Я беру левой рукой запястье правой. Пульс отвечает. Толчок за толчком: дракон в недрах бесится, смиряемый великой силой. Год за годом; век за веком.
Шестьсот лет после гибели епископа Януария остров был необитаем. Редкие гости Монте-Кристо либо успевали вовремя покинуть проклятую гору, либо истребляли друг друга. Но однажды скромная община монахов приплыла сюда на парусных лодках, с целью основать аббатство Монте-Кристо. Монастырь на Голгофе. Им повезло – дракон спал, подарив братьям лишнее время; им не повезло – дракон проснулся. Змей ликовал, слыша из-под груды камня, как монахи, словно умалишенные, поодиночке терзают слабых и сообща губят сильных. Монахи плохо умеют убивать, значит, история затянулась. Рыча зверем, аббат гибнущей общины зубами вцепился в тело последнего, оставшегося в живых брата. И едва кровь хлынула в горло отца настоятеля, едва он сделал первый глоток, как безумие покинуло аббата. В ужасе глядел пастырь на дело питомцев своих; не ведая, что творит, встал на колени, надкусил собственную вену и дал раненой жертве «причастие Голгофы».
Эти двое сохранили монастырь.
Впрочем, все могло быть совсем иначе. Слишком давно, слишком туманно: я спрашиваю кровь, тронув ее пальцами, но кровь откликается еле слышно. Первые толчки глохнут в монолите времени. Так эхо крика еще живет в ущелье, но не всякому путнику дано понять слабый отзвук.
Проклятие острова Монте-Кристо – тяжкий крест. Обычным людям не снести его. Наполнить опустелый Череп, где кишат черви, заново? – нет. Вернуть разум жертвам дракона? – вряд ли. Вам, пришедшим из большого мира, не сделать чуда. Чудо делаем мы. Пять веков аббатство Монте-Кристо держит змея в цепях. Избывает грех, обращая зло в добро. Нас мало: дюжина. Иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Время от времени мы ездим на побережье: Неаполь, Генуя, Ливорно, Маречана. Или на острова: Корсика, Сицилия, Сардиния. Дальше мы не ездим, боясь опоздать, не вернуться к сроку. Монахи нашей общины сходят с ума, если долго не возвращаются домой, в эти скалы. Монахи нашей общины ищут безумцев, чтобы привезти сюда.
Что происходит дальше, ты видел.
«Причастие Голгофы» возвращает свет пустым глазам.
Остров всегда с нами.
Часть птенцов, за год-два восстановив разум до обычного, покидает Монте-Кристо, возвращаясь в мир. Другая, малая толика, остается здесь навсегда, принимая постриг. Кровь дракона льется в моих жилах. Все мы, члены общины – бывшие птенцы, обделенные судьбой, лишенные разума, чтобы обрести его на Монте-Кристо. Сумасшедшие в пятом, шестом колене. Триста лет назад община получила статус ордена; в Ватикане нас зовут стриксианцами. Ты спросишь, почему таким, как мы, дозволяют сохранять сан? Почему инквизиция еще не бросила грешников в застенки? Не возвела на костер?! Юноша, безумие слепо. Разум может утратить кто угодно, и родители отдадут жизнь, лишь бы возвратить сыну рассудок! Властители мира слишком многим обязаны скромным стриксианцам. В частности, пока жив Его Святейшество Александр VI, в миру – Родриго Ленцуоли Борджиа – нам нечего бояться.
Родной сын понтифика, Чезаре Борджиа, а спустя три года и дочь Лукреция, в раннем детстве провели некоторое время на острове. Родившись безумными, нашими заботами они возвратились к новой жизни герцогом Валентинуа и герцогиней Феррарской.
Сын мой, ты полагаешь, твой разум, утраченный на кровавом берегу, был возвращен каким-то иным способом? Там, в бухте, я взял твою кровь и в ответ дал тебе свою. Рассудок ушел недалеко, и быстро вернулся от первых же глотков. С урожденными безумцами это происходит куда медленнее. О птенец, прими дар судьбы с благоговением и останься с нами! – или вернись домой, отказавшись от суетных размышлений и благодаря Господа за оказанную милость.
Помни: остров отныне всегда с тобой.
Дракон больше не властен над добычей.
– Если я вернусь домой, – спросил Андреа Сфорца, – что будет со мной дальше?
Аббат пожал плечами, глядя на юношу ясно и светло:
– Я не знаю. Один Господь всеведущ.
– Вы никогда не интересуетесь, что стало с птенцами, вылетевшими из гнезда?
– Нет. Зачем?
Кряхтя, он наклонился: поправить сандалию на левой ноге.
Спал Андреа плохо. Юноше снилось, что к нему возвращается рассудок. Блудный сын, рассудок хромал, тяжело ступая на сбитые в кровь ноги; лицо рассудка, знакомое до дрожи, также было в крови. «Отец! – кричал рассудок издалека, рыдая. – Я согрешил против неба и пред тобою! Я недостоин называться рассудком твоим! Прими меня в число наемников твоих!..» Хотелось заколоть тучного тельца, накормить бродягу, раскрыть для него родные объятия – но что-то мешало. Сердитое безумие, брат-близнец рассудка, ворчало рядом: «Вот, я столько лет служу тебе, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими…» Внезапно Андреа обнаружил, что стоит на камне, на голом куске мрамора-багрянца, словно на застывшей волне алого моря, раскинувшегося кругом. Рассудок продолжал идти по волнам, разбрызгивая кармин и пурпур; чайки кричали голосом дядюшки Карло: «Проклятые стреги! Убью!». Безумие погрозило им пальцем, и птицы умолкли, хитро щелкая клювами. Лишь Святой Януарий, сидя вдали на голом черепе, держал в руках флакон со своей нетленной кровью и улыбался таинственно. Качаясь на алой зыби, шел трехмачтовый корабль из Неаполя и Смирны в Марсель; на палубе стоял высокий, стройный юноша, очень похожий на самого Андреа. Юношу обнимал за плечи маркиз де Ла Пайетри, помимо сочинительства славный тем, что в трехлетнем возрасте, после смерти отца, мулата-генерала, схватил ружье и сказал матери: «Я иду на небо: убить Боженьку, который убил папу!» Потом корабль утонул и воскрес, рассудок затерялся в морских просторах, и корсиканец Андреа Сфорца забылся сном, легким и ясным, как взгляд аббата Монте-Кристо.
Утром юноша обнаружил, что выздоравливающий – или, как говорили на острове, «оперившийся» – птенец, с которым он познакомился в трапезной, всю ночь так и проспал на пороге кельи. Будто преданный пес, обогретый мимоходом. Едва юноша сел на ложе, бывший безумец тоже сел и с детской радостью пробуждения уставился на нового друга.
– Идем гулять? – спросил птенец. – Да?
Сегодня он говорил куда отчетливей и внятней, нежели вчера.
Андреа не стал долго размышлять над причинами столь удивительной привязанности с первого взгляда. Птенец был ему симпатичен: в этом сильном молодом человеке жил ребенок, впитывавший новое знание о мире с ненасытностью губки. Малыш, нуждавшийся в опеке, дитя, пробующее на ощупь возможности обретенного рассудка. Сердце Андреа Сфорца тянулось к бывшему безумцу; возможно, еще и потому, что они были братьями по несчастью – или, если угодно, по счастью.
Снаружи их ждал аббат.
– Вы не сможете увидеться с вашим дядей, сын мой.
Страшные подозрения закрались в душу.
– Что с дядюшкой Карло? Он жив?!
– Разумеется. Он настолько жив и здоров, что ночью сумел покинуть келью, украсть лодку, спрятанную в бухте, и оставить остров. Все, что ни делается, к лучшему. Вдали от Монте-Кристо ваш дядюшка избавится от драконьего яда: не сразу, исподволь – но день-два, и он станет прежним.
– А я?
– Поскольку мы остались без лодки, сын мой, тебе придется задержаться. Либо твой дядя, вернувшись на Корсику, пришлет за тобой знакомых моряков, либо мы обождем, пока кто-нибудь не завернет к нам. Такое случается: родители приезжают просить за несчастных детей, или наши поверенные в Неаполе сообщают, что нашли замену выздоровевшим птенцам… Куда тебе спешить?
Птенец тронул рукав юноши:
– Не уезжай… Ой! Коза! Коза бежит!
Двигаясь с невероятной скоростью, птенец кинулся вверх по склону, стараясь поймать удравшую из загона козу. Андреа бросился следом: не столько желая помочь в поимке беглянки, сколько радуясь бодрости тела и выгоняя из головы остатки неприятного сна. Было радостно ловить козу вместо сбежавшего дядюшки. Скоро прибудет корабль, лодка или тартана, скоро он вернется домой, на Корсику, и забудет Монте-Кристо навсегда. Разве что изредка, с благодарностью, проплывая в виду острова, станет молить Господа простить отцу Джованни и всем братьям общины их грехи, творимые во благо…
Камни шуршали под ногами. Цепляясь за ветви олив и стволы миртов, Андреа поднимался все выше. Козу и птенца он почти сразу потерял из виду; только слышал вопли: «Стой! Козочка, стой!» Ящерицы, похожие на пластинки изумруда, шарахались прочь, оставляя нагретые солнцем лежбища. Мшистые бока утесов источали острый, пряный запах. Обогнув скалу, похожую на дремлющего пса, корсиканец оказался на вершине. Внизу, обрывая кружева пены о бастионы валунов, играло море. Густо-лазоревое, оно открывало взгляду свой простор с бесстыдством опытной куртизанки; можно было различить родную Корсику, позволив сердцу забиться от радости.
Юноша не обратил внимания, что тесно сжимает пальцами правой руки запястье левой. Толчок пульса. Один, другой. Десятый. Море не менялось: десять, двадцать, сто лет тому назад его воды оставались прежними, равно как очертания островов архипелага. Если бы Андреа, например, в это время смотрел на часовню, продолжая слушать голос крови, он, пожалуй, сумел бы обнаружить много интересного, проникая в глубь времен – но море… о, море!..
И пальцы когтями вцепились в колокол зачастившего пульса, когда на юге он заметил стайку хищных силуэтов. Две мачты: на носу и посредине. Жилая надстройка на полуюте. Парус со звездами и полумесяцем. Двадцать шесть могучих весел по каждому борту. Батарея из семи пушек на полубаке; легкие пушки по бортам. Острый нос, похожий на клюв альбатроса.
Гроза Средиземноморья.
Галеры алжирских пиратов.
Судьба одарила украденную лодку верным курсом и милостью случая. Дракону в дядюшке Карло повезло: он нашел достойных слушателей. А рассказ о сокровищах, наверняка зарытых в тайниках упырей-монахов с Монте-Кристо, вызвал живейший интерес у людей Барбароссы II, берлербея Османской Порты.
Стоя на носу и глядя на приближающийся остров, Карлуччи Сфорца хохотал.
Даже не слыша этого хохота, юноша ощущал его всем телом.
Так смеялась ночь, утонувшая в забытьи безумия.
* * *– Жалко, – сказал Петер.
– Кого жалко?!
Андреа Сфорца опять стоял у балконной двери, спиной к единственному слушателю. За время рассказа он часто выходил на балкон, всматривался в небо, словно ожидая знака свыше или просто рассвета. Дождался: первые яркие мазки легли на холст, простертый над Неаполем. Ночь шла к концу. Спали прекрасные синьориты и пылкие синьоры. Дремал Замок Яйца; усталые призраки бродили по его коридорам, тихо звеня цепями и разыскивая отрубленные головы. Сладко посапывали Палаццо Гравина и Кастель Нуово, древняя резиденция неаполитанских королей. Полной грудью дышал залив, впитывая прохладу утра. На берегу готовился к дневной суете порт Капуана, качая галеры, бригантины и рыбачьи лодки. В маленькой комнате гостиницы «Декамерон» еле слышно храпел безумец Ромео, нимало не интересуясь тайнами своего опекуна.
– Всех жалко, – честно ответил Петер, сморкаясь в платок от избытка чувств. – Монахов жалко. Сокровищ жалко. Умалишенных жалко. А пуще всего – вас, синьор Сфорца. Несчастный вы человек…
Целитель улыбнулся:
– Меня, юноша, жалеть не стоит. Впрочем, как и сокровищ. Алжирцы ничего не нашли. Ни единого сольдо. Плохо искали; а скорее всего, не было на острове никаких сокровищ. Пираты решили: аббат карту кладов проглотил, чтоб не достались иноверцам. Мучили его… Потом дядюшку Карло убили. За лживую наводку. И оставшихся в загоне птенцов: всех. До единого. Зачем возить лишнюю обузу?! – сумасшедших рабов не купят на рынках Египта или Туниса…
– А вас?
Не сразу до Сьлядека дошла глупость заданного им вопроса. Разумеется, Андреа Сфорца оставили в живых: вот он, живехонек! А если кровь иногда пьет, так это ничего, это из лучших побуждений…
– После дядиной казни алжирцы кинули нас на весла.
– Кого – вас?
– Андреа Сфорца и того птенца, что привязался к юноше. Оба в здравом уме, пускай даже один – сущее дитя… Зачем молодым, сильным рабам пропадать? Вышли в море, а в проливе Св. Бонифация напоролись на эскадру генуэзца Дориа, знаменитого охотника на пиратов. Во время боя нам удалось заполучить топор и расковаться. Андреа и я выскочили на палубу… какой-то солдат из команды Дориа попытался ткнуть в меня саблей, и я раскроил ему череп!.. Дальше уже не было выбора: за кого сражаться. Нашей галере удалось уйти, пираты с удовольствием пополнили экипаж, вернув нам свободу – во время схватки многие алжирцы погибли…
Целитель обернулся к Петеру, донельзя изумленному этим монологом.
В особенности словами «Андреа и я».
Бледное лицо рассказчика окрасилось розовым, но это были проказы рассвета.
– Ты что, еще ничего не понял? Нет, я не племянник дядюшки Карло. Не корсиканец Андреа Сфорца, мир его честному праху. Я – птенец острова Монте-Кристо. Тот самый безумец из трапезной. Мы с Андреа долго плавали вместе, на галерах Хайраддина Барбароссы, величайшего из пиратских султанов. Это мы захватили Бизерту в Тунисе, это наши флотилии грабили острова в Ионическом и Эгейском морях. При одном упоминании о Хайраддине тряслись Неаполь и Венеция! Неукротимый генуэзец Дориа разбил нас под Мессиной, но мы взяли реванш, разгромив его эскадры в заливе Превеза. Три года, тысячу постыдных дней христианские государи не могли оправиться от поражения, нанесенного им грязными пиратами! На четвертый год пятьсот кораблей императора Карла и герцога Альбы навязали нам бой на подступах к Алжиру. Казалось, оружие плавится в руках, не выдерживая горячки боя! Господи, как мы дрались! Дьяволы в пекле поджали хвосты от страха, боясь идти за душами грешников! Когда победа сошла на наши палубы, мы не сразу заметили ее!..
Взор целителя пылал, зажженный факелом памяти. Пальцы рук сжимались, хватая воображаемый тесак; губы шептали грозные слова, но Петер Сьлядек не знал арабского и не мог понять бывшего пирата.
Бывшего безумца.
Птенца острова Монте-Кристо
– И все это время вы пили кровь?
– Что?! – целитель уставился на бродягу, словно дурацкий вопрос силой вырвал его из сладостных воспоминаний. Сталь и огонь с неохотой покидали взгляд синьора Сфорца. – А-а… нет, не пил. Мне это было не нужно. Зато при абордаже я опять сходил с ума. Алжирцы старались в такие минуты находиться где-нибудь подальше. Только Андреа, один Андреа… Всегда рядом, всегда спиной к спине. Его я не тронул бы, даже будучи трижды безумен. Но под Джербой корсиканец Андреа Сфорца погиб в сражении. У меня не было имени, не было прошлого, я ничего не знал о своих родителях. И я подумал, что Андреа Сфорца – имя не из худших. Так он продолжил жить – во мне. Его историю я знал наизусть – он часто рассказывал о своей жизни на Корсике, о злополучной поездке на Монте-Кристо. А кровь… Нет, не пил. И никому не давал пить свою. Потом великий Хайраддин состарился и умер в Стамбуле, я бросил ремесло пирата, перебравшись в Геную… Вот, с тех пор возвращаю разум несчастным умалишенным. Может, Господь в милости своей простит грешнику хоть часть свершенных им злодеяний?
– Простит! Обязательно простит! – заверил Петер.
И опять смутился, сообразив, от чьего имени дает такие удивительные, а главное, беспочвенные обещания.
