Герцогу не повезло вдвойне: любить гения — тяжкая ноша.
«Все гении — уроды!» — говаривал Нихон Седовласец. Афоризм великого чародея с энтузиазмом подхватили многие, цитируя на всех перекрестках и забыв, что Нихон имел в виду себя, а сплетники — других.
Увы, дарованный от рождения талант мог лишь отсрочить приговор, но не отменить. Стоя над жертвой высоких интриг, маг видел лишь два возможных пути, и ни на одном из них не было живой Хендрики Землич. Первый путь означал — память. Половина будущих блокаторов Надзора гибла при деманизации: погружаясь в омфалос, в первичную слабость, не всякий мог пройти насквозь, чтобы выйти с обратной стороны силы. Их тела хоронили на кладбищах под чужими именами. Но омфалос погибших консервировали, используя уникальную методику, к разработке которой, по слухам, приложил руку упомянутый выше Нихон — гений и урод, родившийся седым. О консервации в Надзоре, помимо членов капитула, знали единицы: блокаторам, и тем не следовало быть в курсе, что делают с их менее удачливыми коллегами. Заключенные в медальоны, омфалосы позволяли магам-носителям видеть вещие сны, изучая жизнь несчастных и делая выводы о причинах краха.
После цикла исследований медальоны уничтожались.
Пожалуй, Бруно сумел бы повторить консервацию в полевых условиях. Его останавливал призрак второго пути, где маячило дитя. В отличие от ряда коллег, некромантов и феминатов, Духовидец знал способы ускорения родов у умирающих только в теории. Но шанс был. Эфемерный, зыбкий, один на тысячу. Бруно любил герцога, любил по-своему, как друг и слуга, и никогда не простил бы себе предательства. Лишить Губерта выбора — это и есть предательство.
— Бруно… умоляю…
Духовидец повернул голову, и Губерт Внезапный попятился: взгляд мага обжигал.
— Память или ребенок? — спросил маг без объяснений. — Ваше высочество, решайте: память или ребенок? И помните: при любом выборе я ничего не обещаю…
В отчаянии герцог повернулся к Огюсту фон Шмуцу, стоявшему рядом.
Короткий миг молчания вместил многое: удивительно, сколь веско иногда молчат, не желая рисковать произнесенным словом! Старше герцога на двенадцать лет, верный союзник на войне и приятный собеседник на пирушке, Огюст с самого начала считал затею Губерта чистым сумасбродством. Страсть страстью, но рассудок должен обладать верховной властью — и долей здравого цинизма. Есть средства любить без зачатия. Есть способы вытравить плод в утробе. Есть возможность родить без свидетелей и сплавить дитя за море: за хорошие деньги в серале ла-лангского купца молоденькая наложница по приказу господина легко родит, кого скажут. Ребенок может умереть при родах или сразу после: дети — существа хрупкие, и это, пожалуй, наилучший выход. Короче, знатный дворянин с легкостью находит вариант, одинаково приемлемый умом, честью и совестью.
Увы, герцог выбрал авантюру.
Заклиная барона дружбой, он умолял забрать ребенка в Шмуц, где Матильда, средняя дочь Огюста и жена виконта ди Грие, на прошлой неделе родила мертвую девочку. Весть не успела распространиться, и мертвая девочка вполне могла превратиться в девочку живую — или в шустрого мальчишку, если небесам будет угодно пошутить. Виконт второй месяц охотился в горах за красным яйцом грифона, исполняя обет, данный Дерриху Чадолюбцу; охота грозила продлиться еше месяца на полтора, а Матильда, обезумев от потери дочери, клялась скрыть от мужа подмену.
Зная характер Внезапного, Огюст не разубеждал герцога, дав согласие. Но сейчас, слыша вопрос, заданный Губерту духовником, барон искренне полагал, что память куда лучше ребенка. С памятью хлопот меньше.
Мнение барона разделяла и Эсфирь Кольраун, Хусская сивилла. Не спеша приблизиться к герцогской любовнице — насильственная смерть обладала ореолом, вибрирующим «сальто-мортале», отчего у сивилл начиналось головокружение и резь в печени, — Эсфирь вспоминала гороскоп, составленный по заказу его высочества. Сивиллы хранят тайны лучше медикусов и адвокатов, поэтому Губерт ничем не рисковал. Спрашивать звезды о нерожденном ребенке Эсфирь отказалась сразу: это запрещал «Кодекс астролога». Но она дала согласие прибыть в Майорат и составить гороскоп сразу после рождения бастарда. Его высочество щедр, а Хусская сивилла нуждалась в средствах на ремонт дома. Впрочем, даже гороскоп роженицы вышел зловещим и туманным. Впервые Эсфирь терялась в догадках: звезды говорили о смерти, которая лучше бессмертия, о жизни, которая кусает свой хвост, подобно змее, вливая яд… Звезды пугали, грозили пальцем с темных небес, избегая конкретных советов, и сивилла уже жалела, что связалась с влюбчивым герцогом.
Несмотря на славу провидицы, Эсфирь Кольраун была еще очень молода. Рожали сивиллы поздно — роды надолго ослабляли внутреннее зрение. В двадцать два года незамужняя Фира предпочитала память любым детям, в особенности — чужим. Память безопасней. Никто не составляет гороскопов на память. Скоро все закончится, и она уедет обратно в Хус.
Ей хотелось домой.
Из окна второго этажа, отдернув штору, во двор смотрел Карл Беркадор, советник герцога. Выходец из низов, в прошлом — лицензированный нотариус, затем адвокат, почетный член гильдии, вскоре — окружной судья в Тартарене, он быстро делал карьеру, сменив шапку из меха выдры на длинную накидку с оторочкой, накидку — на бордовую мантию, а мантию — на плащ с гербом д'Эстремьеров. Приближен Губертом, Карл отвечал его высочеству преданностью и счастливым умением спорить с сеньором, отстаивая интересы оного сеньора. Другое дело, что в споре он не всегда выходил победителем.
Советник Беркадор не слышал, что спросил маг Бруно у герцога.
Но, хладнокровный, как виверна, Карл отметил, что герцогиня Флора умеет достигать поставленной цели. Если бы его попросили сейчас дать Губерту мудрый совет, он рекомендовал бы с почестями похоронить магистра-самоубийцу, назначить краткий траур, официально почтив память фаворита, а ближе к концу осени явиться на традиционный бал старейшин в ратуше рука об руку с ее высочеством.
Что думал юный Эфраим, сын Бруно, не знал никто.
— Память или ребенок? — повторил вопрос маг-духовник, и ему показалось, что он спрашивает в сотый, в тысячный раз, всегда получая один и тот же ответ.
***«Где я?!»
«Здесь».
«Кто я?»
«Ты».
Вмешиваясь в немую беседу, что-то пришло в движение вовне Анри. Наверное, так вигилла чувствовала бы себя, окажись она внутри витализированного голема.
Но оживила голема не ее воля!
Тело исчезло. То, что называлось телом, издевалось над пленницей, — чужое, дерзкое, непослушное, оно обступало Анри со всех сторон, как шайка грабителей обступает намеченную жертву. Паника соленой волной захлестнула рассудок. Анри судорожно рванулась вверх, к свету — и свет пришел.
Замок. Цитадель из сна, с архивных гравюр, которые она успела изучить, занимаясь «Делом о сгинувших квесторах». Двор. На черно-белых квадратах — игральные фигуры. Лорд, Рыцарь, Маг, Вещунья. На краю доски, у башни, — юный Паж. Нарушая правила, фигуры разноцветны. От них в глазах рябит, особенно если смотреть из сдвоенной бойницы.
Овал Небес! Какие бойницы? Это и есть глаза, обычные глаза, в которых рябит. Просто эти глаза сильно близоруки.
Тетушка Эсфирь всегда потешно щурилась, поднося книгу к самому лицу…
Отчаянный вопль с опозданием вторгся в немое пространство:
— Бруно! Спаси ее, Бруно! Умоляю…
Изломанное тело под балконом. Мятый бархат плаща, разметались каштановые волосы, восковая бледность щек. Нелепый, ярко-алый блик на белой плитке. Все слишком красиво, слишком театрально, как на полотне модного живописца. Все — слишком.
Фигура сбита влет.
Дама? Двойник? — неясно…
Над женщиной, одетой в мужской костюм, над Дамой или Двойником, кем бы она ни была, склонился Маг. Сиреневая, сумеречная тяжесть мантии скрадывает телосложение духовидца, делает массивным и величественным. Рядом — Лорд; эхо крика окутывает его голову сверкающим нимбом. Лорд тонет в блеске: сияют драгоценные пуговицы камзола, сияют зубчатые шпоры на высоких сапогах, сияет золото волос с большой примесью серебра на висках. На шаг позади Лорда хмурит брови низкорослый Рыцарь: он словно родился в гвардейском мундире, темно-синем с галунами. Во всяком случае, воображение бессильно представить Рыцаря в цивильном. Мальчишка-Паж у входа…
Вещунья, в чьем теле заперта Анри, поворачивает голову-и вигилла больше не видит Пажа у башни.
Фигуры на позициях.
Эндшпиль.
Вечный эндшпиль с предсказуемым исходом.
А вокруг крохотного оазиса Цитадели, вокруг последних цветных фигур, оставшихся на доске, смыкался черно-белый кокон намоленной святыни. Не в силах заставить Вещунью оглядеться, не взглядом, но ясновиденьем сивиллы, умноженным на талант мантиссы, Анри различала, что творится за стенами, обступившими еще живой омфалос Хендрики Землич.
Свет и Тьма, Добро и Зло, Черное и Белое — эй, кто еще! идеалы-идолы, все сюда! — сошлись в непримиримой битве.
Два чистых начала сладострастно топтали друг друга: говорят, так случилось в белой ночи хаоса, до первой зари времен. Здесь не было места компромиссам и соглашениям, сдачам на почетных условиях и выплатам контрибуций, перемириям и парламентерам. Никогда светозарный белларум не сядет за стол переговоров с гнусным мортифером! Никогда могучая либитиния не найдет общий язык со светлейшим альбасанктусом! Война, война до победного конца, которому не наступить вовеки, а значит — вечный бой, как смысл существования.
Людям в идеальном противостоянии места не оставалось.
Над Цитаделью сходились два крыла: воронье крыло мрака, кишащее исчадиями ада, — и голубиное крыло света, снежного пламени, где проступали благородные силуэты воителей. Еще чуть-чуть, десяток лишних оборотов белки в колесе — и они сойдутся. Молот опустится на наковальню, превратив горсть цветных стеклышек в прах.
Впервые Анри ощутила, что чувствует диббук, запертый в чужом теле, добавочная, «меньшая» душа. Ты можешь только наблюдать, в бессилии кусая губы. Впрочем, нет, даже этого ты не можешь: губы тебе не повинуются. Тебя держат на кухне, как нищего, не пуская в гостиную. Знает ли хозяйка дома о нищем, подозревает ли о его присутствии — жуй корку хлеба, странник, и благодари за милость.
Пленница в запертой карете, влекомой лошадьми по кольцевой дороге, Анри понимала: не достучаться, не докричаться до глухого кучера.
Что можно сделать, когда сделать нельзя ничего?
***Герцог медлил с ответом.
Он молчал долго, дольше вечности. Это было неправильно. Бруно чувствовал, что молчание его высочества противоречит каким-то сумрачным основам, порядку вещей, заведенному высшими силами раз и навсегда. Словно маятник раздумал качаться, отмеряя минуты, и вместо счета времени пустился в буйный танец. Маг вслушивался в звенящую тишину; маг думал о своем сыне. У входа в башню стоит он, Эфраим Клофелинг, свято веря во всемогущество, в спасительную мощь отца; над разбившейся женщиной стою я, Бруно Клофелинг, мэтр Высокой Науки, давно похоронив под курганом знаний веру в чудо. Что выбрал бы я, Духовидец, откажись родители благословить мой брак с Гретой? Если бы однажды, скован по рукам и ногам цепями приличий, стоя над ложем умирающей, незаконной, любимой, я принял бы на плечи тяжесть решения: память о Грете, обрамленная в чудо-медальон, — или новорожденный Эфраим?
Думать о таком оказалось болезненно, как учиться ходить заново.
Маг улыбнулся сыну. Пусть верит. Вечный Странник, благодарю тебя за то, что мне не пришлось выбирать… благословен каждый твой шаг по семи небесам, каждый дар твой, к беде или к счастью, трижды благословен…
А герцог все медлил.
Огюст фон Шмуц не рисковал торопить его высочество. В ожидании герцогского выбора барон размышлял о здравом цинизме. Монарх чувств, лорд пользы. Соломинка, за которую всегда можно ухватиться, в отличие от гиблых сердечных порывов. Приют не героев, но людей дела. Хотя, сложись жизнь иначе… Огюст криво дернул уголком рта, представляя себя в иных, чуждых обстоятельствах. Допустим, отказавшись от военной карьеры, я поддался бы на уговоры старого друга, прокуратора Триннера, и стал бы квизитором Бдительного Приказа. Переехал бы в столицу, оставив баронство младшему брату; второй ранг, первый, медаль «За рвение»… Вивиан вышла бы замуж за фата д'Аньяни, назойливого воздыхателя, я прислал бы ей на свадьбу розы и бриллиантовое колье с подвесками… три моих дочери никогда не появились бы на свет, Матильда не родила бы мертвую внучку… Спокойный, многое повидавший, окунув руки по локоть в преступный гной, маленький щеголь в треуголке, я сейчас стоял бы во дворе цитадели — вольный, как ветер, без семьи, без дома, без наследника, отведя эту роль племяннику, — и думал бы, что одно хорошее сумасбродство иногда стоит дюжины циничных удобств, как один славный удар клинка приносит радости больше, чем сотня выигранных в суде тяжб.
Завидовать Губерту Внезапному было непривычно. Словно тысячу раз сочувствовал, вписался в колею соболезнований, и вдруг откуда-то взялась зависть — нелепая, небывалая, чужая и своя, как женщина, случайно встреченная в пыльных закоулках архивов…
А герцог медлил.
Эсфирь Кольраун взмокла в тяжелом одеянии сивиллы. Плотная ткань, сплошь затканная лавром и звездами, давила на плечи. Хотелось переодеться в легкое и уехать. В молчании герцога извивалось знамение, внезапное и пугающее, будто змея, подброшенная злым шутником в теплую постель. Смысл знамения был темен. Ясновидица запрокинула голову и посмотрела в блеклое, осеннее небо. Там, дымом облаков, плыла ее судьба. Глаза слезились от неопределенности. Может ли случиться так, думала Эсфирь, что, отвергнув заманчивые предложения высокопоставленных коллег, я выйду замуж, допустим, за скромного заклинателя ветров? Вряд ли, конечно, но предположим. Крошечный домик — в столице, но в квартале из простых. На прислугу денег не хватает, приходится справляться самой: усталой после храмовых бдений и пророчеств, варить луковый суп с гренками, любимое блюдо мужа, вытирать пыль с книг, стирать, мыть посуду… Рождение сына на полтора года лишит внутреннего зрения. Надо будет долго восстанавливаться, а мальчик родится болезненный: плачет по ночам, будит, требует внимания… Он вырастет большой, я захочу, чтобы он стал волхвом, а он, упрямец, пойдет в боевые маги — я волнуюсь всякий раз, когда он уезжает, я тайком проклинаю его победы, потому что безопасней служить скромным волхвом в капище, но в глубине сердца я горжусь моим мальчиком… Возможно, он подберет в своих странствиях чумазую замарашку, увлечется азартными играми и в конце концов окажется за решеткой — или нет, пусть лучше он совершит подвиги и сделается боевым магом трона, когда я состарюсь и уйду на покой: болеть, ждать, скучать, радоваться, ворчать на юную компаньонку — она слишком юная, она такая, какой была я во дворе Цитадели…
Всего этого еще не случилось.
Все это может и не случиться.
Все это — у меня на коленях, словно моток пряжи.
Герцог, Губерт Внезапный, король мгновенных решений, что же ты медлишь?!
