Увы, комплексная психотика утверждала: контроль двух душ в одном теле, равно как сознательный выбор состояний и перехода между ними — невозможен.

По закону, Климент Болиголов должен был сразу прекратить обучение Марии. Заявить о случае в Тихий Трибунал, поскольку диббук, обученный началам боевой магии, стократ опасней диббука-ведьмы. И под личным конвоем отправить Марию в Мирный Госпиталь братьев-экзорцистов. Но маг не хотел расставаться с девчонкой. Более того, ему в голову пришла идея — дерзкая, сомнительная, но сулящая большие дивиденды. На днях Клименту отказали в приеме в Ложу Бранных магов, вернув обратно две чудом добытые рекомендации и личное прошение. Рылом не вышел, да? Со своим драным уставом лезу в горнюю обитель?! А я вам всем дам утереться… еще просить станете, в ножки падете, а мы подумаем, покочевряжимся…

Нет, не был Климент добрым человеком, не был и злым, зато азартен и горд был до крайности.

И вот чего надумал.

Во время поединка двух боевых магов тот, кто сильнее, способен обуздать противника заклятиями цепного порядка, на бранном арго — «кандалами». В структуру «кандалов» вплетается опознавательный знак личности объекта. Цепным заклятиям надо указать цель: кого именно сковывать и обуздывать. Болиголов знал это лучше других. Его самого на дуэлях неоднократно сковывали, а потом отпускали с позором. Но если допустить, что в момент наложения «кандалов» личность объекта неуловимо изменится, если диббук оттеснит Марию, выйдя на первый план…

Начались эксперименты.

К сожалению, как говорилось раньше, Мария диббука не контролировала. Пришлось накладывать «кандалы» по десять раз на дню, ожидая, появится ли диббук. Мария даже привыкла находиться в скованном состоянии. От частых цепных заклятий лицо ее сделалось малоподвижным, напоминая маску, а жестикуляция, прежде бурная, стала скудной, как пересохший родник. Климент ждал — ловец терпеливо сидел в засаде у водопоя — и дождался.

Диббук восстал, «кандалы» рассыпались прахом.

Возможность освободиться от магических пут блестяще подтверилась.

Дело оставалось за малым: вопреки аксиомам психотики, научиться призывать и отсылать диббука по собственному желанию. Не экзорцировать насильственным путем, а разработать закон совместной жизни двух душ в одном теле, при явном примате души-доминанта. Теоретически невозможный, но грандиозный прорыв в теории боевой магии.

Именно в это время упало на благодатную почву зерно тщеславия, которое привело Климента в казематы «Очарования», а затем — к трагической гибели. То же самое отмечали свидетели последних дней Болиголова, в частности Тюрпен Заика (м. в. к., профиль — фланговый обуздатель). Если собрать сухой остаток из длинных и сбивчивых показаний Заики, выйдет следующее. Перед известным скандалом на боях големонстров в Рюшичке, местечке на Дударь-Полонине, Климент был возбужден, агрессивен, часто поминал вслух беременность Марии — она действительно понесла три недели тому назад — и намекал в связи с этим на скорую и резкую перемену своего статуса. На просьбы успокоиться отвечал демоническим хохотом, размахивая руками. Собеседника назвал плешивым козлом, собирался затеять драку, но судья вызвал Болиголова на арену, и драка отменилась.

Боями големонстров Климент увлекся недавно, из-за колоссальных ставок, сулящих в случае успеха богатство. Перед боем маги-соперники создавали малых чудовищ из зеленовато-серого мергеля — смеси глины, известняка и звездной пыли-и стравливали на арене. Зрители бесновались, ставки росли; судьи удерживали защитный кокон и следили за соблюдением правил. Бои в Рюшичке собирали особенно большое количество народу; сюда наезжали даже столичные ценители.

И надо ж такому случиться! В полуфинале големонстр Климента, приземистый краб с хвостом скорпиона и пастью льва, дважды подряд вышел за граничную межу. Маг ли от возбуждения потерял контроль над чудищем? Противник ли вынудил краба искать пути отступления вне правил? — какая разница, если судья дисквалифицировал Болиголова.

Судья мог бы ограничиться строгим предупреждением.

А Климент — подачей жалобы в судейскую коллегию.

Вместо этого боевой маг напал на судью при всей честной публике. Сперва бросил в атаку краба, а следом ударил наотмашь «Осколками неба». С крабом судья, волхв-вещун, еще бы справился, но когда воздух вокруг тебя превращается в стеклянные бритвы… Незадачливого арбитра спасла популярность боев в Рюшичке — среди приезжих знатоков случайно оказался еще один боевой маг по найму, некий Просперо Кольраун. Прикрыв судью «Щитом Нихона», Просперо под аплодисменты толпы, получившей вместо боев големонстров показательную схватку волшебников, скрутил Климента в бараний рог, завил винтом, всыпал сотню горячих и передал в руки правосудия.

Но вернемся на арену, как раз между завивкой винтом и сотней горячих.

— Клим! Держись!

— Стой, дура! Стой… — прохрипел Болиголов, изнемогая под напором Кольрауна.

От хранилищ с мергелем в бой кинулась семнадцатилетняя Мария. На ее глазах унижали и мучили спасителя, «дяденьку», возлюбленного, отца ее будущего ребенка, живое воплощение Вечного Странника. Позднее часть зрителей станет кричать по ночам, видя во сне каменное, неподвижное лицо Марии, на котором пылали огромные костры-глаза. Всю науку, преподанную Климентом, девчонка пустила в ход. Для Просперо Кольрауна десяток таких пигалиц — плюнуть и растереть, но там, на арене, будущий маг трона заполучил семиконечный ожог на левом плече.

Так вас больно кусает мелкая шавка, если вы на миг пожалеете кроху и, уже замахнувшись, придержите буковый посох.

Увы, развить успех Мария не сумела. Сперва ее сбил наземь насланный Кольрауном «ветер перемен», а затем власть над телом, — вовремя или нет, не нам судить! — захватил диббук. Лицо девушки ожило, становясь лицом маленького ребенка, Мария громко расплакалась и начала отползать к хранилищам, хлюпая разбитым носом.

— Н-не бей, дяденька! Я больше не б-буду!.. — всплыло эхом из прошлого.

— Не бей! — выдавил Климент, распластанный на земле. — Сдаюсь…

Через неделю состоялось заседание Тихого Трибунала. Климент Болиголов был обвинен в ряде преступлений, совершенных с отягчающим применением магии. Ему вменялось в вину нападение на судью и обучение девицы-диббука бранным заклятиям.

Трибунал приговорил вспыльчивого Болиголова к семи годам заключения в «Очаровании», тюрьме для чародеев.

Через год при попытке к бегству Климент был развоплощен стражей.

Марию сперва хотели отправить на принудительное экзорцирование, что в ее возрасте и с учетом беременности в семидесяти случаях из ста закончилось бы помешательством или гибелью. Такую вероятность давали приглашенные консультанты. В «двух Т» заседали не звери: маги честно хотели помочь несчастной, учитывая личное ходатайство Просперо Кольрауна, — но оставить на свободе диббука с боевыми навыками они не имели права.

И тогда Месроп Сэркис, казенный товарищ одного из заседателей, предложил вариант «Семи печатей».

CAPUT IX

«Мы странно встретились с тобою на окраине, и был томительно-нелепым наш союз…»

— Позвольте мне не вдаваться в подробности, — устало сказал Месроп.

Опаловая поверхность эффект-проекции пошла разводами и трещинками, словно у председателя не хватало сил удерживать связь. За одно такое предположение любого вига следовало высечь калеными розгами и отправить в отставку. Дело не в силах, подруга. Сил у толстяка хватит на все могилы кладбища: вскрыть, очистить и заново наполнить. Дело в памяти. Есть язвы, какие лучше не бередить. Иначе трещинками возьмется душа, невидимая для циников и соглядатаев.

Рядом уныло, по-мальчишечьи, шмыгнул носом малефик.

— Это была совершенно новая методика. Я разработал теоретические принципы, основываясь на симптомах печально известного слома. «Печать кузнечиков», «Печать первой звезды», «Печать жил»… Через восемь лет тема попала под запрет. Мы сами и вынесли вердикт: отказаться от использования, изучение закрыть, данные засекретить. Размахались кулаками после драки, твердолобые олухи!.. сообразили, что смертная казнь иногда лучше помилования…

Ладони под пузырем сложились, сцепились пальцами. Опустив подбородок на молитвенную «решетку», толстяк продолжил рассказ тихим, невыразительным голосом. Анри слушала и примеряла судьбу Марии на себя. Так меряют платье чужого размера: втискиваясь, боясь, что треснет по шву, чувствуя себя вором, забравшимся при людях в чужой карман. Это ее, вигиллу «двух Т», закрывали семью печатями. Это ей, один за другим, блокировали внешние выходы маны — свинцовые, стальные, чугунные ворота захлопывались, ключи скрежетали в замках. Это ей, юной магичке-диббуку, забивали кляпом тайные вены, заколачивали крест-накрест колдовские окна, завязывали мертвым узлом нити чародейства. Мана билась внутри, лишена возможности излиться в мир. Первая печать, третья… седьмая… жеребца оскопили, у барса вырвали когти и зубы, мантикору заперли в клетку и выставили в зверинце для обозрения.

Все.

Ты больше не магичка, Мария. Ты — обычный человек.

Хуже — ты искусственно созданное подобие шмага, больного «синдромом ложной маны». Твоя мана не ложна, но она заточена в крепости тела, в равелине рассудка, в казематах сердца.

Пожизненно.

Климент Болиголов был заперт в «Очаровании» всего на семь лет, но через год бежал в смерть. Ты живешь до сих пор — двадцать пять лет. Ты проживешь еще долго.

Ты — камера-одиночка, узник и тюремщик в одном лице.

Побег исключен.

— После наложения печатей, по истечении испытательного срока, я добился разрешения отправить Марию к своей бабке. Несчастная осталась без покровителя, я чувствовал за собой вину… В Трибунале согласились, оформив «под надзор». Толстуха Нана, мать моего отца, мир праху их обоих, была из женщин, способных присмотреть за драконом в его пещере. В бабушкином доме Мария родила маленького Кристофера; увлеклась переплетным делом, пошла в ученики к мастеру Карену, зарегистрировала в Генеалогическом Департаменте фамилию Форзац… Бабушка категорически возражала, предлагала удочерить Марию, дать нашу родовую фамилию. Коса нашла на камень: Мария придавала слову «форзац» особое, личное значение. Крис вырос; бабушка Нана любила мальчика, как родного внука, дала ему первичное образование — у нас в семье традиционно отдавали предпочтение некромантии… Я наезжал временами, мы разговаривали, сидели на веранде… пили чай с мятой…

Месроп вздохнул:

— Девять лет назад мы похоронили бабушку. На похоронах Мария впервые обняла меня. Я думал: оттаяла, простила…

— Лю — потомок знаменитого основателя породы? — спросила Анри.

— Нет. Это он и есть, Лю Первый. Са-пэи живут долго, до полувека. Пес привязался к Марии, часто дремал у ее ног. Собаки тоньше чувствуют. Собаки вообще лучше людей.

— Снять печати не хотелось? — вмешался Мускулюс. Малефик оказался безжалостней, чем думала вигилла.

— Нет, — повторил толстяк, твердо и уверенно. — Диббук, обученный началам боевой магии, непредсказуем и опасен. А за эти годы в Марии накопилось слишком много маны. Печати не препятствуют накоплению, они ограничивают лишь выход и реализацию. «Семь печатей» нельзя снять, как неизлечим «синдром ложной маны». Даже найди я способ снятия — накопленный резерв маны непроизвольно хлынет наружу. Это как разрушить Ферсальскую дамбу… Полагаю, Мария погибнет, сними мы печати. И погибнет не одна. Нет, мастер Андреа, я бы не стал рисковать.

Ладони председателя ожили и зашевелились. Месроп всегда был педантичен и аккуратен. Разверстые могилы нуждались в закрытии. Неплохо также высадить между холмиками «кошачьи ноздри», чей запах отпугивает горгулий, слетающихся ночью на места свежих погребений. И столбцы в изголовьях следует восстановить: иначе добрым кладбищенским гениям негде будет присесть. Работа есть работа.

Через двадцать минут Анри захлопнула пудреницу.

На обратном пути малефик хлопнул себя по лбу.

— Совсем забыл! Когда я ждал вас у отеля, ко мне привязался один смешной сударь. Нотариус или адвокат, болтливый, как сорока. По-моему, сумасшедший, но безобидный. Рассказывал истории про молочницу с двойным чревом и скорохода с кучей ног. Нет, кажется, это у их теней были двойные животы и ноги… а друзья путались в именах… Очень, очень забавный сударь!

— Забавный? — усомнилась Анри.

— Как по мне…

— Мастер Андреа, скажите честно: это вы пытаетесь меня развеселить?

— Честно? Да. У меня скверно получается?

— Скверно. Но в этом вы не виноваты.

***

«Аистенок» упорно не желал складываться. Анри сотни раз проделывала эту простую, давно ставшую привычной манипуляцию. Свернуть посланца для «pegasus charteus cursus»? Ха! С закрытыми глазами! со связанными руками! десять секунд… Однако сейчас бумажный гонец страдал золотухой и рахитом, выходил жалким и непригодным для полета, норовя развернуться в исходный лист.

Издевательски подмигивала радужная печать с двумя скрещенными Т.

Дурной знак? Вряд ли. Она бы почувствовала.

Руки дрожат? Так не дрожат ведь!

Может, сложить «жабку», сменив рожденного летать на рожденную прыгать? Пусть дольше, зато верней… Испугавшись перспективы стать жабой, «аистенок» с шелестом расправил крылья, сделал круг над головой, залихватски курлыкнул и стрелой унесся прочь.

Теперь оставалось ждать. Встреча квизу назначена через полтора часа, в любимом месте барона, а до цирюльни «Иридхар Чиллал», даже на спине лентяя Гиббуса — полчаса езды. Минут пять Анри просто сидела с закрытыми глазами, ожидая, пока низ живота перестанет ныть насчет дневной беготни. Затем отхлебнула глоток кофия, лучшего в столице — такой варили лишь в «Шкатулке Д'Оро», кофейне на Сластном бульваре, добавляя кардамон, имбирь и зернышко piperis nigra. Хозяин кофейни, хитрый старичок Моше Абу-Низам Д'Оро, остальные компоненты напитка скрывал тщательнее, чем доходы от тайного ростовщичества. Вигилла пыталась определить добавки самостоятельно, но не преуспела. Наверное, это к лучшему. Аромат тайны придавал кофию дополнительную прелесть.

Гиббус блаженствовал в конюшне «Шкатулки», жуя знаменитое «вяленое» сено. Особенно лошак налегал на мясистые листья лакримозы и услады придорожной.

— Чего еще изволит моя госпожа?

Предупредительный хозяин в лиловой чалме соткался из аромата жареных зерен и миндаля. Шелк расшитого бисером халата отливал румянцем спелого персика; наряд дополняли кушак с кистями и остроносые туфли. Не знай вигилла доподлинно, что Абу-Низам Д'Оро — коренной реттиец в десятом колене, приняла бы хитреца за выходца из Турристана.

— Еще кофия. И розовую пастилку с орехами.

Фигуру нужно беречь. Но одна маленькая пастилка! крошечная!..

Чревоугодие легко выиграло спор у благоразумия.

— Сию минуту, моя благородная госпожа. Слушаю и повинуюсь!

Это была любимая присказка Абу-Низама. Многим посетителям нравилось.

Пока хозяин колдовал над джезвой из черненого серебра, дымящейся на жаровне с песком, Анри любовалась убранством кофейни. Потолок, обитый бархатом винного цвета, резные дверцы со стилизованными замочными скважинами, витые столбики красного дерева; стены инкрустированы крупными стразами, отражающими пламя свечей. Ларец, полный драгоценностей! Потоки маны здесь накапливались в Анри без малейших помех; и, главное, без дополнительных перестановок. Если бы не память о «Семи печатях», превращающая удовольствие в нечто запретное, стыдное, как бокал вина, выпитый на глазах умирающего от жажды…

— Во красотища! Это у нас тут что?

У лесенки, ведущей на террасу, стоял первый парень на деревне. Рыжие вихры, золотая россыпь конопушек, алая рубаха навыпуск, ядовитая прозелень мешковатых штанов. И сапожищи — новенькие, «со скрыпом», с густым запахом дегтя. Смотреть на эту разлюли-малиновую прелесть без смеха мог лишь дубовый болван. Вигилла совершила чудо, позволив себе скромную, едва заметную улыбку.