— Тогда договорились, сынок! — На круглом лице Матушки появилось плотоядное выражение, как ни странно, сделавшее ее довольно привлекательной. — Пошли, поучим тебя уму-разуму!
И Змееныш покорно поплелся в соседнюю комнату, раздумывая по дороге: воспользоваться наукой бабки Цай и одними руками незаметно довести Матушку до блаженного изнеможения (авось отстанет!) или продолжать разыгрывать юнца до, так сказать, победного конца?
Последний вариант смущал лазутчика. Любовь юноши и любовь зрелого мужчины сорока с лишним лет сильно отличаются между собой. И опытная певичка только по времени, прошедшему от снятия одежд и до того мига, когда «тучка проливается дождем», может определить истинный возраст своего любовника с точностью до трех-четырех лет. Можно, конечно, замедлить или ускорить происходящее, но нажимать на точки «цилунь» и «баньши» в присутствии Матушки Сиванму...
— Ишь, какой мяконький! — призывно шепнула Матушка, и Змееныш обнаружил, что уже лишился изрядной части своего одеяния, а Матушка стоит перед ним на коленях, явно готовясь «сыграть на нефритовой флейте».
И сыграла.
Да так сыграла, что, наверное, небожители Яшмового дворца долго потом обсуждали подробности этого поединка: Матушка Сиванму изо всех своих немалых сил старалась затянуть удовольствие и успеть продемонстрировать пухлогубому мальчику все совершенство многолетнего опыта, а Змееныш Цай напрягал последние силы, пробуждая от спячки Великого Змея Шэн и пытаясь уложиться в то время, какое истинно надобно шестнадцатилетнему юноше для завершения первого соития.
В результате оба остались довольны друг другом.
Включая любопытных небожителей.
И если бы не шум на улице, прекрасно знакомый Змеенышу по его первому, тайному визиту в поселок слуг...
***Монастырская стража, как выяснилось позже, явилась отнюдь не за блудодеями. В соседнем доме, примыкающем ко двору жилища Матушки Сиванму и ее подружек, проживал молодой бондарь, поставлявший на кухню заказанные ему бочки, — и бондарь этот днем был замечен в смертном проступке.
Он издалека подглядывал за монахами — причем не за рядовыми иноками, а за знатоками-шифу! — когда последние совершенствовались в воинском искусстве. Такие прегрешения карались смертью: провинившегося забивали палками, сперва удостоверясь — случайно ли заглянул грешник в святая святых или намеренно пытался проведать тайны мастерства преподобных отцов из обители возле горы Сун?!
Бондарь смотрел намеренно — ибо в пятый раз не подглядывают случайно.
И богатыри-стражники явились за преступником.
К сожалению, Голова Смутного Времени потерял от страха голову, напрочь превратившись в Мошонку и выскочив на улицу в чем мать родила, — в результате Мошонка был изгнан пинками с территории обители, потеряв возможность когда-либо приобщиться к Учению Будды в стенах Шаолиньского монастыря.
Сказано в древности: «Дуракам Закон не писан!»
Остальные иноки и Малыш Сун, кандидат-приятель Мошонки, были вовремя укрыты женщинами в тайных погребах.
Про Змееныша все как-то забыли и не вспомнили до следующего утра.
Ни молодые иноки, ни Матушка Сиванму с подружками, ни собрат-кандидат... ни монастырские стражники, хотя последние тщательно обыскали окрестные дворы и дома сверху донизу.
Маленький Архат, притащившийся вместе со стражей смотреть на арест бондаря, принимал самое деятельное участие в этих поисках. Видно было, что монах-ребенок пользуется несомненным расположением стражников — вот только неясно, с чего бы это?! А потом, когда стража удалилась, таща за собой избитого бондаря и вопящего Мошонку, Маленький Архат встал посреди пустынного двора Матушки Сиванму и обратился в пространство.
— Я знаю, что ты где-то здесь, — весело сказал ребенок. — Извини, но мне надо было проверить — действительно ли ты лазутчик из внешнего мира? Поймай они тебя и изгони отсюда, — значит, я ошибся, а я ошибаюсь редко. Еще раз извини, но, по-моему, ты гораздо старше и умнее, чем выглядишь, Змееныш! Проследи за собой: в минуты задумчивости у тебя слегка западают щеки и начинают играть желваки на скулах, отчего ты становишься отнюдь не юношей... и еще: те волосы, что у тебя на груди — белесые. Может быть, они седые?
Никто не ответил Маленькому Архату.
7Через день Змееныша вызвал к себе патриарх Шаолиня, сменивший на этом посту знаменитого Сюаня Цзигуаня, присутствовавшего на церемонии восшествия на престол нынешнего императора Юн Лэ.
После полуторачасовой беседы кандидату была милостиво предложена чашка чаю; и когда Змееныш Цай в точности выполнил все советы Маленького Архата, патриарх одобрительно улыбнулся и не торопясь отхлебнул из своей чашки.
К вечеру Змеенышу наголо обрили голову.
А последний кандидат, приятель печально известного Головы Смутного Времени, был изгнан сразу же после того, как гордо сделал первый глоток предложенного напитка.
Чай, кстати, оказался плохонький, жидко заваренный...
МЕЖДУГЛАВЬЕ
Свиток, найденный птицеловом Манем в тайнике у западных скал БацюаньМне дважды повезло — если в данном положении вообще можно говорить о везении.
Во-первых, мой мальчик оказался дурачком. Не дебилом — от такого соседства я рехнулся бы через час, подтвердив общее правило, что «Безумцы Будды» долго не живут. Но мой мальчик (до сих пор не понимаю — на беду себе или на счастье вспомнил он мое перерождение?!) на кое-что годился, только это «кое-что» было весьма своеобразным. Например, он мог вполне успешно сопровождать слепого гадателя, время от времени поколачивая колотушкой в переносной гонг и оповещая таким образом обывателей о том, что пора бы встряхнуть сосуд с дщицами и выкинуть оттуда очередное предзнаменование — наверняка доброе, потому что за злые пророчества платили тумаками. И пусть мальчишка на глаз различал все сто двадцать четыре оттенка закатной полосы над озером и чувствовал себя как дома во всех пяти тональностях здешней музыки, с легкостью переходя от «гун» к «шан», а от них обоих к «цзяо», — ему было трудно сосчитать монеты в лавке так, чтобы не ошибиться вдвое или втрое, и разговаривать он мог, только глупо улыбаясь.
Я забился в самый краешек его куцего сознания и благодарил фортуну за фарт, что, прожив тридцать лет, и три года (не на печи, но все-таки...) с урезанным судьбой-индейкой правым полушарием, сейчас способен быть более или менее холодным наблюдателем.
Видать, судьба была рождественской индейкой.
Иногда мне казалось, что вот оно, мое левое полушарие, мои усеченные искусство и интуиция — слюнявый полуидиот, никогда не промахивающийся мимо нот и искренне любующийся цветущей ханчжоуской ивой.
Наверное, я был не прав.
Я наверняка был не прав.
И однажды в лавке не утерпел: вылез наружу, отодвинув привыкшего слушаться кого бы то ни было мальчишку, и ухватил за руку гада-лавочника, когда тот самым наглым образом обсчитывал моего мальчика и его слепца-гадателя.
— Дщица с твоей судьбой уже готова вывалиться из костяного стаканчика! — сказали мой мальчик и я. — Ты уверен, о достойный господин, лишь по воле случая похожий на скупердяя и мздоимца, что она не сулит тебе восемь бед и сорок несчастий?
Лавочник подумал-подумал и решил, что не уверен.
Мне повезло дважды: мой мальчик был дурачком и потянулся ко мне (к себе?) со всей силой не знающего ласки ребенка. Или, если хотите, со всей силой противоположного полюса. И поскольку нас было всего двое, причем обоим было крайне неуютно в окружающем мире...
Это все еще было во-первых.
А во-вторых, мы отлично ужились вместе.
И, как я вскоре понял, это оказался уникальный случай — «Безумцы Будды» и впрямь долго не живут.
А мы прожили год довольно-таки сносно — до того дня, когда наш гадатель занемог и вскоре отправился в мир иной, а мы остались без дела.
И без куска хлеба.
Хотя здесь говорили: без чашки лапши.
Ну и дрянь эта гречневая лапша, доложу я вам...
Стоя на набережной в Ханси и любуясь цветными фонариками, формы которых спорили окраской и разнообразием с осенней листвой, я на миг отстранялся от моего мальчика и представлял сам себя этакой резидентной суперпрограммой, которая наслоилась на чужой мозг, превратившись в операционную среду и вовсю пользуясь прежними файлами; потом понимал, что никогда раньше не отличал алый фонарик от малинового, и уж тем более не ощущал смутной гармонии их слегка матового свечения и звуков от старого цина, когда уличный музыкант стучал крохотным билом по каменным пластинам...
Потом я и мой мальчик, резидентная суперпрограмма и слюнявый эстет, получали оплеуху от раздраженного нашим видом купчины, выгуливавшего неподалеку целую свору верещащих певичек, — и шли думать и любоваться в другое место.
Впрочем, на голодный желудок думается лучше, а если я что и умел, так это думать. И в первую очередь меня до рези в желудке интересовало «Безумие Будды» (из сугубо корыстных интересов!). В отличие от аборигенов, которые валили все на причины метафизические и в этом деле были большие доки, мне оно сильно напоминало давно знакомых дружков-вирусов, изредка забиравшихся в мой замечательный «Пент» и норовивших натворить чудес или перекроить все по своему образу и подобию. Года жизни в местной Поднебесной — то, что это не совсем наша Поднебесная, о которой я читал в разных умных книжках, я понял чуть попозже — мне хватило, дабы уразуметь одну простую и не шибко приятную истину.
Здешний космо-комп именовался Законом Кармы* [Карма (санскрит.) — плод действия; Закон Кармы — воздаяние за любые поступки, влияющее на следующее перерождение. Обычное, повседневное сознание отягощено страстями, которые переносит на поступки и поэтому все время создает карму; сознание измененное, просветленное действует бесстрастно, т. е. кармы не создает.].
Бред?
Возможно.
И Закон Кармы впервые за века своего существования и бесперебойной работы в макромасштабе нарвался на вирус.
Чушь собачья, хвостатая?
Не исключено.
А не чушь, не бред то, что я после осколка за ухом сижу себе преспокойненько (вру, не так уж преспокойненько) в дурачке-китаезе за полтыщи лет и невесть сколько километров от моего подъезда и тети Насти, обеспокоенной некультурностью жильцов?!
То-то же...
На фоне этого кармические законы в образе дисков винчестера и обалдевшие файлы-перерождения, путающие время и место, выглядят безобидными забавами.
Что и требовалось доказать.
часть третья
ВЛАДЫКИ ТЕМНЫХ ПРИКАЗОВ
Кто способен вовремя остановить свой собственный удар, тот наверняка сумеет в нужный момент ударить с полной силой, сокрушающей горы.
Глава пятая
1Cудья Бао неодобрительно глядел на окружавшие их хмурые скалы. Вернее, скалы были даже не то чтобы хмурые, а скорее какие-то болезненные: изъязвленные ветром и временем, покрытые желто-бурой с прозеленью коростой лишайника, растрескавшиеся и изогнутые под совершенно немыслимыми углами. Из трещин местами торчали такие же кривые и чахлые деревца с колючими жесткими листьями, напоминая гениталии малайских идолов — судье как-то раз довелось видеть изделия южных варваров, и они еще тогда поразили его своим вызывающе-нездоровым уродством.
Под копытами ослика и запряженной в повозку судьи лошади хрустели сухие кости. В основном звериные, но изредка попадались и человеческие. Теперь судья думал, что понимает, почему даос назвал их предприятие «опасным». А Железная Шапка тем временем размышлял, что если судья полагает, будто это уже настоящая опасность, то заблуждение выездного следователя велико и необъятно, подобно Восточному океану; и вообще зря он, бедный отшельник, связался с такого рода предприятием, потому что «драконы и единороги» еще только ждут их впереди, и отнюдь не в мире живых...
Ущелье резко свернуло вправо, и в лицо судье пахнуло вонью горящей серы. Сразу же перехватило дыхание, судья надсадно закашлялся, но тут новый порыв пронизывающего ветра отогнал удушливый запах, и выездной следователь со своим слугой-возницей с трудом перевели дух. Лошадь храпела, пятясь к выходу из ущелья, в то время как ослик даоса просто стал как вкопанный.
— Приехали, друг мой Бао, — сообщил Лань Даосин, слезая с ослика и перекидывая через плечо ремень с походными сумками. — Соблаговоли покинуть повозку, поскольку дальше мы пойдем втроем.
— Дальше? Втроем? — не понял судья. — Но ведь дальше нам не пройти — мы просто задохнемся! Кроме того, нас и так трое...
Бао имел в виду себя, даоса и возницу; но, услышав, как ослик весьма отчетливо хмыкнул, не стал продолжать.
— Не беспокойся, мы пройдем сквозь Дыхание Нижних Пределов: ты, я и твой племянник Чжун. Это я и подразумевал, говоря: втроем. А твой слуга пусть отведет лошадь к выходу из ущелья и ждет нас там три дня.
— Лошадь? А как же ослик, друг мой Лань? Неужели он...
Даос лишь приложил палец к губам; ослик же осклабил желтые зубы, повернулся к судье задом и бодро затрюхал прочь.
Бао молча кивнул и слез на землю; потом, взглянув на проступавшие впереди сквозь дым груды костей, выездной следователь тяжело вздохнул, закашлялся и принялся вместе со слугой снимать с повозки заранее приготовленные носилки.
В душе судья очень надеялся, что его приятель Лань не вознамерился покончить жизнь самоубийством, прихватив с собой за компанию и своего друга Бао. Хотя, с другой стороны, это был наиболее простой способ попасть на прием к князю Янь-вану или Владыке Восточного Пика — но, увы, он судью Бао абсолютно не устраивал.
Наконец выездной следователь и Железная Шапка осторожно уложили на носилки тело Чжуна — и судья в очередной раз поразился тому, что его племянник скорее напоминает спящего, чем мертвого. Иногда выездного следователя даже начинали брать сомнения, но нет: сердце Чжуна не билось, дыхание отсутствовало, и тело несчастного юноши оставалось холодным. Тем не менее за неделю пути разложение ни в малейшей степени не коснулось мертвеца, хотя погода стояла теплая и влажная. Трупные пятна тоже не появлялись, а члены покойного сохранили гибкость, вопреки всему не подвергшись окоченению.
Зато даос за время пути заметно сдал, хотя все время ел за троих: глаза мага ввалились и горели лихорадочным огнем, кожа на лице и руках словно бы высохла, истончилась и приобрела землистый оттенок; и судья не раз замечал, как дрожат руки его друга, хотя раньше за Лань Даосином такого никогда не водилось. Нелегко давалось магу поддерживать вокруг покойника ауру живого, не выпуская все девять его душ из тела и в то же время мешая слугам Янь-вана явиться за положенным!
Как сказал сам даос еще в Нинго: «За все надо платить».
— Пожалуй, я мог бы на время оживить его, — обмолвился как-то по дороге Лань Даосин. — И в течение примерно шести-семи дней Чжун был бы почти прежним. Но потом... Очень трудно уловить момент, когда рассеиваются три духовных начала и сгущаются шесть плотских; а также когда остаточное «ци» претерпевает необратимые изменения, и оживший мертвец уже не в силах сдерживать темные страсти. Этим я наверняка испортил бы ему карму, да и мы не могли бы чувствовать себя в безопасности рядом с твоим племянником. А сейчас время для него остановилось, он как бы спит — и хотя добиться этого куда труднее, чем поднять свежего покойника и заставить выполнять чужую волю, я избрал именно этот способ. Так и твой племянник не испытывает мучений, и мы находимся в относительной безопасности...
