Солнце пускало стаи зайчиков по глади Титикурамбы, трехпалый кукиш Чуриха грозил небесам, глупой вороной нахохлилась крепость в экстерриториальном Майорате, шесть квесторов догоняли, один пульпидор удирал, а на вершине мелового холма пребывал в отпуске душой и телом некий дворянин, рассеянно улыбаясь.

— Давать мы на них кричать, а? Пусть видеть-слышать: мы на здесь холм?

— Кричать? Отчего же нет? Я полагаю, если хочется кричать, надо непременно это сделать, даже рискуя выставить себя на посмешище…

Нет, кричать барон не собирался. В ближайшее время он намеревался служить образцом достоинства и действовать с неторопливостью истинного аристократа. Например, медленно-медленно спуститься с холма, с величавой грацией приблизиться к господам рыцарям Утренней Зари и задержать их по обвинению в организации покушения на самих себя. А также в мелком хулиганстве с далеко идущими последствиями. После чего предоставить задержанных для начала семейному суду чести, а впоследствии…

Увы, планам Конрада не суждено было воплотиться в жизнь.

Судьба уже вынула из-за пазухи кукиш размером с Чурих.

***

Анри слушала, понимая, что таких совпадений не бывает.

Опыт мантиссы говорил, что совпадений не бывает вообще, а в особенности — случайных. Бывает лишь слепота, когда ты не в силах отследить тонкие связи между событиями и фактами, разбросанными хитрюгой-судьбой, путаясь в них, как зяблик — в силках. Опыт вигиллы, будучи сугубым практиком, переводил разговор в следственную область, предупреждая: гроссмейстер Эфраим мог затронуть скользкую тему с тайной, одному ему ведомой целью.

Старческая болтливость?

Или тонкий намек на осведомленность в «Деле о сгинувших квесторах»?

Гросс оказался чудесным рассказчиком. Следуя его словам, воображение живо дорисовывало картинку: мальчишка-чародей млеет от восторга, находясь рядом с выдающимися людьми современности — мудрец-отец, аристократ-герцог, гений-магистр. Его высочество счастлив вдвойне: он не понимает ничего из заковыристых откровений гения и купается в блаженном непонимании, словно в ароматной ванне. Так бывает: казна, границы, политика, альянсы-мезальянсы, сварливая жена… И вдруг открытие иной жизни, без казны, границ и политики, жизни чужой, недоступной и загадочной. Прикоснуться к чуду — уже счастье. Маг Бруно Клофелинг доволен: здесь, в Цитадели, не надо устраивать ежедневный балаган со столоверченьем и вызовом духов. А Хендрик Високосный, магистр свеженького, еще горячего Ордена Зари, часами излагает умопомрачительные теории, после долгого одиночества радуясь присутствию слушателей, благодарных и отзывчивых.

Трое в Цитадели, не считая юноши Эфраима.

Рыцари Ордена, пустоголовые забияки, уж точно не в счет.

— Магистр… э-э… Хендрик был целиком поглощен исследованиями. Мания особого рода, если угодно. Иногда я думаю, что это он заразил меня своим интересом — такая страстная увлеченность передается окружающим. В происходящем крылась смешная трагичность: Хендрик Високосный создавал теорию омфалосов, которые лежат в основе личностного микрокосма и оказывают решающее влияние на многоцветность внешней оболочки…

— Омфалосы?

Вигилла знала смысл древнего слова. Омфалосами геоманты называли священные места, центры космических вибраций маны, где обычно возводили храмы. Именно поэтому Орден Зари обозначил артефакт, переходящий из рук в руки, как «омфалос», пытаясь тем самым поднять его значение в глазах окружающих. Но гроссмейстер Эфраим, вспоминая покойника-магистра, подразумевал под омфалосами что-то другое, не имеющее касательства к геомантии.

— Этим словом Хендрик… хм-м… Високосный определял скрытую суть человека. Если угодно, ткацкую мастерскую, откуда берут начало все нити тени, имени и духа. Милочка, чародеи с мощным резервом маны, подобные нам, взламывают любое явление, как захватчики ломают тараном ворота крепости. Мы идем снаружи вовнутрь, преодолевая сопротивление каждого защитного рубежа. В этом наша сила-и наша слабость. Семанты, слабые и хрупкие, действуют иначе. Они идут на дно, в сердцевину — в пуповину! — и потом, по ниточкам, связям и значениям, выбираются наружу. Им не разбить наголову заградотряд копейщиков, не разнести ворота в щепки и не прорваться в башню. Но они сразу оказываются в цитадели — в укромном погребе с запасом продовольствия или в нужнике на задворках… В этом их слабость — и их сила. Так вот, магистр… э-э… ну, короче, магистр утверждал, что видит омфалос человека, пуповину личности, как каморку с тремя старушечками-ткачихами. И нити у этих ткачих двух цветов: черного и белого. Дальше начинается сугубая теория, и я не хочу мучить вас умствованиями давно минувших дней.

— Вы говорили о смешной трагичности…

— А разве это не трагикомедия? Хендрик Високосный с наслаждением теоретизировал, а Губерт Внезапный с еще большим наслаждением бурно воплощал теорию в реальность. Так, как это в силах сделать взбалмошный, порывистый, простоватый, но искренний вельможа. Орден Зари, черно-белые рыцари, забавные турниры — позже, после смерти герцога, они трансформировались в не менее забавные квесты… Двуцветность чистых начал обернулась двуцветностью плащей, идеалы — игрой в войну; омфалосы, зерна личности, воплотились в нелепом Пупе Земли. Возможно, предвиденье этого и привело… м-м… магистра к роковому шагу с балкона. Хотя я полагаю, что Хендрику помогли сойти вниз, за перила. Есть много коварных способов, а семанты — самые слабые маги на свете, они не умеют сопротивляться или упреждать.

— Вы думаете, смерть магистра — результат покушения?

Кто мог желать смерти безобидному теоретику? Зная, что этим навлечет на себя гнев и месть всесильного герцога…

— Кто? Например, герцогиня. Флора д'Эстремьер не остановилась бы перед убийством, если бы это несло выгоду. Нанять умелого кобника-аконита, заказать отраву, от которой у человека, стоящего у перил балкона, возникнет, скажем, тошнота и непреодолимое желание наклониться вперед, облегчая желудок… Я не мастер ядов, но при наличии досуга и желания без особого труда подобрал бы соответствующие компоненты.

Прежде чем допить кубок и отправиться спать, гроссмейстер Эфраим сказал странную вещь. Во всяком случае, Анри не уловила связи между повестью об омфалических теориях и финальной репликой некроманта:

— Эти события, милочка, и привели к тому, что я заинтересовался некромальным родовспоможением. Да, в судьбе случаются удивительные казусы. Хендрик Високосный падает с балкона, сам или при помощи доброжелателей, а юный Фрося ломает семейную традицию, поступая на факультет некромантуры университета в Патрихе. Извините, я совсем заговорил вас. Покойной ночи!

— Покойной ночи, ваше чернокнижие!

SPATIUM XVII. СОН В ОСЕННЮЮ НОЧЬ, или ЧУЖАЯ ДУША В ПОТЕМКАХ

…ты спишь.

Ты стоишь у перил балкона, высоко-высоко над землей, глядя в небо. На тебе старомодный мужской костюм: камзол подбит ватой, стеганые штаны до середины бедра, чулки, туфли с длинными носами, берет, плащ… Плащ очень длинный, из плотной ткани в черно-белую клетку. Он похож на игральную доску для «крультанга», раскрытую перед началом партии, когда фигуры еще спят в братском ящичке, а игроки мысленно шлют друг другу пожелания скверных гамбитов и безнадежных эндшпилей.

Ты опускаешь взгляд.

Внизу, на плитах двора, стоит Конрад фон Шмуц. Он разодет, как вельможа прошлого века, вооружен церемониальной шпажкой, с которой уже снился тебе однажды, в венчальном храме. Слегка навеселе, барон машет рукой, приветствуя или приглашая спуститься, и вдруг меняется в лице: узкий длинный лик обрамляют льняные локоны, завитые на концах. Меняется и имя, вернее, сперва изменения претерпевает титул: не его светлость, но его высочество, не барон, но герцог.

Ты, Хендрик Високосный, смотришь сверху вниз на Губерта Внезапного, и ничему не удивляешься. Это просто в Чурихе добились успеха, и у ваших теней отросли двойники — тень давно умершего магистра, тень давно умершего герцога, пятого из рода д'Эстремьеров. Ваши имена отбросили в прошлое тени, узкие, как боевые клинки, глубоко проникнув в плоть имен чужих. Такая путаница бывает, особенно во сне. Во сне случается всякое. Утонув в трясине видений, можно оказаться кем угодно, особенно если старый некромант перед сном наболтал сорок бочек каторжан и воспаленный рассудок трансформирует повесть Фроси в череду образов — вещих, лживых и нейтральных.

Сон-оборотень, сон-пифия.

Слишком яркий, слишком пронзительный.

К твоему сердцу привязана струна. Суровая, беспощадная, сделанная из ядовитого серебра. Тебя подташнивает от ее запаха. Кто-то далекий, смеясь хриплым смехом злой колдуньи, вертит колок лютни, натягивая струну все туже, повышая звук до визга, вынимая сердце из груди, заставляя наклоняться вперед, над перилами, через перила — сперва в небо, а потом и в землю.

Жужжит у виска ленивая муха-надоеда. Жужжанье вплетается в сон, погружая в стылые воды глубже, еще глубже… воды обнимают тебя до самой души. Хор певчих ангелов, выстроившись на горбатом мосту заката, вместо гимна «Воспрянь, увядшее светило!» тянет речитатив Труффальда Сновидца из трагедии «Заря»:

Что будет, если бросить тень на имя,А тени имя дать? Между двоими,Меж именем и тенью есть ли связь?Игры судеб пугающая вязьМне чудится в понятиях без тела,Без плоти, той, что жизни захотела…

В глазах пляшут стеклистые червячки. Это актеры: они разыгрывают твою жизнь от колыбели до балконных перил. Отец, скромный архивариус, рано ушедшая матушка, книги, свечи, герцог, Майорат, струна под сердцем, плиты под башней. Все? Так мало?! Нет, еще есть «Максимы», недавно переработанные в очередной раз, есть «Большой Завет», который ты отказалась сокращать для публикации, есть черновики и наброски, есть три старушечки-пряхи в тесной каморке, они еще прядут, веретено вертится, вертится…

Уколи веретеном палец — проспишь сто лет.

И тень бежит по улице пустой.По имени зовя меня: «Постой!Остановись!..» Но имя отлетелоИ стало незнакомым.

Жизнь идет по кругу. Ничего до рождения. Ничего дальше перил. Шаг за перила — родиться заново, и опять: отец. мать, герцог… «Максимы», «Завет»…

Омфалос — пуп земли.

Место, где ты еще звучишь, даже если везде — замолчала.

Лопается серебряная струна.

CAPUT XVIII

«В лихом бою я, как в раю, — ложусь и больше не встаю…»

Проснувшись, Анри долго лежала, глядя в потолок. В гостевой спальне Эфраима над кроватью не имелось балдахина, как у любвеобильной Номочки. Зато здесь был купол, расписанный бытовыми сценами: мчит по лесу Дикая Охота, ликует хмельной шабаш на Власянице, толпа безутешных чуров хоронит домового, непризнанные гении, трепеща крылышками, выдают ведьму замуж за блудного элементаля…

Что ты видишь, вигилла?

Небо над перилами и плиты под башней.

Мысли бились на ветру клетчатым плащом.

По-прежнему жужжала невидимая муха.

Анри прислушалась, изучила тембр жужжания, вникла в мана-фактуру и мысленно выругалась так, что, услышь ее реттийский извозчик, покраснел бы и сгорел со стыда. Это сучила лапками и махала крылышками «мушка», которую вигилла подсадила барону при первой встрече. Каким-то образом ночью, ворочаясь с боку на бок, Анри частично пробудила фасцину, в урезанном объеме восстановив заочную связь с бароном.

Зря, подруга!..

Вибрация фасцины могла переслать часть сна, навеянного утомленной даме рассказами словообильного гросса, квизу, отдыхающему от трудов праведных. Могло быть и наоборот, но Анри не видела ни единой причины, отчего бы фон Шмуцу ночью приснились магистр Хендрик, герцог Губерт, перила балкона и струна, с визгом тянущая сердце.

Представив себе, что Конрад фон Шмуц по ее вине всю ночь стоял на балконе, размышляя о теории омфалосов, Анри крепко-крепко зажмурилась и выругалась еще раз.

Повинуясь смутному порыву, она укрепила связь, оформив жужжание «мушки» в изображение. Под сомкнутыми веками вспыхнул белый свет, черные кресты перечеркнули сияние, трещины, разрывы… Ага, есть. Покои дорожной клиентеллы, в окна ползет рассвет, и барон, неудобно задрав голову, беседует с кем-то, умостившимся на потолке. В руке квиза — кинжал. Анри вздохнула с облегчением: все в порядке. Беседа, судя по выражению лица Конрада, протекает в спокойной и дружественной обстановке. А остальное — кинжал, потолок, слишком ранний для визитов час — в нашей бурной жизни случается не так редко, как кажется большинству перестраховщиков. Да и помочь барону, если он нуждается в помощи, сейчас можно единственным способом: вызвав подкрепление в лице Просперо Кольрауна.

Воображение живо нарисовало явление боевого мага трона в дремлющую клиентеллу. Пожар, землетрясение, гром и молния, гости прыгают в окна, хозяин в обмороке… «Извините, что побеспокоил вас, ваша светлость… Что? Да вот, Генриэтта Куколь ударилась в панику… Понимаю: истеричка, нервическая дамочка!.. дергается по поводу и без…»

Уняв вибрации фасцины, Анри решила поспать еще чуточку.

Ей приснилась каморка с тремя старушечками. На потолке каморки сидел Конрад фон Шмуц, зевая. Кинжалом он ковырял сухую штукатурку; из брюшка барона тянулась черно-белая витая ниточка. Нить дребезжала знакомыми голосишками ангелов:

И тень бежит по улице пустой,По имени зовя меня: «Постой!Остановись!..»***

— У-лю-лю! — летел над полями издевательский боевой клич.

Шестеро гнали одного.

Конрад фон Шмуц невольно залюбовался картиной погони. Вот она, борьба двух чистейших, несмешанных начал в первозданном виде! Черный, как ночь, горбун, похититель святыни, конокрад и владыка скрежета зубовного, пытается уйти от справедливого возмездия в лице отряда идеалистов-добровольцев. Прямо хоть зови народного эстета-символиста Базилио Умбони писать для «Приюта героев» очередную батальную картину. Если б еще у рыцарей Зари Утренней все лошади оказались белыми! Да, тут молодежь недоглядела, пустила на самотек. Зато с плащами полный ажур: от светло-кремового до снежно-искристого.

Плащи красиво полоскались на ветру, закрывая обзор скачущим позади.

Всадник, похожий на Жадину Угольщика, демона-охранителя рудников в Кальге, вылетел на дорогу. Клубы меловой пыли взвивались из-под копыт вороного жеребца. Дивный, вдохновляющий контраст! Только черное и белое — словно лезвие иной, принципиальной реальности, не терпящей полутонов, на миг рассекло цветную ткань обыденности. И пусть теперь завистники попробуют хотя бы заикнуться, что в Бдительном Приказе служат вульгарные солдафоны, лишенные вкуса и чувства прекрасного!

Мы завистникам язычки-то укоротим…

Рядом раздались аплодисменты: это мистрис Форзац дала оценку происходящему. Со стороны хладнокровной, как виверна, мистрис такое проявление чувств равнялось чуду. Зато гулкий хохот Коша Малого был в порядке вещей.

— Ату его!

Злодей-одиночка на скаку повернул голову, увидел на холме знакомый фургон и рукоплещущих верховых, понял, что защиты от бывших попутчиков ему не получить, хоть весь изоврись в клочья, — и погнал вороного к Чуме. Поравнявшись с грудой валунов, горбун свернул в сторону Чуриха, из трех зол выбрав то, какое ему в данный момент казалось меньшим…

И тут перекресток не замедлил оправдать свое зловещее название.

Молодая дама на гнедой лошади изящно взмахнула рукой, стряхнув с ладони сверкнувшую на солнце каплю металла. Жеребец Рене заржал, взвился на дыбы и рухнул на бок, придавив ногу седока. Словно кузнечик, пришпиленный булавкой, вороной отчаянно дергался на дороге, безуспешно пытаясь встать и не давая выбраться угодившему в западню Кугуту.