X. ХОККУ «ЛЮБУЯСЬ ДЕТЬМИ, ПОСТИГАЮ ИСТИНУ»
XI. ЧИЖИК-ПЫЖИК, ГДЕ ТЫ БЫЛ? – В ДВУХ ЧАСТЯХ ИЗ ЧИСТОЙ ВРЕДНОСТИ
Почему мир физический, природный, где приходится пулять-шмонать-колотить, для многих более интересен, чем мир внутренний, где, по большому счету, можно создавать собственную реальность?! Не потому ли, случаем, что у них самих внутри остался лишь кусочек, ошметочек когда-то бессмертной души, которой на физические действия, может, еще хватит, а вот на что-то большее – увольте…
– Вот так скотина! Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел! – Risum teneatis, amici! 1. Чижика съел!
– Дурак! Его прислали к одному знаменателю нас приводить, а он Чижика съел!
– Бурбон стоеросовый! Чижика съел!
– Не верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптытин, который маво Любимова Чижика съел!
Мотая головой и смиренно ожидая, пока вся эта салтыково-щедриха, – прости засранца, Михал Евграфыч! – распоясавшаяся исключительно в моем скромном рассудке, стихнет, размышляю о сне разума, рождающем красавиц и чудовищ. Перевозбужден, огорошен, отморожен, а также, в ожидании припав к стопам фортуны, вожделею малого, ибо покой нам только…
Так.
Похоже, традиционно белый хорей скончался в муках. Уступив место выродку по имени Возвышенный Штиль. Что говорит о помутнении сознания. А поскольку лишь в бреду можно заняться лирическими (пейзажными, философскими, краеведческими и пр.) отступлениями, презираемыми читательской массой, взалкавшей динамики сюжета, и осуждаемыми критической популяцией, то – занимаюсь.
В смысле, отступаю.
Однажды все случается впервые. Вот и я впервые понял, что бывает, когда неумелый автор ведет-ведет текст от первого лица, а потом вдруг возьмет, поматросит и бросит до второго пришествия, упиваясь повествованием иного, скажем прямо, дурного толка. Стилизация, персонификация, красоты-высоты, то да се… Первое же лицо (узнаете? а без галстука?!) тоскует, рвется в дело, но, жертва произвола и кривой архитектоники, опутано наркозом и происками стиля, вынуждено прозябать в безвестности, в пыли сундука, ожидая, пока шалопай-кукольник сподобится вынуть пыльную марионетку, заявив urbi et orbi, сиречь городу и миру:
– Се герой!
Вынули.
Заявили.
Ну и? – ну и не и…
Конец отступлению. Вперед, на амбразуру!
Часть вторая(художественная, хрестоматийная и еще какая-то на ту же букву)– Как вы себя чувствуете, Владимир Сергеевич?
У ног доверчиво извивалась лиана арктической пальмы, притворяясь удавом-вегетарьянцем. Вокруг было зелено и душно. Цвели манго, колосились авокадо, кустились карамболи, пчелы вгрызались в кокосы, желая млечной пыльцы, а в двадцати шагах от меня волхвы-старообрядцы мучили связанного хуанодона, верша Зов Плодородия. Бедная рептилия всячески возражала, принимая облик самцов разных видов – так хуанодон вторгался в доверие к наивным самкам, подкидывая свои яйца в чужие гнезда, – но волхвы были беспощадны. Дряхлые, седые, сплошь в морщинах-складках, они разделись донага, возбуждая пленника словом и делом, и я мельком посочувствовал хуанодону. Единственная дама из их компании сидела рядом со мной: праматерь Ева на пенсии.
Обнаружив, что и сам гол как сокол, задумался о геронтофилии.
Нет. Не склонен.
– Владимир Сергеевич, с вами все в порядке?
– Уйди, старушка, я в печали! – От Михал Евграфыча ненавязчиво перебираюсь к Михал Афанасьичу, но волхвица не оценила.
– Я врач, я хотела бы знать…
– Психиатр? – догадался я.
– Анестезиолог. Меня зовут Мария Отаровна. Фамилия Френкель.
– Очень приятно. Чижик В. С. Но к чему такой официоз между двумя нагими индивидуумами?
– Чтобы потом, если захотите, вы смогли заявить на меня в милицию. Это я вас похитила.
Мама в детстве учила меня: женщин бить нельзя. Выучила, к сожалению. Можно, нужно, а детские комплексы вопиют: не трожь. Впрочем, одни комплексы не справились бы со Снегирем, к которому вернулась память, но к ним подключились мораль, этика и прочие защитники прав человеческих. Единственное, что я себе позволил, это смиренно переспросить:
– Как-как, говорите, вас зовут? Малярия Катаровна Фурункель?
Старуха-разбойница даже не обиделась. В пальто и шляпе, подсаживаясь в машину к доверчивому пииту, она выглядела куда импозантнее, чем сейчас: толстая, рыхлая, без малейших остатков былой красоты, как выразился бы создатель «Купели Купидона-2», эта Малярия лишь во взгляде – иссушенном и упрямом, как дорога на Голгофу, – таила железную основу.
Анестезиолог? А с виду – типичный патологоанатом.
– У меня внук в коме. Я не оправдываюсь, Владимир Сергеевич, я информирую. Здесь же один… человек обещал спасти Антошу. Если я сведу его с вами. Бывают ситуации, когда хватаешься за соломинку.
По-хорошему сейчас старуха должна была уронить слезу. Не уронила. И говорила ровно, без интонаций, будто лекцию читала. Поодаль снова взвыл хуанодон, угнетаемый волхвами, – трое дедуганов на миг вышли из фальш-медитации, заинтересованно поглядывая на нас, но мне было не до их забав. Трагифарс – опасный жанр. Безумный. Убийственный. Шаг, другой, – и потом, мучаясь в ледяной геенне, сгорая в сугробе, тщетно мечтать о банальности драмы или пузырьках комедии. С трудом поднявшись на ноги и отчетливо хрустнув коленями, врачиха направилась к грубо отесанному алтарю. Наготу она несла, словно усталый знаменосец – полковой стяг: скучно, равнодушно. Еще пара волхвов отвлеклась от рептилии, готовой сдохнуть, но устоять против искуса; остальные продолжали не покладая рук.
– У меня здесь дача. – Мучаясь одышкой, она шарила под камнем. – В смысле, там, а не здесь… Ну, вы поняли. Мы договорились заранее… выяснили соответствие места… Он обещал, этот… у него странное имя. Я бы не хотела иметь такое…
– Странное? Хун-Хуз? Бут-Бутан?!
– Нет… спутники зовут его Нежным Червем. А он смеется: Книжный, мол!.. Обещал положить под этот камень…
Закашлявшись, Малярия Катаровна выволокла на свет божий добычу – малый тючок.
– Одежда. Прошу вас, Владимир Сергеевич…
Самой ей было все равно – одета, раздета. Настолько все равно, что я вздрогнул. Когда человек подносит к глазам чайное блюдце, близко-близко, то блюдце способно заслонить весь мир. А тут не блюдце – внук. Натягиваю шаровары, рубаху, подпоясываюсь ярчайшим кушаком, достойным павлина. Червь, кто бы он ни был, не поскупился: видать, очень заинтересован в моем благорасположении.
Подходит волхв наистарейший из кощеев.
– Увы, – вздыхает он, кивая на угасшего хуанодона и глядя на меня так, будто мы сто лет знакомы. – Не вышло. Совокупитесь, а? Иначе злаки не взойдут обильно. Ну что вам стоит?!
Трагифарс.
Муки Святого Бестселлера.
– Рассказывайте, – говорю я старухе. – Все рассказывайте. С начала.
* * * * *– Ну и зачем надо было устраивать весь этот киднэпинг?! Подсадка, шприц… Подошли бы по-человечески: так и так, беда, помогите… Что ж я, зверь?
– Извините. Я не могла рисковать. Ни один нормальный человек…
– Здесь вы правы. Хотя нормальный – это не про меня.
– Вы в милицию, ладно? Как только все закончится, вы сразу в милицию заявите. Хотите, я вместе с вами пойду? Напишете заявление: сумасшедшая бабка, рехнулась… Костя сказал: про него тоже можно писать. Константин Георгиевич Масляк, санитар, наркоман… В милиции поверят, раз наркоман. А про Леночку не надо, очень вас прошу. Она милая девочка, жалко жизнь ломать. Антошу любит…
– Да вы что, на самом деле рехнулись?! Дура старая!
– Владимир Сергеевич, не кричите, пожалуйста… мне и без вашего крика тошно…
– Доктор, милая! Атаманша вы моя! Поймите: у меня процесс, каждый день на счету!.. Ах, ни черта вы не поймете, я сам скоро в дурдом сдамся. Какое сегодня число?
– У нас? Двадцать пятое, вторник.
– Вторник? Почему вторник? Я в понедельник приехал!
– Вы почти сутки спали. Я боялась после «коктейля» сразу наркоз давать.
– Господи! Спал? А почему мне Ла-Ланг не снился?!
– Н-не знаю… А что, должен был сниться?
– Это Гобой химичит! Точно, Гобой! Фрагменты публикует, контрабас хренов!
– Владимир Сергеевич, вы в порядке?
– В порядке я! У меня времени мало, вы это понимаете?!
– Понимаю… у меня тоже мало…
– Ну и где он, ваш Червь?! Ваш Нежный?!
– Я здесь, Влад. Не надо кричать.
Испуганно перешептывались волхвы, укрываясь за стволами вековых, кряжистых берданов. Сопели, уморившись от бега, вооруженные люди, числом не меньше дюжины. Румяный парнишка кинулся к бабушке. Врачиха просияла, ожила, стала неловко гладить плечо внука, что-то шепча и показывая на меня. При виде парня я слегка расслабился, успокоился, не видя для успокоения никаких причин – и тем не менее… А напротив, доброжелательно улыбаясь закрытым ртом, стоял он.
Книжный.
Нежный. Червь.
И пусть мои книги сгниют в букинистике, если мы не были чем-то похожи!
– Я вас именно так и представлял, Влад. Облик рыцаря можно составить, имея представление о кляксе. Безалаберный, но жизнеспособный. Остряк, но тонкости лишен. Увлекателен, но неглубок. Романтичен, но без пафоса. Мастер интриги, хромает в подтексте: скатываясь в штампы, успевает застрять на краю. Короче, истинный рыцарь, без страха и упрека. В Ордене таких большинство.
Он был гибкий, розовый и обаятельный.
Словно только что со страниц Оскара Уайльда.
– Ну как, Влад? Потолкуем по душам? Высокие договаривающиеся стороны придут к соглашению?
– По душам – это значит в присутствии конвоя? – кивнул я на дюжину сопровождающих. – Кто такие? Камердинеры? Гувернеры? Доброжелатели?
– Лучники, Влад. Просто лучники.
– А где их луки?
Он шагнул ближе, сразу оказавшись вплотную. Запах мускуса. Блеск глубоко посаженных глаз: две поздние вишни, темные-темные. Складка между бровями похожа на букву «W».
– А это у тебя, дорогой рыцарь, спросить надо: где их луки?
И я понял, о чем он.
Стыдно.
Ох, до чего же стыдно!..
Книжный Червь присел на травку, скрестив ноги немыслимым образом. Мигнул обезлученным лучникам: прочь шагом марш! После глянул на врачиху: занятая тихим разговором с внуком, старуха не интересовалась нашей беседой. О волхвах и речи не шло: слишком далеко прятались.
– Давай начистоту, рыцарь. У тебя процесс. Думаю, впервые. Иначе ты бы не допустил такого бесконтрольного развития. Ты заинтересован в скорейшей консервации процесса, но по каким-то причинам не делаешь этого обычным способом. Не подписываешь контракт, например. Не торопишься закончить текст. Или еще что… Но ты должен, обязан, не можешь не знать, если вышел в тираж: этот случай у тебя первый, но не последний. Я доходчиво излагаю?
– Не то слово. Прямо в душу льешь.
– Иронизируешь? Это правильно. Какой у тебя нынче круг? Третий? И на подходе четвертый?! А там начнется лавина: смешенье кругов, форсаж взаимовлияния… Влад, тебе кто-нибудь объяснял, что это значит?
– Не объясняли. Ждали, пока ты объявишься.
–Теперь дерзишь. Мне нравится. Чувствуется характер… Так нам будет легче договориться. Хорошо, я объясню.
Червь снова улыбнулся, на сей раз не смыкая губ.
У него были очень плохие зубы.
XII. УЕЗДНЫЙ ГОРОДОК N, или ДЕВЯТЬ КРУГОВ КАРУСЕЛИ
Не нравится мне этот Снегирь, причем категорично.
Недавно сошлись с одним продавцом книг в том, что он наверняка курит травку. Продавец сказал: «Без анаши хрен разберешься. Нельзя такое написать, будучи в ясном уме и трезвости…»
Из выступлений на форуме «Творчество В. Снегиря»
В уездном городке N было три достопримечательности: особняк князей Мозгляк-Петровичей, по четным дням арендуемый «Фронтом Национального Спасения», а по нечетным – ЦИК Житомирского раввинната, далее конная статуя на площади Свободомыслия, изображавшая вышедшего к Херсону матроса Железняка, и наконец известный литератор X, мастер космической оперы, проживавший в доме номер шесть по тупику им. НТР. Гостям и туристам, сдуру оказавшимся в N, сперва показывали особняк, затем статую, литератора же не показывали вовсе, по причине занятости и редкой вменяемости последнего. Так, бросали вскользь, ведя добычу мимо книжных россыпей, безмерно уродившихся в этом году: «Наш земляк! Можем, знаете ли, собственных Платонов и быстрых разумом тевтонов…»
Так и жили.
Дети бегали в школу мимо особняка, стреляя по кариатидам горохом из трубочек, голуби обильно гадили на бронзовую бескозырку Железняка, N-цы мерили бытие аршином перекуров и перерывов, бабы мимоходом рожали, мужики скупо платили алименты, предпочитая пиво, а в далекой тайге тем временем гектарами вырубались деревья, дабы крупное столичное издательство могло удовлетворить потребности масс в трудах литератора X.
Первым пострадавшим стал мэр.
Если не считать литератора, но тот, занят и невменяем, молчал.
Отдавшись в руки дантистам-вредителям из стомат-кабинета «Турбина» и очнувшись после общего наркоза (их превосходительство очень боялось мук…), мэр поведал дома жене страшную историю. В истории фигурировал Главный Иноплатенян (армянин?), а также его подручные-киборги с антеннами и плоскими ушами, которые терзали голого мэра с целью выведать у него способ проникнуть на их секретную базу, минуя нейтрон-засовы и нейтрин-замки. Супруга внимательно выслушала благоверного, угостила рябиновкой, налила по второй и дала совет не срамиться. Видимо, супруги иных пострадавших, кто терял сознание в те роковые дни, попадая в щупальца Главного Иноплатеняна, дали любимым аналогичные советы, – ибо дети стреляли горохом, голуби гадили, бабы рожали, а пиво текло рекой.
Редкие же счастливчики, рискнувшие поведать друзьям о виденьях постапокалипсических, оперо-космических и научно-фантастических, наслаждались честно заработанной славой.
На исходе третьей недели после явления мэра в злополучную «Турбину» можно было наблюдать меж N-цев странную картину. Заспанные обыватели, выходя утром на работу, чесали в затылках и морщили куцые лбы, словно пытаясь вспомнить зыбкий сон, но склероз одолевал. Тем не менее лица горожан (иногда втайне даже для обладателей оных лиц) выражали смутный ужас и омерзение, вызванные ночными кошмарами, а центральный кинотеатр «Луч света» безнадежно пустовал, хотя дирекция весьма рассчитывала на стереоверсию «Чужих-9». Расход пива вырос втрое, отчего пришлось ввозить кеги темного «Аввамелеха» и светлого «Опанаса» из губернского центра Z, рождаемость упала, а дети очень серьезно играли в «Глав. Иноплатеняна», прогуливая уроки и называя трубочки для гороха «бластерами». Трезв и безумен, литератор X бегал по улицам и площадям, пугая собак истерическими воплями, но карусель продолжала вертеться. Ибо в далеком столичном издательстве, заведовавшем вырубкой лесов и посевом разумного, доброго, вечного, некий «Особый отдел» прошляпил, проморгал и прозевал выход в тираж маститой N-ской достопримечательности.
Часы брезгливо крутили стрелками, банка дня громыхала, привязанная к хвосту кошки-ночи, и наступил срок, когда граждане перестали судорожно вспоминать сны, потому что вспомнили. Рождаемость прекратилась.
