Красноречиво так молчит, деликатно.
– Ишь, расселись, будто у мамки на пирогах… Кофий хлещут, а прибраться и не дадут!.. Совсем бабку замордовали…
Да слышим мы, слышим!
Вот она, «Родина-мать зовет!» – решительная бабулька в синем халате уборщицы и со шваброй наперевес. Вот кого бы на сетевых «знатоков» напустить – чтоб она их шваброй, шваброй, как тараканов!
Увы, пока что приходится ретироваться нам. Однако вскоре бабулька с бормотанием «Ходют тут, ходют, топчут, насерут да пойдут, а ты мети…» добирается и до резервных позиций командования. Посмеиваясь, мы возвращаемся обратно.
Прямо в объятия (к счастью, фигуральные) дядьки-бомжа – деловито оглядевшись по сторонам в поисках пустых бутылок и не обнаружив таковых, дядька хромает в нашу сторону.
– Мужики, трубы горят! Дайте на пиво – сколько не жалко! Другой бы врал, что на хлеб, – а я честно говорю!..
Честная наглость бомжа вознаграждается горстью мелочи. Деловитая благодарность, пересчет пятаков и гривенников – и дядька радостно спешит к стойке, разом забыв про хромоту.
Пускай его поправляется.
Здоровье дороже.
– Олежа, глянь…
Вроде бы расслабленная поза Ленчика, облокотившегося о край столика, ничуть не изменилась. И голос прежний: тихий, спокойный… Слишком спокойный. И поза – слишком расслабленная, чтобы быть таковой на самом деле. Даже если не знать, когда Ленчик называет моего соавтора не «Семенычем», а «Олежей»…
Олег поправляет сползшие очки, затем слегка поворачивает голову, отслеживая взгляд Ленчика. Мне для этого надо обернуться – что я и делаю, имитируя поиск некоего предмета в сумке на полу.
Вон, в углу зала ожидания.
Четверо.
Двое держат третьего под локти, а четвертый бьет: коротко, без замаха. Грамотно бьет, без суеты, и при этом весьма удачно закрывает избиваемого собственным телом. Если не приглядываться, вплотную пройдешь – не заметишь! Если не приглядываться… да, парня бьют всерьез. И крикнуть он не может – удары под ложечку раз за разом вышибают у него дыхание. Вон, коленки тряпками болтаются, только на мучителях и висит…
Разборка? Странно: ни бритых затылков, ни кожаных курток, и с виду не качки вроде…
Но парню от этого не легче.
А наша милиция нас бережет, как обычно, где-то в другом месте.
Нет, это, конечно, не наемные убийцы и не сакайский переулок XV века, но…
– Олежа… подойдем, а? Забьют ведь…
Пауза.
Старая, знакомая пауза.
– Подойдем.
Олег с Ленчиком как-то незаметно и едва ли не синхронно перепрыгивают через низенькое ограждение, отделяющее оазис «У Галины» от зала ожидания. Я чуть задерживаюсь, залпом допив свой кофе, – и спешу следом. Мое дело: держаться сзади и не путаться под ногами. А заодно – прикрывать им спины и без особой нужды не лезть «поперед батьки в пекло».
Что я и намерен делать. В подобных ситуациях излишний героизм хуже керосину. Да и не герой я… герой ведь должен быть один, а я вон в какой компании…
– Мужики, завязывайте! Поигрались, и будет!..
«Мужики» оборачиваются, и я не вижу в их глазах никакой радости по поводу нашего появления.
Тот, что бил, молча сует руку под грубо вязанную кофту. Что у него там? Нож? Кастет? Нунчаки? Ствол – вряд ли, но если есть хоть малейший шанс… Рука под кофтой шевелится, сжимается в кулак, взгляд голубых слегка навыкате глаз шарит по нам… останавливается.
Между Олегом и Ленчиком.
Ровно посередине.
Рука под кофтой застыла, заледенела; не движется.
Понятливый оказался.
Слишком понятливый для простого вокзального битка.
Вся троица разом расцветает одинаковыми, от уха до уха, улыбками. Даже избиваемый затих. Мир да любовь, и никаких конфликтов. Я молча радуюсь слиянию сердец, да еще тому, что мои друзья стоят ко мне спиной. В такие моменты в глаза им смотреть страшно. Даже своим.
– Мужики, все нормально, – приветливо доносится сзади, от ограждения. – Расслабьтесь. У ребят свои дела, никто не в претензии…
– Н-не… н-не в пр-етен… – булькает избиваемый, подтверждая.
Уже поворачиваясь к незваному (но очень удачно подвернувшемуся) миротворцу, я краем глаза успеваю заметить: рука битка очень медленно и аккуратно выползает из-под кофты.
Без оружия.
«Ребята, давайте жить дружно!» – во всеуслышанье провозглашает эта рука.
Пьеса «Тамура», перл цикла «о мужчинах», общий танец-пантомима, реплика хора: «Звон тетивы, и смертоносный ливень на рати падает. Пощады нет. И вот – разбиты демоны…»
Занавес.
Олег
…мне было стыдно.
И еще – страшно.
Давно, давно я не был так близок к срыву. Стареешь, брат… да какое, к черту, «стареешь»?! Накопилось за последние дни дряни под завязку, скоро горлом пойдет, и хорошо, если рядом никого не окажется.
«Ведь я их чуть не зарубил, вдруг понял он. Если бы они не убрались, я бы их зарубил. Сейчас бы они валялись вот здесь, как свиные туши, а я бы стоял с мечом в руке и не знал, что делать…»
Чужие слова, Левиафаном всплыв из темных глубин памяти, подействовали как нашатырь.
Я протрезвел.
Я перестал бояться – себя, а не за себя.
И даже нашел в себе силы улыбнуться.
Наверное, улыбка получилась малость недоношенной, потому что заплечных дел мастера мигом испарились, заботливо поддерживая экс-пытуемого.
– Никаких проблем? – лениво осведомились из-за спины, от ограждения.
Теперь можно и обернуться.
– Никаких проблем. Все в порядке.
Долговязый детина моих лет почесал фирменную запятую на груди спортивного костюма «Nike». Почесал со вкусом, с довольным кряхтеньем, как если бы запятая зудела уже по меньшей мере неделю. Потом он шмыгнул сломанным носом, обеими руками взлохматил соломенную шевелюру и уставился на меня в упор.
Ленчик с Димычем, похоже, его интересовали мало.
– Лось, это ты? – сверкнула белозубая ухмылка, хоть сразу на рекламу пасты «Blend-a-med», под лозунг: «Все на борьбу с кариесом!» – Нет, это правда ты?!
– Это я, – ответил я.
Ничуть не покривив душой.
Кличку «Лось» я заработал в самом начале средней, весьма средней школы номер семнадцать. Одноклассники не нашли ничего лучшего, как сотворить аббревиатуру из моих фамилии-имени-отчества, прицепив благозвучия ради мягкий знак в конце. В принципе, я не возражал: клички бывают и похуже, а выстрой они первые буквы имени-отчества-фамилии, да при должной изобретательности…
Мог бы и «Осел» получиться.
Нет, я не возражал.
Это уж много после, когда я приобрел дурную привычку пинаться ногами, «Лось» обзавелся подтекстом… ладно, оставим.
Неинтересно.
Интересно другое: лет десять тому назад на родной харьковской земле устроили первый на Украине (тогда еще республике Советов) международный турнир по «фулл-контакт карате». Со всеми вытекающими и втекающими, во Дворце спорта. Каюсь, я поддался на уговоры устроителей и согласился войти в судейскую коллегию. Молод был, наивен. Витал в эмпиреях, аки темна вода во облацех. Думал вправить миру сустав, и непременно без наркоза. Это уже много позже – не столько годами позже, сколько нервами, – после гнусненькой истории с «купленными боями», в результате чего хороший парень принялся обживать инвалидную коляску, а мне в кулуарах предложили вместо сдачи экзамена на третий дан сдать энную сумму «зелененьких» и без хлопот обрести сразу пятый…
Все это только ждало меня впереди; будущее – чтобы стать прошлым.
А пока – турнир.
За час до начала я, скучая, бродил в одиночестве возле раздевалок, когда меня едва не сшиб с ног рослый, голый по пояс парень с выцветшей наколкой «ВДВ» на плече.
Куртку от кимоно парень держал в руке.
– Осторожнее, – буркнул я, отступая к стене.
– Ну, блин… – Парень вдруг замолчал, предоставив мне догадываться о тайном смысле его заявления: прощения просить собрался? в рожу мне двинуть? сигарету стрельнуть?
Я стоял дурак дураком, и он стоял, разглядывая меня с ног до головы, будто диво невиданное. Нет, я понимаю: пиджак из черной кожи, бабочка, белая рубашка… я бы и сам предпочел что-нибудь попроще, но свыше было велено давить форс.
Вот я и давил.
– Лось, это ты? – спросил парень, набрасывая куртку на бугристые плечи. – Нет, это правда ты?! Какими судьбами?..
– Да так, – неопределенно помахал рукой я. – Зашел вот… А ты чего, Калмык, выступаешь?
– Полутяж я, – махровой астрой расцвел Калмык, он же – Мишка Калмыченко, в прошлом – гроза района, ходячий инфаркт директоров школ и большой любитель учить жизни языкатых очкариков (одного такого очкарика я знал близко, можно сказать, как самого себя). – От федерации кик-боксинга, все чин чинарем. Ты, Лосяра, на трибунах погромче-то кричи, когда я чурку косоглазого лупить стану. Знаешь, так: «Кал-мык! Кал-мык!» Когда кричат, я аж дурею…
Еще через час Калмык проиграл чурке косоглазому вчистую. Нокаутом. По-моему, из-за меня. Когда он случайно, поперек боя, заприметил мою вредную физиономию не на трибунах, а, напротив, за судейским столиком (я как раз вместо приветственных кличей проставлял Калмыку в карточке второй выход за пределы татами)…
Короче, этой потрясенной паузы чурке, Руслану Халилову, крепкому бойцу из Махачкалы, вполне хватило.
С лихвой.
С тех пор я Калмыка не видел.
– Я угощаю. – Калмык без приглашения уселся за наш столик и оттуда кивнул нам: давайте, мол, в ногах правды нет!
Тут он был прав.
– Коньячку тяпнем? А, пацаны? По маленькой, за знакомство…
– Пальной небось? – деловито осведомился Димыч происхождением обещанного коньячка, оставив «пацанов» на совести нового знакомого. – На вокзале, ночью…
Калмык беззлобно расхохотался, откинувшись на спинку пластмассового креслица и вытянув свои длиннющие ноги на полкафешки.
Вопрос Димыча он явно воспринял как остроумную шутку.
– Настена! Давай сюда!
Откуда-то (из-под кафельного пола, что ли?!) образовалась пикантная душа-девица; увы, не первой свежести, но еще вполне годная к несению патрульно-постовой службы. Кожа мини-юбки, как родная, только что не лопалась на сочной заднице, изобилие ляжек наводило на мысли о ярославских мясо-молочных рекордистках, зато бюст подгулял – два прыща под гипюровой блузкой.
Безгрудый символ чумы ХХ века.
Мечта извращенца.
Губки-бантики, обильно сдобренные жирным перламутром, сложились в вопросительное «О».
– Слышь, Настена, дуй к Галине Ивановне. Пусть «Араратику» пришлет. Скажешь, для моих друзей. Одна нога здесь…
Миг – и здесь не осталось ни одной ноги, обтянутой ажуром колготок.
Настена на посылках явно отличалась завидным проворством.
– Вовремя я. – Калмык облизал узкие, потрескавшиеся губы и извлек из кармана пачку «Sovereign». – Работа у нас такая, забота наша простая… Лось, ты б меня пацанам представил, что ли?
Я решил не выкобениваться и представить гостеприимного Калмыка пацанам.
– Ленчик, Дима, это мой одноклассник, Михаил Калмыченко. Здешний, как я понимаю… э-э-э…
– Бригадир. – Сигарета в зубах Калмыка пыхнула сиреневым дымом. – Здешний бригадир. Так мне больше нравится.
– Ты от этого аж дуреешь, – не удержался я.
– Можно сказать и так.
Мы и раньше, в золотые школьные годы, не были с Калмыком друзьями. Впрочем, сейчас, наполовину разменяв четвертый десяток, я отчетливо понимаю: врагами мы тоже не были. Мы были опекуном и опекаемым, в той извращенной форме, какая частенько процветала среди мальчишек. Не упуская случая отпустить мне «лычку» или публично насовать под бока в случае бунта (а бунтовал я всегда, отчаянно и малопродуктивно!), Калмык платил мне за это небрежным, мимолетным покровительством. Помню: когда на старом кладбище, ныне молодежном парке, прозванном в народе «Могильником», пятеро сявок с Журавлевки отобрали у меня мятую трешку и авторучку с голой бабой внутри, оставив в грязи с разбитыми очками… именно Калмык через два дня во главе своих дружков подстерег залетных на нейтральной территории, у Дома учителя, перед сеансом «Великолепной семерки», – и грянул бой, последний и решительный.
Я был отомщен.
А Калмыку тогда чуть не выбили глаз обрезком трубы…
Сейчас, с седыми висками, об этом вспоминать смешно и глупо, но отчего, отчего мне кажется, что не так уж смешно?.. И не так уж глупо.
Новый, сегодняшний Калмык мне нравился куда меньше того лихого шпаненка из детства и даже того горе-десантника на турнире. Совсем он мне не нравился, потому что удивлял. Он изменился. Он сильно изменился за эти годы; люди, подобные ему, редко меняются так. Слишком много наносного, плохого актерства, сознательного, подчеркнутого шутовства – все эти «пацаны», коньяки и пальцы веером. Было видно и без очков: вокзальный бригадир вполне в состоянии говорить нормальным языком (что раньше давалось ему с трудом), и даже более того – он наслаждается, прикидываясь тем, кем должен быть: мелким «бугром» в клевом прикиде и со связями.
Он играл, и я не мог понять смысла этой игры.
Если, конечно, игра имела смысл.
– Можно сказать и так, друг Лосик… Ты еще стань в позу и расскажи, что ты из-за меня скрипку бросил, боксом занялся! Я ведь про тебя еще тогда справки навел… Нет, я тебе все-таки сочувствую! Скучно, должно быть: сперва хотеть дать в морду и не мочь, чтобы после мочь, так мочь, что мордам впору очередь занимать! – и не хотеть…
Калмык расхохотался, плюясь клубами дыма. Я смотрел на него и терялся в догадках. Какая скрипка? Какой бокс?! Что он городит?!
Сроду я скрипок не пилил.
– Фильм был такой, – вдруг бросил Ленчик, ни на кого не глядя и примостив руку в гипсе на краю стола. – «Остров», кажется… или не «Остров». Там Шакуров в роли местного пахана. Рассказывает, как его после первой отсидки подстерег какой-то парень и отметелил до полусмерти. А потом сказал на прощанье: «Сука ты! Я из-за тебя скрипку бросил, боксом занялся…» Парень в детстве на скрипача учился, а с Шакуровым они в одной школе…
Калмык с интересом посмотрел на Ленчика.
– Понравился фильм? – спросил он.
– Нет, – коротко ответил Ленчик.
Динамик в углу зала ожил, прокашлялся.
– Поезд номер пятьдесят четыре Владивосток – Харьков прибывает на шестую платформу. Повторяю: поезд номер пятьдесят четыре…
Голос в динамике был бесполый, вселенски равнодушный к любым выходкам мироздания: исчезни шестая платформа напрочь или случись Армагеддон, так и будет вещать, не запнувшись ни на секунду:
– …прибывает… поезд номер…
– Извини, Калмык, – развел я руками. – Нам пора. За коньяк спасибо, но, видать, не судьба.
– Уезжаете? На край света? А что ж без багажа?
– Не уезжаем. Встречаем.
– Нужного человечка?
– Посылку. – Я начал слегка тяготиться Калмыковым любопытством. Странно: совершенно сгладилось, что десятью минутами раньше мы с Ленчиком едва не оторвались на мальчиках нашего ласкового бригадира. А ведь достань тот парень нож (именно нож – так, как он, слегка согнувшись, лезут именно за лезвием, ствол тянут иначе), и случилась бы заварушка. Не один я – у Ленчика, похоже, тоже нервы играют… Дуришь, сэнсей? Какой я тебе сэнсей, альтер эго ты мое беспокойное?! Я тебе…