Кинотеатр закрылся на ремонт. Горох застрял в трубочках. Пиво – в глотках. Письма в администрацию президента результата не возымели. Мэр подал в отставку. Люди бродили от княжеского особняка к статуе революционного матроса, натыкаясь друг на друга, и в глазах мещан чернота дальнего космоса освещалась вспышками лазеров, в умах кишели злобные киборги с антеннами, плоскими ушами и дурным характером, а в сердцах кипела тоска по рутине привычных будней, доводя слабонервных до инфаркта.

Колокол звонил по уездному городку N.

Литератор X пил горькую, не в силах закончить очередной том «Саги о Форсаже».

Наконец в самом начале тупика им. НТР под пирамидальным тополем объявился Главный Иноплатенян собственной ксеноидной персоной. Голый, пупырчатый и возбужденный: Грозе Галактики минутой раньше попало по затылку лопастью от звездолета, отключив три мозжечка из двух. Так начался пятый круг, а поскольку звездные войны кишели бессознательными бойцами, то в уездном городе N вскоре стало не продохнуть от незваных гостей, окрещенных в народе «татарами». Вторженцы мало интересовались статуей и особняком, литератором X они не интересовались вовсе, на шестом круге их орды усилили спящие роботы, центурияне-двоякодышцы и галактические рейнджеры, улицы перегородили баррикадами, лаборантов вкупе с инженерами снимали с работы, бросая на отлов нагих психов-мутантов, милиция работала в три смены, психиатры – в четыре, морг нанял дополнительно двадцать восемь служителей, администрация президента прикидывалась глухой, а карусель продолжала вертеться.

Седьмой круг – сохранение памяти у спящих оттуда – пролетел бумерангом. Вернувшись кругом восьмым: N-цы и аборигены «Саги о Форсаже» начали мотаться туда-сюда в скафандрах и пиджаках, у кого что было, а также крепко держа в конечностях бластеры, «Макаровы», городошные биты и трубочки для гороха. Пришло время для перемещения матерьяльных ценностей. Пожалуй, дойди дело до девятого, последнего круга, когда начинается, говоря научным языком, смешенье географии, и космос вакуумным удушьем прорастает сквозь особняк князей Мозгляк-Петровичей, статуя матроса вспучивает пол в здании Галакт-Совета, а лед астероида Шпицбергена накрывает площадь Свободомыслия, торосами уходя в сторону рабочих окраин, – мы бы никогда больше не вспомнили про уездный городок N по причине отсутствия такового.

Но далекое столичное издательство успело вовремя.

К концу года в N осталось всего две достопримечательности.

Литератор X перебрался в столицу на ПМЖ.

XIII. ЧИЖИК-ПЫЖЫК, ГДЕ ТЫ БЫЛ? (продолжение)

Мне ведено блюсти закон природы,Мне сказано, что я и мир – финитны.Я потрясаю третьим измереньемКак стягом, архаичным и потешным.Все чудится, что в небе есть воронка.Все видится в круговороте притча.Все кажется, что я вот-вот прозреюИ распахнутся сны мои для света.Владимир Бычинский

Смешно? – спросил Червь.

Нет, сказал я. Не смешно.

Это да, согласился Червь. Это ты прав. Хотя я старался. Так они что, в самом деле умолчали о кругах? Зря, зря… Рыцари доверчивы, как дети, нам иначе нельзя. Ты бы тоже поверил. Или, на худой конец, запомнил.

Как ты называешь это? – спросил я. То, что вокруг. Клякса!

Не нравится? – хихикнул Червь. Ясное дело, не нравится. Клякса и есть. А ты уж губу раскатал: демиург, блин… Сперматозоид ты, а не демиург. Думаешь, в тебе, красивом, дело? Самый талантливый, самый умный, самый-самый? Шиш тебе, Снегирю. Популярный ты. По-пу-ляр-ный. В тираж вышел. И вся петрушка. Вот, смотри: травка растет. Как называется?

Не знаю, сказал я.

Птичка на ветке поет. Как называется?

Не знаю, сказал я.

Какая страна за морем лежит?!

Не знаю.

Вот, улыбнулся Червь, не стесняясь плохих зубов. Не знаешь. И не должен знать. Потому что сперматозоид. Не ты делаешь – тобой делают. Тысячи, десятки тысяч, сотни… Они ждут, жаждут, мечтают о дне, когда ты в очередной раз позволишь им убежать из серой цитадели будней. Их жажда клубится над тобой, брызжет молниями, наливается мукой предвкушенья. Носится над водами, объявшими тебя до души твоей. И клякса однажды падает в пустоту. Начинается. Возникает. Чтобы навсегда отторгнуться и от тебя, и от них, жаждущих, когда книга упадет на прилавок. Дальше формирование идет самостоятельно. Рыцарь, твое первое появление здесь – одна из фаз зачатия. Как ты погиб при этом?

В первый раз меня разорвали собаки, сказал я.

Так всегда. Рыцарь погибает, едва возникнув в кляксе. Это закон. Не знаю, почему, но без этого клякса не сохнет. Потом – по-разному, потом гибнуть уже не надо… И не кричи, пожалуйста. Я понимаю, это трудно: с облака в дерьмо. Ты даже не представляешь, как хорошо я тебя понимаю. Филология?! – нет, логофилия. Извращение. Болезнь. Все логофилы, все: пассивные, активные… всякие. Вышедшие в тираж рыцари, гордость Ордена Святого Бестселлера. Оруженосцы, близкие к выходу. Кнехты – толпы безвестных словолюбов, пускающих слюни от вожделения. Наемники, сбегающиеся под знамена очередного литзаказа. И читатели: многие, имя которым – легион. Не ведающие, что творят. Ты любишь читателей, рыцарь? Нет, правда, любишь?! Когда стоишь на людной площади без штанов – любишь? Под жадными взглядами, под липкими пальцами?! Под гильотиной?! Можешь не отвечать. Я же сказал, что понимаю тебя.

Понимаешь, кивнул я, успокаиваясь. Допустим. И чего же хочешь?

Помочь. Смотри, я раскрываю карты. Ты заинтересован в консервации процесса с твоей, рыцарской, стороны. Я заинтересован в продолжении процесса с моей, червивой, стороны, потому что в высохшей кляксе мне нечем дышать. Или питаться, если так яснее. Наши интересы можно совместить.

Ты знаешь, как? – спросил я. Дышать и впрямь было трудно. Мне казалось, что я начинаю чувствовать подобно ему: клякса сохнет, и я задыхаюсь.

Знаю, сказал Червь. Тебе надо убить главного героя. Кто там у тебя главный? С которого началось?

Бут-Бутан, сказал я, нервно хихикая. Куриный Лев. Зачем мне его убивать? Лучше я о нем дальше напишу. Тома на три. Сейчас сериалы в моде.

Напиши, согласился Червь. Тома на три. Здесь убей, а там напиши. Как о живом. Приключения, подвиги, юморок. Бут-Бутан и Проклятье Королей. Бут-Бутан и Призрак-в-Опере. Бут-Бутан и Семеро Козлят. Главное: здесь – убить. И чтоб непременно ты, а не кто-то другой. Не бойся, я помогу. Я рядом. Этот гаденыш сюда идет. Я чую, я такие вещи всегда чую. Он придет, мы его схватим, и ты его убьешь. Тебе как лучше? Ножом? Копьем? Столкнуть со скалы? Отравить? Не бойся, мы его подержим. Это пустяки – убивать. Ты их сотнями мочишь. Тысячами. Одним больше, одним меньше…

Ты псих? – спросил я.

Не кричи. Рыцарь, я предлагаю тебе выход. Убей главного героя здесь, вернись и продолжай писать о нем как о живом. Три тома. Четыре. Сколько угодно. И процесс свернется, как кровь, выступившая из пустячной царапины. Сразу. Будешь спать спокойно. Все время, пока станешь о мертвом писать как о живом, будешь спать спокойно. Словно младенец. Твоя жизнь – единственная реальность. А это – клякса. Убей и уходи. Позже, когда начнешь делать новую кляксу, найди меня. Или мне подобного. Второй раз легче: убить и уйти.

А тебе? – спросил я. Тебе-то зачем смерть главного героя? Зачем – чтоб обязательно я?!

Надо, сказал Червь. Тогда я смогу здесь дышать. Долго.

И тут я понял, что, продолжая разговор в том же духе, сойду с ума.

* * * * *

Ветер дул от Грязнухи, освежая лицо.

– Думай, – согласился Книжный Червь, подслушав мои сомнения. – Только ты здесь думай. Тебе – времени больше, мне – спокойнее. Ищи тебя, свищи… А еще вот о чем подумай, рыцарь. Я под твой залог парню помочь обещал. Вон тому, румяному. Антоном звать.

Малярия Катаровна с внуком, словно статисты на премьере, ожидающие ключевой реплики героя-резонера, разом обернулись в наш адрес.

– Не вытащат лекаришки парня. А я вытащу. Отсюда. С твоей помощью. С какой? Ну, ты мальчик большой, умный, все слышал, все понял. Думай, рыцарь, крепко думай. Сутки у тебя точно есть. Может, больше. А дальше…

– Что – дальше? Если не надумаю? Ну-ка, чем ты мне угрозить решил?!

– Не надумаешь – проснешься, вскочишь на резвы ноги, дальше жить побежишь. Кляксы клепать. Автографы, гонорары… Профессорша внука похоронит, отплачет над могилкой – тоже пустяки, дело житейское. Бывает. Думал, адскими муками тебя пугать стану? Чтоб ты гордо встал в позу? Героем себя почувствовал? Великомучеником? Не дождешься! Это в твоих опусах герой на злодее верхом сидит и магом погоняет. Век бы их, сволочей… А в жизни куда проще выходит. Решай, рыцарь. Давить не буду. Сам выбирай. Кто тебе дороже: герой, криво придуманный, или живой человек?

Легко ему, Нежному: думай! решай! Вот ведь вляпался. Конечно, Цып-Львенка я никогда всерьез не воспринимал. Даже как персонажа, не то что как живого человека. Штамп: берешь ребенка, лучше подростка, они симпатию вызывают… И повел по мукам, для пущего сочувствия. Приколов по вкусу, квест пассировать в масле-смысле до появления золотистой корочки. Легкий жанр, легкий прием. А главное – легкий автор. Не Булгаков, не Достоевский, не Ремарк даже. Влад Снегирь. По большому счету – так и вовсе Чижик. Взять и грохнуть Бут-Бутана? А потом продолжить, с шутками-прибаутками, «Сагу-о-Покойнике». Томов на десять. И забить на процесс анкерный болт с левой нарезкой…

– Господин Кничер, вы обещали!

Докторша терпеливо дожидалась окончания нашего разговора. Дождалась. Судя по ее виду, Кныжковому Хробаку. 2 сейчас придется туго. Малярия Катаровна Фурункель пошла в атаку.

– Я все сделала! Этот человек здесь, вы встретились и поговорили! – Наседка, защищающая цыпленка, она едва сдерживается, чтоб не сорваться на крик. – Извольте выполнить свое обязательство: верните Антона в сознание!

– Прекратите истерику, госпожа профессор. Я же сказал, что должен уладить одно дело с господином Снегирем. А мы с ним дела еще не уладили. Подождите.

– Сколько?! Сколько я должна ждать?! У меня нет времени! У меня внук при смерти!

Точно, истерика. Иначе врачиха никогда б не брякнула такое в присутствии Антона. А парень молодцом: стоит, молчит. Другой бы вдвое громче орать взялся.

– У меня тоже мало времени. – Червь, в свою очередь, повышает голос. Лучники, дремлющие в холодке, заинтересованно поднимают головы: не пора ли приструнить дерзких? Но, не дождавшись приказа, теряют к нам интерес. – Выскажите ваши претензии Владимиру Сергеевичу. Я готов оказать соответствующую помощь, но он желает подумать.

– Не увиливайте, господин Кничер! Я договаривалась с вами, а не с ним! Пошла на преступление, похитила человека, а вы, вы…

– Бабушка, не надо. Успокойся. – Антон одним движением оказывается рядом, кладет руку на плечо старухи. Сейчас он выглядит старше, чем в тот момент, когда я впервые его увидел. Взрослый, спокойный, уверенный. – Ты же видишь, им нужно время. Ничего страшного, бабушка, ты не волнуйся, я дома еще полежу, а они договорятся, и все будет хорошо. Меня тут балуют, не переживай…

– Антошенька! Ты не понимаешь! Еще день-два…

Врачиха все-таки сообразила, что стоит говорить вслух, а о чем следует умолчать. Перевела дух, собралась:

– Решайте, господин Кничер! Я не намерена держать Владимира Сергеевича под наркозом сколько вам заблагорассудится. Он сказал, что готов помочь. Добровольно! Без всякого наркоза. А вы, вы… Неужто у вас нет сердца?! Человек вы или кто?!

А правда – человек он или кто? Или все-таки червь?

– Я верю, госпожа профессор, что вы с Владимиром Сергеевичем – самые честные люди на свете. С сердцем и душой. А еще я верю, что помоги я вашему внуку незамедлительно – в вас через минуту проснется совесть, а Влада Снегиря одолеют сомнения. И вы отпустите рыцаря домой, извинившись за насилие, рыцарь простит вас, подарив Антону свое собрание сочинений, а я, наивный, смешной, Книжный…

– Прекратите паясничать! Я еще раз…

Запнувшись на полуслове, Малярия Катаровна вспыхивает праздничным фейерверком; из почтенной дамы, шипя и захлебываясь, начинают бить разноцветные фонтаны бенгальских огней. Лучники хихикают – видать, насмотрелись на «пшики» Отщепенцев. Антон шарахается прочь. Из кустов, спугнув выводок ушастых канделябриков, доносится благоговейный вой всеми позабытых волхвов. Ушлые дедуганы, оказывается, никуда не делись: подглядывали, подслушивали в надежде, что рано или поздно кто-нибудь как-нибудь да совокупится.

Ах, Фурункель, красиво лопнула! По-английски, не прощаясь. Интересно, у меня это лучше происходит? – однако автор, рыцарь… Еще с полминуты после исчезновения докторши перед глазами мельтешат пятна немой светомузыки. Впрочем, немота пропала, огласив поля и долы: что рокочет там за лесом? Барабаны? Гром далекий? Иль накатывает лавой грохот тысячи копыт?

– Господин! Они идут! Тугрики! На опушку, откуда видна дорога дальняя, высыпают все. Карабкаясь из-под туши небокрая, к нам движется черная муравьиная река. Взблескивает на солнце металлом. Большой Имперский Поход сынов Тугрии докатился наконец до Ла-Ланга. Тугрики спешат, торопятся. Срок удара Лунного Гонга остается загадкой для самых мудрых провидцев. День? Два? Три? Десять часов?

Этого не знает никто. Даже я.

Еще не придумал.

XIV. ДИВАН СУДЬБЕЦОВ ГОВОРИТ: БИП! (запись в архиве В. Снегиря)

Слова и предложения, вместо того чтобы спокойно вползать в мозги и укладываться стройными рядами, дрались между собой и не желали пониматься. Почему не писать просто «солнце зашло», вместо того чтобы громоздить полтора абзаца вычурной нелепости?

Из писем читателей

Так повелось от века под Семицветным Небом – и с незапамятных, поседевших от ужаса времен, когда сгинули в безвестье древние безумцы-Маргиналы, никто не осмеливался нарушить Уложенье Дивана Судьбецов, собрания, где мудрые принимают решения, обязательные для дураков.

О да, так повелось.

Раз в тридцать лет монархи, самодержцы, тираны, падишахи, султаны, цари, негусы и касики (нужное подчеркнуть) всех царств и государств, султанатов и халифатов, каганатов и раввиннатов собираются пред очи Великого Дивана Судьбецов, где тянут жребий: кому через два года на третий идти в Малый Имперский Поход (МИП): искать себе чести, а Судьбецам – кайфа. Покорять соседей, подобно склочной вредине-жалобщице, раздвигать рубежи, как раздвигает ноги умелая блудница, стяжать славу и богатство, беря пример с витязей прошлого и ростовщиков настоящего. Тем же жребием определяется и направление МИПа (куда ветер дует, куда ноги несут, куда глаза глядят, куда Диван послал; нужное подчеркнуть), и его конечный предел. А срок походу кладется под сукно в Храме Куцей Вечности – один год.

О да, один, и не больше.

Раз же в девяностодевятилетие разыгрывается жребий меж величайших властителей (а всякой мелкой шушере – зась!) на Большой Имперский Поход (БИП), где посылают дальше, раздвигают шире, стяжают немерено, а покоряют от души, только срок ему – два года простых и один високосный. Лунный Гонг возвещает начало БИПа, и конец его возвещает Лунный Гонг, куда бьют демоны-Палиндромы восьмиручным тумаком-колотушкой. После чего прекращается война, мать родна, добрая ссора сменяется худым миром, открывая сезон пиров, дележа добычи, насаждения лесов и новых порядков, а также мелких пограничных конфликтов, ибо границы иные, рубежи новые, а кто не спрятался – БИП не виноват.