Вычеркни из памяти прошедшие дни, вычеркни события, недостойные лазутчика из семьи Цай: ты не спасал Маленького Архата, не учился у сэн-бина из тайной службы, не ловил губами редкие капли дождя, слушая, как шаркают вощеные подошвы монашеских сандалий, уводя их хозяина — того, кто не сдал тебя Золототыквенным! — к бамбуковому колу или к допросной зале...
Забудь!
Не было!
Лазутчики жизни — это те...
***Достав из мешочка иглы — не обычные, длинные, а коротенькие, чуть меньше палочек для еды, с колечками на тупом конце, — монах внимательно поглядел на человека без возраста.
Рука человека без возраста скребла по земле, обдирая ногти — словно чего-то требовала.
Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.
***Ползи, Змееныш! Как умирают монахи? Как?!
Так же, как и лазутчики.
Змееныш Цай, бывший лазутчик жизни, криво усмехнулся и вышел на середину допросной залы.
— Я, рожденный в травах, безрассуден и глуп, — сказал он, поклонившись, и Государев Советник вместе с чиновником удивленно посмотрели на дерзкого. — Но по моему ничтожному разумению, дело кроется в нерадивости палачей и неумении добиться большого малыми средствами. Если мне будет дозволено, я осмелюсь продемонстрировать, как «птица Пэн склевывает алмазный столб».
Чиновник-дознатчик моргнул и собрался было спросить мнения Государева Советника относительно сего нахала, но высокий сановник заинтересованно кивнул: дескать, поглядим, поглядим!
А после и подумаем, чем платят за необоснованную дерзость: что там сгоряча отменили в эпоху Тан? — кастрация, отрубание ног...
Змееныш еще раз поклонился и приблизился к узнику. Посмотрел сверху на его макушку, давно не бритую и заросшую мутно-белесой порослью, провел ладонями по истощенным рукам, зажатым в тиски... взялся за клейменые предплечья, что-то нащупывая...
— Как умирают монахи? — громко спросил Змееныш и резко усилил хватку.
Тело узника против его воли выгнуло бьющейся на берегу рыбой, он гортанно вскрикнул, хватая ртом воздух, тщетно пытаясь вырваться, но канга, тиски и новоявленный мучитель держали крепко.
— Как умирают монахи? — повторил Цай. Повторил все: и вопрос, и пытку.
— По-всякому... — прохрипел узник.
Это были первые слова, произнесенные пытуемым за все время.
— А ты говорил — девку! — восторженно прошептал один подмастерье другому. — Вот кого небось Хватала учил!.. Какой же он девка?!
***Государев Советник не возражал, когда дознатчик чуть ли не на коленях стал умолять его оставить этого мастера в Восточных казематах — хоть на неделю!
Только искоса посмотрел на Змееныша.
И удалился.
Следом за ним старший палач увел Цая — оформлять в нижней канцелярии бумаги о вступлении в должность.
У самой двери Змееныш вздрогнул и обернулся. В спину словно дротиком ударили — но нет, никто особо не интересовался новым работником, если не считать завистливых физиономий подмастерьев.
Чиновник утирает пот, узник недвижим, писарь шуршит кисточкой...
Когда дверь уже закрывалась за лазутчиком, старик писарь еле заметно поднял голову от бумаг, и бритвенно-острый взгляд снова полоснул по удаляющемуся Змеенышу.
5Сквозняки гуляли по Восточным казематам. Шарили в заброшенных подвалах, куда не решались заглядывать самые отъявленные смельчаки-стражники; самовольно просачивались в камеры узников, мимоходом стряхивая со стен соленую росу-испарину; вихрем влетали в кабинеты начальства на верхнем ярусе, перебирали свитки с протоколами допросов, смеялись шелестящим присвистом над суетой людишек... Не скоро, ох, не скоро, никак не раньше правления под многозначительным девизом Эра Завершенного Преобразования, станут поговаривать, что и не сквозняки это вовсе, а неуспокоенные духи безвинно убиенных монахов-воителей, бритоголовых праведников, радетелей Поднебесной!
***И впрямь: не те это сквозняки, чтоб отмахнуться походя! Не дворцовые лизоблюды, покорно плещущие шелковыми занавесями на забаву аристократам, не окраинные пройдохи, вынюхивающие сомнительный аромат темных делишек, не чинные дуновения храмов и пагод, колеблющие язычки свечей и оглаживающие жертвенные свитки. В казематах, пропахших кровью, прячущих по углам эхо истошных криков, такие гулены долго не уживаются — здесь место сырым, тяжелым, смрадным порывам, берущимся неизвестно откуда и исчезающим в никуда.
Положи на ладонь жизнь человеческую — сдует, швырнет в погреба да там и похоронит без перерождения!
Словно демоны тайком крадутся по Восточным казематам...
***— А я тебе говорю — демоны! Крадущиеся демоны! Тамошние островитяне так их и называют! — на языке Ямато получается «ниндзя»! От слов «красться» и «демон»! Понял, дубина?!
И начальник караула, дородный плешивец с неуместно тоненьким голоском, довольно утер пот, свысока взирая на подчиненных.
Продемонстрировать свою ученость перед нижестоящими никогда не бывает лишним.
— А-а, лазутчики-пролазы! — презрительно осклабился один из стражников, молодой здоровяк с рябой физиономией. — Тоже мне, демоны! В любую дыру затычка, тащись, куда пошлют, — хоть у нас, хоть у варваров, хоть у этих... на островах Ямато в Восточном море! Гляди, братва, складно выходит: там Восточное Ямато, здесь — Восточные казематы!
И стражник плюнул на пол, желая подчеркнуть свое отношение к заморским шпионам.
— Вот уж чего не люблю, так это когда язык поперек ума суется, — начальник заговорил медленно и степенно, что предвещало грозу для осмелившихся поддержать рябого болтуна. — Ладно уж, поучу вас, безмозглых... Сошелся я тут на днях с одним монашком, из изменников — всего-то сутки с лишним и просидел, попутчик Будды, прежде чем повели его топором телегу рубить* [Знаки «рубить топором» и «телега» составляют иероглиф «казнить».]!
Начальник на миг расплылся в ухмылке — нечасто доводится вовремя блеснуть подслушанным изречением!
— Ну, да не в этом дело... Остановился я вечерком у его решетки, чтоб помочиться — не со зла, так, смеху ради, ну и приспичило опять же!.. Слово за слово, струя за струю — разговорились. Ночи в казематах длинные, я ему про жизнь караульную, про задержку жалованья, про жену-стерву; он мне — про то, как лет пятнадцать тому назад плавал по указу тайного наставника Чжана аж на самый остров Рюкю! С тамошними сянь-иноками* [Имеются в виду японские монахи-ямабуси, что означает «спящие в горах». Иероглиф «ямабуси» полностью идентичен китайскому иероглифу «сянь», то есть «святой», «совершенномудрый». Монахам-ямабуси приписывались тесные связи с разведчиками-ниндзя и авторство трактата «Сюгэн-до» («Путь обретения могущества»).] связи налаживать, привет от горы Сун ихним горам передать!
— Где еще и доведется с образованными людьми повстречаться! — льстиво бросил из угла Змееныш Цай. — Вот уж и вправду: только в казематах!
Начальник нахмурился, усмотрев в сказанном некий намек, но решил не связываться с новым палачом-любимчиком.
Ночевать Змееныш остался прямо здесь. Заплечных дел мастер, сопровождавший Цая в канцелярию, по дороге проникся расположением к умелому да удачливому собрату по ремеслу и до глубокой ночи провозился вместе с ним в пыточных каморках-чуланах — инструмент по руке подбирали. Заодно и поговорили о наболевшем: узники пошли то худосочные, на десятом батоге водой отливать приходится, то деревяшки бесчувственные, пили-строгай, а все без толку — ну а начальство торопит, покрикивает, жалованье урезать грозится... Тяжела ты, работенка заплечная!
И впрямь:
Расположившись в караулке, Цай ковырялся в собранном мешке, лязгал, громыхал, временами извлекал на свет какую-нибудь хитромудрую железяку и покручивал в пальцах. В подобные моменты взглянувший на него солдат передергивался, как будто кислого хлебнул, и норовил мигом отвести взгляд.
Один начальник абсолютно не интересовался новым работником — все взахлеб рассказывал про далеких шпионов-ниндзя, о которых услыхал от монаха-изменника. Уж очень нравилось начальнику все заморское: от малайских подштанников до крадущихся демонов.
Да еще, пожалуй, был равнодушен к Змеенышу старикашка писарь. У этого разнесло всю щеку от больных зубов, половина писарской рожи была криво замотана ватным полотенцем, и доносившиеся из-за ткани стоны выходили гулкими и протяжными — ни дать ни взять заблудшая душа стенает от горя!
Похоже было на то, что писарь вообще живет в казематах. Во всяком случае, у почтенного крючкотвора нашлись в заначке и поношенный тюфячок, и латаное-перелатаное одеяльце, и изголовьице из обожженной глины — запасливый старичок оказался!
Стонал, сердечный, а ушко востро держал, топорщил из-за полотенца!
Небось надеялся отвлечься от скорбей зубовных рассказом про удивительных лазутчиков...
— Вверх прыгают — на верхушку клена с одного прыжка! Под водой сидят — сутками! В замок прокрадутся — утром встанешь, а ты уже зарезан! Собственную руку изо всех суставов вынимают! В три раза длинней становится! Треснешь такой ручищей из-за угла, и гирьки на цепи не надобно! Вот они какие, ниндзя!
И начальник еще раз со вкусом повторил название иностранных чудо-шпионов.
— А по небу они, случаем, не летают? — поинтересовался рябой стражник, тщетно пытаясь выдоить из пустой корчаги хоть каплю вина.
Пить на посту запрещалось, но караульщикам было не впервой обходить запреты — особенно если новый палач сам выставляет разгонное угощеньице!
— Летают! — с уверенностью подтвердил рассказчик.
— И все укусить норовят, — рассеянно добавил Змееныш, обматывая паклей треногу крохотных тисочков.
— Что?!
— Да ничего, это я просто... племянник у меня есть, маленький совсем — как комара или муху увидит, давай криком кричать: «Летает! Летает! Укусить хочет!» Вот к слову и вспомнилось...
Возмущению начальника караула не было предела. Змееныша осудили, заставили тридцать три раза извиниться, подтвердить, что ничего худого и в мыслях не держал, что просто оговорился с устатку и непонимания, а в наказание пришлось выслушать длиннейшую историю про славного ниндзя, который неделю просидел в отхожем месте, дыша через трубочку, дабы приколоть копьем местного князя.
Змееныш выслушал и восхитился.
К этому времени старик писарь уже давно храпел в своем уголке, следом за ним стали мирно посапывать и стражники, начиная с рябого; один начальник все крепился, все рассказывал...
Наконец заснул и он.
Змееныш неслышно поднялся на ноги и в два шага оказался возле стола. В руках Цай держал объемистую тыкву-горлянку с водой. Он тщательно промыл винные корчаги, а опивки слил обратно в тыкву и засунул ее в мешок.
Лазутчику вовсе не улыбалось, чтобы завтра какой-нибудь опытный следователь учуял на дне корчаг остатки сонного снадобья, которое он, не жалея, насыпал в вино.
А так — ну, упились охраннички, с них и спрос...
Вскинув на плечо мешок с инструментом, Змееныш даже не стал обыскивать спящих с целью отыскать ключи от темниц. Просто постоял немного над начальником и подумал, что покойная бабка Цай наверняка не одобрила бы методы удивительных «крадущихся демонов». Слишком сложно... хотя во многом правда — полжизни сидишь в дерьме по самую макушку!
И все-таки — руку из суставов... ишь ты!
Надо будет попробовать.
Небось спину такой рукой чесать, особенно если ногти длинные, — одно удовольствие!
6...Канга невыносимо давила на истерзанные плечи.
Когда в замочной скважине заскрипело — осторожно, испытующе, словно змейка со стальной чешуей скользнула в незнакомый лаз, — монах даже не шевельнулся.
Он сидел у стены, скрестив ноги; исхудавший, прямой, неподвижный, и постороннему взгляду трудно было определить, дышит он или уже давно покинул сей приют скорбей.
Лицо, вырубленное из угловатого куска дерева неизвестной породы, оставалось отрешенно-равнодушным, и холод сырой стены поглаживал зябкими ладонями спину, обласканную батогом.
Назойливая змейка с легким скрежетом продолжила исследование замка, покусывая металлические внутренности острыми зубками, выгрызая крупицы неподатливой плоти, заставляя осыпаться мельчайшие частицы... язычок жала на миг показался в дверной щели и тут же выскользнул, а с той стороны донеслось слабое погромыхивание — так отзывается гром из-за горного хребта, когда грозой еще даже не пахнет, и только сухие зарницы изредка пробегают по безмятежному небосводу.
Дверь открылась без скрипа.
Змееныш спрятал инструменты обратно в мешок и неожиданно для себя самого вспомнил свое первое дело. Тогда ему поручили тайно выкрасть из областной темницы Линъаня знаменитого гадальщика по прозвищу Бирюзовый Дин. Гадальщик прогневал местного правителя уезда — напророчил ему неприятности по службе, и те не замедлили явиться, — в результате чего Дин был ложно обвинен в краже чужой жены и брошен за решетку. К несчастью, в Линъань почти сразу же приехал столичный цензор (как продолжение служебных неприятностей), и правитель испугался разоблачения в лжесвидетельстве и самоуправстве — у Бирюзового Дина могли найтись влиятельные покровители.
Собственно, именно правитель и поручил Змеенышу инсценировать побег и отвезти Бирюзового Дина в Шаньси, где гадателя уже ждали в дарованном ему домике.
Домика и всякого прочего имущества должно было с избытком хватить, чтобы гадатель, во-первых, прекратил скитаться и открыл собственное дело; а во-вторых, чтобы раздумал обижаться на опрометчивый поступок правителя.
Именно во время первого дела Змееныш выкрал у стражи связку ключей и долго ковырялся в замке, подбирая нужный; естественно, нужным оказался самый последний ключ, но ржавый замок и ему-то не захотел подчиниться сразу, и пришлось сперва прикидывать силу нажима, потом угол поворота...
Эх, молодо-зелено!
Лазутчик сунул весьма пригодившийся ему палаческий инструмент обратно в мешок и подошел к монаху.
Тот по-прежнему не двигался.
Змееныш замялся: он не знал, как ему называть узника — преподобным Банем или наставником Чжаном? В конце концов Цай решил не забивать себе голову подобной ерундой. Из Шаолиня он выходил с Банем, значит, и в Восточных казематах сидит именно Бань.
— Вставай, — просто сказал Цай. — Пошли.
Угольно-черные глаза монаха раскрылись и спокойно оглядели стоявшего напротив Змееныша с ног до головы.
Если вначале у Цая и были сомнения насчет того, что монах узнает его в новом обличье, то теперь они развеялись полностью.
— Зачем ты это делаешь? — негромко спросил преподобный Бань.
Спросил с интересом, не торопясь, как если бы увидел на дороге малыша, лепящего из песка маньтоу с глиняной начинкой.
— Потому что ты невиновен, — ответил Змееныш.
В темнице стало совсем тихо — стены, потолок, крысиные норы и капли воды на пористых стенах прислушивались к небывалому разговору двух человек, один из которых был в шейной канге-колодке, другой же — с палаческим мешком в руках.
