– Благополучно, благополучно, – усмехнулся в пышные усы Уэмура, оборотившись к вошедшему. – Мы с твоим отцом как раз говорили о «Парчовом барабане». Послушай и ты.
Мотоеси поспешно присел в углу и стал почтительно внимать рассказу сановника.
Слух о премьере новой пьесы великого Дзэами, состоявшейся вопреки злоумышлениям, быстро докатился до столицы, обрастая по дороге новыми подробностями. Воля богов! Гениальная игра молодого Мотоеси, спасшего спектакль! Провал каверзы Онъами-племянничка! Слыхали – актеришке-изменнику теперь в лицо плюнуть и то противно…
Онъами скрежетал зубами; в сердцах выгнал переманенного актера, которому отныне была прямая дорога в нищие, ибо ни в одной труппе ему больше не нашлось бы места. Но злоба завистника была бессильной: болтать и насмешничать людям не запретишь, будь ты хоть трижды любимцем сегуна!
Кстати, о сегуне. Слухи о триумфе Будды Лицедеев докатились и до него. Разумеется, вникать в интриги и перипетии, связанные с премьерой, сегун не стал: просто вызвал к себе своего любимца Онъами и приказал разыграть перед владыкой «Парчовый барабан».
Дабы он, сегун Есинори, мог взглянуть и лично оценить: так ли хороша пьеса, как о ней говорят?
Перечить своему покровителю Онъами не осмелился и, раздобыв свиток с текстом, рьяно принялся за постановку.
Которую и осуществил в небывало короткий срок.
* * *– …Я тоже был на этом спектакле, – не преминул отметить господин Уэмура. – Должен поздравить вас, Дзэами-сан: вы снова превзошли самого себя! Я получил истинное наслаждение от «Парчового барабана» – даже в исполнении труппы вашего племянника. Да, я понимаю: вы, мягко говоря, не любите его… Но надо отдать ему должное: он и его труппа сыграли пьесу весьма неплохо! Я верю, что ваш младший сын Мотоеси вне сравнений, – да только и Онъами не ударил лицом в грязь! Ведь именно он играл старика садовника, а позже – его неуспокоенный дух. Вот только…
Сановник замялся, расправил складки шелкового одеяния; пальцами похрустел.
Старый Дзэами почтительно ждал.
Ждал и юноша.
– …Понимаете, ваш племянник намеренно выпятил некоторые нюансы, акценты… Я полагаю, они, конечно, присутствовали в вашей пьесе, но вряд ли играли решающую роль! Старик в исполнении Онъами больше негодует, чем страдает, а позже – торжествует, сводя с ума подшутившую над ним даму! А дама слишком сильно раскаивается в содеянном. То есть любовь и страдания как бы отходят на второй план, а сквозь них проступает конфликт дерзкого простолюдина и надменной красавицы из знати, причем простолюдин в конце одерживает верх…
Господин Уэмура недаром слыл знатоком театра.
Он действительно уловил всю тонкость оттенков.
– Да как он посмел так исказить!.. – гневно выдохнул старый мастер Но. – Я говорил о любви, о сводящей с ума страсти, для которой не существует ни возраста, ни происхождения, – а он…
– К сожалению, все произошло именно так. Сегун впал в ярость, после спектакля он потребовал к себе Онъами, но этот хитрец… разумеется, я не присутствовал при их разговоре, но вы же знаете, во дворце всюду уши!.. Так вот, Онъами заявил напрямик: «Я сыграл эту пьесу только лишь по повелению моего господина. Видит небо, я не хотел ее ставить, зная о сомнительности содержания, – но такова была ваша воля, мой повелитель! Я всего лишь зеркало, где отразился дряхлый смутьян Дзэами Дабуцу. Дозволено ли было мне скрыть от моего повелителя истинную суть?! Карайте, вот он я! – честный актер и верный подданный!»
Господин Уэмура вновь замолчал, вороша тонким медным прутом рдеющие в жаровне угли. Господин сенагон с детства любил это делать сам, не прибегая к помощи слуги.
У каждого – свои причуды.
– В итоге неудовольствие сегуна миновало хитреца и обратилось на вас, уважаемый Дзэами-сан! Но открыто его выразить или подвергнуть опальных новой опале, – усмешка встопорщила усы сановника, – сегун не решился: это значило бы признать правдой все те намеки, которые якобы содержатся в «Парчовом барабане». Поэтому он ничего не стал предпринимать. Но дал понять Онъами: если фаворит сам, от своего имени предпримет некие тайные или явные, пусть даже и не вполне законные, шаги – власти закроют на это глаза.
– Мой племянник хочет, чтобы я официально передал ему свои трактаты по искусству Но и признал его своим преемником. Отняв титулы официальные, он добивается большего – заполучить мою душу, да с поклоном, да на людях!
Дзэами процедил последние слова глухим, сдавленным голосом, не поднимая глаз.
– Совершенно верно! Именно этого он и добивается. И теперь, когда наш повелитель негласно одобрил его возможные действия… Я опасаюсь, что вас могут ждать неприятности, уважаемый Дзэами-сан! Поэтому я счел своим долгом предупредить вас – а заодно и выразить свое восхищение вашей пьесой!
– Какими еще неприятностями сможет досадить мне этот мерзавец, позорящий семью? – Будда Лицедеев нашел в себе силы грустно улыбнуться. – Труппе моего старшего сына запрещено играть в столице, меня отстранили от дел, вынудили уехать сюда… Я не ропщу. Вы же знаете, благородный Уэмура-сан, я принял постриг, мне пристало со спокойствием и смирением принимать все удары судьбы. Что еще сможет мне сделать Онъами такого, чего бы я уже не пережил?
– Мне не хотелось об этом говорить, Дзэами-сан, но раз вы сами спрашиваете… Мне кажется, ваш ревнивый племянник сейчас способен на все. Вы понимаете меня, великий мастер? На все!
– Благодарю вас за предупреждение, господин Уэмура. – Голос старика теперь прозвучал несколько суше, чем обычно. – Может быть, благополучие моих сыновей не стоит этих несчастных свитков?..
Дзэами словно размышлял вслух:
– В конце концов, все это – суета и прах. Вечно лишь небо. Какое дело небу, у кого в итоге окажутся трактаты, кого признают или не признают моим преемником? Может быть, мне и впрямь согнуть лишний раз спину, отдать свитки Онъами – и тем избавить от вечной угрозы себя и свою семью? Что у старика осталось, кроме пустых свитков, кроме былой славы? Если Онъами получит желаемое, ему уже нечего будет у меня отобрать, и он оставит всех нас в покое. Как думаешь, сынок?
Дзэами резко обернулся к сыну.
Не ожидавший этого Мотоеси взглянул отцу в глаза – и словно провалился в клокочущую бездну, подернувшуюся белесой коркой льда снаружи, но пышущую жаром изнутри. И из этой бездны к юноше медленно всплывал гладкий пузырь маски.
Нопэрапон.
Очертания маски непрестанно менялись, плавились, прорастали острыми углами скул, косым разрезом глаз с сеткой морщин по краям, гневно раскрылся в беззвучном крике черный провал рта; длинные седые волосы развевались, словно под ветром, – и, когда маска заполнила все вокруг, надвинулась, готовая лечь на лицо, прирасти и прорасти внутрь, – Мотоеси вдруг понял: на него надвигается искаженное яростью лицо его собственного отца!
– Не делайте этого, отец! – плохо соображая, где он и что говорит, выкрикнул юноша в порыве праведного гнева. – Это позор – пойти на поводу у злодея! Вы правы, не в трактатах дело, но честь – она так же вечна, как и небо! Онъами обесчестил свое имя, но не имя семьи – так сохраним же его в чистоте!
– Вы слышите, господин Уэмура, что говорит мой сын? – Будда Лицедеев наконец-то улыбнулся по-настоящему и ободряюще кивнул Мотоеси; старик явно был доволен ответом последнего. – Смею ли я теперь колебаться?! У нас впереди еще много жизней, а честь – одна. Пусть мы и не самураи, а всего лишь актеры, – но и у червя есть своя гордость. Онъами ничего от меня не получит!
Великий мастер еще раз улыбнулся и с наслаждением повторил:
– Ничего!
4
Сегодня с утра, к счастью, никто не беспокоил Будду Лицедеев и его сына. Визиты, советы, беды и удачи – все они заспались и не очень-то торопились вылезать из-под теплых одеял. Поэтому, наскоро перекусив рисовыми колобками с начинкой из соленого тунца, Мотоеси поспешил исчезнуть из дому.
Причин тому было несколько.
Первая и самая благовидная: возникла необходимость сходить на рынок, заодно посетив ближайшие лавки, – закупка припасов в Сакаи была постоянной обязанностью юноши.
Во-вторых, юноша не хотел мешать отцу, с утра застывшему, словно истукан, над чистым свитком и тушечницей, – новая пьеса оказалась строптивой.
Ну а в-третьих (для самого Мотоеси это было «во-первых»!), он всерьез опасался появления очередного представителя труппы. Это означало необходимость следовать за гостем на репетицию, смотреть сырой спектакль, выдавливать из себя глубокомысленные замечания…
Нет уж, лучше все сакайские лавки в один присест обежать да застрять там подольше, чтоб уж наверняка не застали дома. А мешать работе отца никто не посмеет!
Утро, не в пример предыдущим, выдалось хоть и морозное, но на удивление солнечное. Выпавший с ночи легкий снежок весело покряхтывал под кожаными сандалиями, надетыми поверх двух пар шерстяных носков грубой вязки, – так толстяк в бане утробно радуется ласке пальцев слепого массажиста. Ранний морозец приятно бодрил, а не пробирал до костей, как было еще вчера. Мотоеси даже слегка взопрел, пробежавшись до рынка в своих теплых штанах и подбитом ватой хантэне – стеганой куртке свободного покроя.
Завидев знакомые торговые ряды, юноша сбавил шаг, с шумом выдохнул целое облако пара и отер выступивший на лбу пот.
– От кого убегаем? – участливо осведомились сзади.
Резко обернувшись, молодой актер нос к носу столкнулся с Безумным Облаком. Вот уж воистину: кто приходит не вовремя? – монахи, призраки и сборщики податей!
Рядом с монахом, как обычно, маячил безмолвный Раскидай-Бубен, раз за разом ловко подбрасывая и безошибочно ловя гадальную косточку.
– Доброго вам утра, святой инок! – поспешил поздороваться Мотоеси. – Ни от кого я не убегаю. Вот, на рынок собрался, еды отцу купить…
– Врешь! – хитро сощурился монах, разогнав морщинки по всему лицу, мелкому, словно мордочка у хорька. – Раскидай-Бубен, как ты думаешь: врет?
Слепой гадальщик не замедлил согласиться с мнением приятеля, трижды кивнув.
– Видишь, парень! Раз два таких уважаемых человека, как мы, говорим, что ты врешь, значит, оно правда-истина, и никак иначе!
– Ну, если так… выходит, что вру, – совсем растерялся Мотоеси. – Прошу меня, грубого простолюдина, простить…
– Не прощу! – грозно оскалился Безумное Облако, а гадальщик за его спиной плотоядно усмехнулся, словно собирался немедля приступить к поеданию живьем непрощенного юноши.
– Но почему, святой инок?!
– Потому что ты – дурак! – доверительно сообщил монах, ковыряясь пальцем в носу. – Дурак, что нам поверил! Мало ли, кого за что уважают? Себе надо верить, себе, и никому другому! Понял?.. А-а, ничегошеньки ты не понял, потому как дурак! Вот сейчас меня слушаешь – и опять веришь. Может, потом… когда-нибудь…
И монах, резко развернувшись и мигом утратив интерес к юноше, размашисто зашагал прочь.
– Эх, зеркало, глупое ты зеркало!.. – донеслось до юноши и вовсе уж непонятное бормотание. – Кто ж с тебя пыль-то стер?.. Да еще рукавом, наспех…
Чуть задержавшись перед тем, как последовать за приятелем на звук его шагов, гадальщик еще раз подбросил персиковую косточку с вырезанными на ней тремя знаками судьбы.
Поймал.
Выпало то же, что и все время перед этим.
Неизбежность.
Окунувшись в шумную круговерть рынка, Мотоеси постарался поскорее выбросить из головы взбалмошного святого.
Как ни странно, это удалось ему без труда. Само ушло, едва юноша схватился в торговых баталиях с первым же продавцом, у которого вознамерился купить пару связок сушеного окуня. Мотоеси здесь уже знали как облупленного, и всякий торговец (не столько прибыли ради, сколько из азарта и желания не ударить в грязь лицом) начинал яростно торговаться с юношей – чтобы потом похвастать перед соседом: «У тебя он сколько выторговал? Три мона? А у меня всего два!»
Мотоеси стал среди сакайских торговцев чем-то вроде местной достопримечательности. «Видать, правду говорят, что актер от роду-племени – и беса переторгует!» Нельзя сказать, чтобы подобная слава льстила юноше, но ничего поделать с этим он не мог: на рынке в него действительно словно вселялся бес. Мотоеси начинал яростно спорить и торговаться с любым продавцом из-за каждой мелочи; и всякий раз, покидая рынок, с удивлением думал: «Что это на меня опять нашло? Ведь собирался быстро скупиться и уйти – а в итоге полдня меж рядами проторчал!»
В такие моменты Мотоеси забывал об отцовских пьесах, о своей бездарности и душевных терзаниях, о спектаклях и репетициях, о жаждущем получить вожделенные трактаты подлеце Онъами – на время становясь другим человеком. Словно мир вокруг него в какой-то неуловимый миг разом сдвигался, и в этом мире больше не было театра, актеров и зрителей – а были только продавцы, покупатели, товары и ожесточенный торг.
«Мы живем в разных мирах, – думал иногда юноша после очередного посещения рынка. – Здесь у людей совсем другие заботы, другие стремления; даже словами они пользуются другими! А при дворе сегуна – третья жизнь, у самураев – четвертая, у моряков или контрабандистов – пятая. А как живут люди за морем, даже подумать боязно! Говорят, они и на людей-то не шибко похожи… Что я на самом деле видел, кроме театра и подмостков, актеров и зрителей, масок и пыльных декораций? Ведь то, что кажется для меня целым миром, то, что не идет из головы, – может быть, на самом деле это всего лишь песчинка на морском берегу?»
Мотоеси чувствовал, что он близок к чему-то важному, может быть, самому важному в жизни. Но сразу внутри него просыпался голос противоречия: «Хорошо, дружище, все твои горести-чаяния – песчинка на берегу! Но что у тебя есть, кроме этой песчинки?! Ты не Будда Шакья-Муни, не Яшмовый Император, ты всего лишь бесталанный актеришка, и у тебя есть только то, что у тебя есть, а другого нет и никогда не будет! Твоя песчинка – для тебя она весь мир, а о другом забудь!»
Голос умолкал, ехидно подхихикивая вдали, а горечь одиночества вместе с осознанием собственной никчемности обрушивались на юношу с новой силой…
5
Возвращался Мотоеси с базара уже в середине дня. Изрядно нагруженный и уставший, провожаемый уважительными взглядами продавцов. Перебросив через плечо две связанные ремнем объемистые сумки, юноша свернул в ближайший переулок.
Переулок Чахлых Орхидей.
Согласно легенде, во времена падения дома Тайра в конце этого переулка жил некий состоятельный горожанин по имени Юеда, который все свое свободное время посвящал выращиванию тигровых орхидей и весьма прославился этим искусством. Впрочем, во всех остальных отношениях горожанин ничем особым не выделялся – разве что своей уникальной скупостью. Однажды Юеда отказал влюбленному юноше в просьбе: тот просил у скряги одну-единственную орхидею для своей возлюбленной; в итоге отчаявшийся юноша покончил с собой, а Юеда был проклят. С тех пор все орхидеи у него (а заодно и во всем переулке) чахли прямо на глазах, несмотря на все старания горожанина. В конце концов Юеда тоже утопился с горя.
