой, а табуны, извините, табунами! Одно другому не мешает. Небось, заманил беднягу Ифита на стену — глянь, мол, не ваши ли кони пасутся? — а там и спихнул вниз! Очень даже запросто!
— Ревнивая Гера, за что караешь? — шептали аркадские и лаконские девушки, жаркими ночами мечтая о Геракле.
— Безумец, — пожимали плечами в Ахайе.
— Герой! — откликались в Беотии.
— Величайший… — и те, и другие.
Посмеивалась на все Эгейское море крепкостенная Троя.
Молчали Ойхаллия и Пилос.
Впрочем, нет — Пилос уже не молчал. И ванакт Нелей Пилосский врал направо и налево о том, что возвращаясь с Эвбеи домой, он повстречал Геракла, который якобы просил его, благочестивого Нелея, очистить невольного убийцу от скверны — но Нелей, как кладезь благочестия и осторожности, отказал Гераклу в очищении, ссылаясь на давнюю дружбу с Эвритом, отцом убитого.
Что вы говорите?
Ах да, конечно — с покойным отцом убитого… теперь-то ясно, почему так вздорожала соль, поставляемая на материк с соляных варниц Эвбеи!..
И во главе стоустых полчищ Геракл ворвался в священные Дельфы.
— Омой руки в Кастальском источнике! — сурово сказали жрецы, преградив путь герою, когда тот шагал по мощеной дороге мимо скалистой восточной стены. — И вознеси хвалу лучезарному Аполлону!
— Нимфа Касталия превратилась в Кастальский ключ, спасаясь от домогательств вашего бога, — был ответ. — Не омою рук в слезах несчастной! Прочь с дороги!
— Надень лавровый венок! — строго приказали жрицы, встав перед Гераклом у входа в храм.
— Нимфа Дафна стала лавром, лишь бы не уступить похотливому Фебу, — был ответ. — Не одену венка из волос несчастной! Посторонитесь!
— Нет тебе очищения! — возгласила разгневанная пифия, и грозно дрогнул туман над расщелиной скалы. — Нет и не будет!
— Аполлон убил юного Гиацинта, сына басилея Амикла, — был ответ. — Кто очистил от скверны твоего бога, женщина?!
— В этом храме, безумец, тебе прорицать не будут!
— Я сам себе храм и прорицатель, — был ответ. — Уйди, женщина, и не стой между мной и богом!
И Геракл кощунственно схватил золотой треножник, на который садилась пифия во время пророчеств.
— Аполлон! Где ты, Олимпиец?! — рев этот еще долго будет преследовать пифию, в страхе бежавшую из сокровенной части храма. — Явись и ответь Гераклу!
Ответом была огненная стрела, посланная с той стороны расщелины.
Треножник описал сверкающую дугу, золото земли столкнулось с небесным золотом, пламя с пламенем, и — только искры разметало по храму.
…Никто и никогда не узнает правды о том, как схватились между собой безумный Геракл и разъяренный Аполлон; смертный и бессмертный. Только шепнут в Дельфах, повторят от Эпира до Аттики, и эхом отзовется на Пелопоннесе: сила сошлась с силой, вынудив Зевса-Тучегонителя метнуть молнию, дабы разъединить борцов и не допустить гибели сына… а вот которого из сыновей — не шепнут о том в Дельфах, не повторят от Эпира до Аттики, и промолчит благоразумное пелопоннесское эхо.
Да еще услышит краем уха старая жрица, некогда разрешившая безымянному юродивому остаться на территории священного округа, как скажет усталый Геракл, остановившись у только что въехавшей в ворота колесницы:
— Он не виноват. Гермий не открыл ему всей правды… нет, Феб не виноват. Он даже не знал, что его любимец, Адмет[57] из Фер — Одержимый.
И кивнет молодой возница с запавшими немолодыми глазами, а стоявший рядом с ним мужчина спрыгнет наземь и подойдет к Гераклу.
Сморгнула старая жрица, пожевала высохшими губами, переводя взгляд с одного брата на другого, да и пошла себе прочь — так и не услыхав, как тихо выдохнул Ификл:
— Никто не виноват; и все виновны. Не очищать тебя надо, Алкид, — спасать. Спасать тебя от тебя.
В это время на Олимпе звучало слово златолукого Аполлона:
— Я пойду на Флегры только вместе с великим Гераклом, лучшим и несчастнейшим из смертных; или не пойду вовсе.
И Крониды переглянулись в смущении.
— Ты знаешь, как? — спросил Геракл.
— Надеюсь, что знаю, — был ответ.
СТАСИМ ПЕРВЫЙ
СТРОФА…Тяжелый, давящий рокот Великой Реки все удалялся, и чудилось в нем изумление, словно нечто такое мимоходом отразилось в древних водах, чего до сих пор не видели они. А если и видели — то все равно не поверили возникшему отражению.
Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный сумрак тропы скорбящих теней начинает понемногу отступать перед этими зловещими сполохами; поворот, еще один — и призрачные языки неживого пламени, отливающие чернотой в самой сердцевине своей, бросаются навстречу двум путникам — чтобы испуганно отшатнуться и исчезнуть в стенах, светящихся тревожным багрянцем, как если бы они были сложены из чуть подернувшихся пеплом углей; а путники идут дальше, все глубже спускаясь в запретные для смертных недра Эреба.
— Жди меня здесь. Я сам приведу его.
— Что скажет Владыка?
— С дядей все договорено. Жди…
И более легкая фигура стремительно исчезает в одном из боковых проходов, подобных ветвящейся сети сосудов внутри тела подземного исполина.
Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие скрытым жаром стены расступаются, образуя подобие зала с теряющимся в темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда гладко обтесанный, но теперь местами выщербленный неутомимым каменотесом-временем камень — странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.
Путник подходит к жертвеннику — низкому, как и все алтари подземных богов — вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб…
— Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто не видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье шутят, что здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
— Но это жертвенник? — спрашивает путник, не оборачиваясь.
— Да, — отвечает вернувшийся легконогий проводник.
— А жертва?
— Вот она. Пришлось потревожить Менета…[58]
Черная корова с белым пятном на лбу и пустыми, ничего не выражающими глазами стоит рядом с проводником. Бока коровы мерно вздымаются и опадают; она равнодушно жует свою жвачку, тупо глядя на путника и пятиугольный алтарь.
— А… тень? Ты привел его, Гермий?!
— Да.
Из слегка посторонившегося мрака возникает туманный сгусток, медленно приобретая очертания высокой человеческой фигуры.
Тень молчит, возвышаясь подле поводыря и черной коровы.
— Ну, я пошел, — чуть замявшись, говорит проводник. — Нож у тебя есть, а ритон — вот.
Он делает шаг назад и исчезает. Кажется, при этом он надел тускло блеснувший головной убор или шлем — но, скорее всего, это просто привиделось.
Безмолвная тень и путник (рядом с высоким, слабо очерченным силуэтом он выглядит неестественно мощным и материальным) остаются вдвоем.
— Сейчас, сейчас… — бормочет путник, наливая в ритон немного медвяной смеси и досыпая щепоть ячменной муки; потом он подводит послушную корову к жертвеннику, куда только что поставил ритон, и достает из-за пояса кривой нож. — Сейчас я верну тебе память, и мы поговорим…
Тень безмолвна и безучастна.
Кулак коротко и тяжело обрушивается на белое пятно коровьего лба, животное падает на колени, вспышка ножа полыхает во мраке; хриплое, отчаянное мычание переходит в клекот и бульканье — и густая черная струя хлещет в подставленный ритон из разверстого горла, а человек свободной рукой удерживает бьющуюся в последних судорогах жертву, неразборчиво шепча при этом то ли молитву, то ли ругательства.
Наконец ритон полон до краев, огромная рогатая туша обмякает, словно из нее выпустили воздух, а человек, замолчав, бережно укладывает мертвую корову у западной стороны алтаря.
Почему-то человек уверен, что запад именно там.
Потом он плавно опускает кончики пальцев в ритон и брызгает кровью сперва на жертвенник, после — на источающую жар стену.
Черные брызги вспыхивают, в зале на мгновенье становится светлее — и тут безучастная доселе тень вздрагивает, а на смутном лице широко распахиваются безумные, жаждущие глаза.
Тень почуяла жертвенную кровь.
— Пей, Ифит-лучник, — тихо и печально произносит человек. — Пей, и пусть память хотя бы ненадолго вернется к тебе.
И подносит ритон с блестящей жидкостью к самым губам тени.
Тот, кого назвали Ифитом-лучником, жадно припадает к ритону — но, несмотря на торопливость, ни капли мрачного напитка не проливается на каменный пол, и бесплотная тень на глазах становится похожей на человека, тонкие сильные пальцы вцепляются в запястья приносящего жертву, не давая отдернуть вожделенный ритон; и путник, поначалу было отступивший на шаг, бормочет:
— У тебя холодные руки, Ифит-лучник, но они теплеют. Пей, сколько хочешь, потому что мне надо знать…
— Ты хочешь знать, что я не успел договорить тебе тогда, на стене Тиринфа? — тихий шелестящий голос идет ниоткуда и одновременно со всех сторон.
Путник невольно вздрагивает и со странным болезненным выражением вглядывается в ожившие глаза тени. Тени ли? Нет, перед ним не человек из плоти и крови — но уже и не тот призрак, которого привел из глубин Эреба легконогий поводырь.
Нечто посередине.
— Да, я хочу знать, учитель. Только вместе с тобой на тиринфской стене стоял не я. Я Ификл, а не Алкид. Алкид сейчас в Меонии,[59] у Омфалы Лидийской — люди и боги полагают, что Геракл искупает грех невольного убийства тебя, Ифит-лучник; я же надеюсь, что он искупает свое безумие… и искупит его навсегда. Но давай не будем об этом вслух даже здесь…
— Я не виню Алкида, — грустный шелест, отзвук, эхо, — я видел Лиссу-Безумие в его взгляде, когда он шагнул ко мне, не понимая, кто перед ним, и есть ли перед ним хоть кто-то… нет, я не виню твоего брата.
— Да, учитель, никто не виноват, и все же… Ты расскажешь мне то, что не успел поведать в Тиринфе? Алкид передал мне начало — я хочу дойти до конца.
— Да. Я помню. Я должен. И я расскажу. А потом я снова забуду все, и так будет лучше. По крайней мере, для меня.
— Может быть, я…
— Не может. Я знаю, что у тебя доброе сердце, Ификл, и допускаю, что ты кое-что смог бы выпросить у Аида для меня. Но я этого не хочу. Я хочу покоя и забвения.
Тень побледнела, и Ификл спешно протянул бывшему учителю наполовину опустевший ритон. На этот раз тень пила неторопливо, без жадности и удовольствия, как пьют горькое, но необходимое целебное снадобье.
— Благодарю, — Ифит-лучник отстранил ритон, на дне которого еще что-то оставалось, и Ификлу почудился легкий вздох.
Тень, призрак вздоха.
— А теперь слушай, — сказал тот, кто некогда звался Ифитом Ойхаллийским.
АНТИСТРОФА— Ты знаешь от Алкида, как мы — младшие родичи Салмонеевых братьев — породили Гигантов. Но и для нас, и для ТЕХ само слово «Гиганты» казалось несмешной шуткой. Ведь это были дети, беспомощные, крикливые младенцы, в чем-то странные, в чем-то великие, в чем-то ущербные — но дети. НАШИ ДЕТИ. Я хорошо помню те дни, когда рожденные на Флеграх выжили; дни какого-то невозможного, нереального счастья, когда даже в глазах Сфено и Эвриалы исчезла чернота обреченности, которая была в них всегда, когда не стеснялся своих слез Хрисаор Золотой Лук, сын Медузы; а я, сын Авгия Филей, Подарг-троянец и Трехтелый Герион плясали сумасшедший, неистовый, божественный танец… я хорошо помню те дни.
Я помню их даже здесь, где не помню ничего.
Вскоре явились Одержимые. Нет, не такие, как мой отец — рангом пониже. Вежливые, настойчивые и убедительные — о, они хорошо знали свое дело! Дети болели, их надо было лечить, кормить и нянчить. С этим согласились все. Но знал ли я или Молиона, как лечить и нянчить потомство древних Павших титанов? Знали ли сестры-Горгоны и Герион, как обращаться с полулюдьми?!
Нет.
Мы этого не знали.
А люди, Одержимые Тартаром, утверждали, что знают. И мы им поверили. Зря! Зря!.. Если бы мы не захотели отдать своих детей этим тихим жрецам с липким голосом, если бы мы воспротивились… ведь на нас не было силы! Небо, одной Сфено хватило бы, чтобы десятки трупов легли под ноги разъяренной Горгоне! И лук мой был при мне, и доставало стрел в колчане — как же слепы оказались мы, дети Одержимых и потомки Павших!
Век себе не прощу… впрочем, теперь это лишь красивые слова.
