— Вы, кажется, говорили что-то о моем флюсе? — с надеждой поинтересовался измучившийся барон. — Не согласитесь ли… э-э… принять участие?

— Да ерунда ваш флюс… Только предупреждаю: будет больно. Недолго, но сильно. Я скажу, когда. Вы не видели, куда делся мой ретрактор?

Ретрактором оказалась знакомая шестопыра. К счастью, она во время поисков — видимо, по тайному велению хозяина — опять увеличилась до шести локтей в длину. Иначе даже при факелах искали бы до утра. Вернувшись в руки горбуна, жуткое орудие начало урчать, свистеть, затем жужжать на противных, дерущих ухо тонах, после чего сократилось и уместилось в ладони пульпидора. Стал ясен секрет возникновения оружия из ниоткуда и исчезновения в никуда. Конрад лишний раз напомнил себе, что перед ним не просто медикус, а медикус-колдун.

— Наследство, — пояснил Рене Кугут. — Семейная реликвия. Батюшка завещал…

Для лечения они уединились в комнате барона. Рене провел ладонью над инструментом, и по серебристой поверхности заскакали солнечные искорки.

— Не бойтесь, это очистка… ну-с, глянем ваш флюсик… Он цокнул языком: так птичницы подзывают цыплят.

Словно в ответ, один из концов ретрактора набух ртутной каплей, сплющился и затвердел серебряным зеркальцем. Во лбу горбуна открылся «третий глаз», строго круглый и без зрачка, светясь ярче шандала-семисвечника.

— Откройте рот… шире… вот так… Не дергайтесь! замрите!

Конрад подчинился, борясь с ужасом, леденящим сердце.

— Ага… вижу… Так я и думал, — удовлетворенно констатировал пульпидор, извлекая инструмент изо рта барона. — Приступим, ваша светлость?

Дальнейшее происходило как в тумане. Мастерство Рене или усталость, помноженная на глухую ночь, но Конраду казалось, будто лечат кого-то другого, а сам он — лишь отстраненный наблюдатель.

Для начала горбун острым, как ланцет, ногтем начертал на щеке пациента некий символ, контуром напоминавший лист голожаберника. Щеку, и больной зуб, и вообще всю правую половину лица сразу парализовало. Потыкав ногтем в бесчувственную щеку, Рене загадочно хмыкнул и принялся бормотать на птичьем языке. Минуту-другую он что-то выкручивал из воздуха; оставшись недоволен результатом, пустил в ход инструмент, превратив «батюшкино наследство» в холодную змейку со стрекозиным глазком. Змейка скользнула обер-квизитору в рот, долго там ползала, извивалась и шипела. Вкус у змеиного тельца был едкий, с кислой оскоминой. «Ядовитая? — рассуждал барон, удивляясь собственному равнодушию. — А почему нет?.. может, флюсы гадючьим ядом травят…»

Наконец гадина выбралась наружу. Отобрав у змейки невидимую добычу, Рене выругался, швырнул заразу на пол, с ожесточением растоптал и многократно наплевал сверху. «Третий глаз» в его лбу погас и закрылся.

— Чудненько… Сплюньте. Нет, вы плюйте сюда, в лохань…

Барон покорно сплюнул в лохань.

— А сейчас будет больно, как я и обещал. Потерпите. Пульпидор громко хлопнул в ладоши.

Несмотря на предупреждение, Конрад взвыл громче стаи волкодлаков, тоскующих в брачное полнолуние. Звук от хлопка негодяя-пульпидора вонзился в щеку, проткнул ее насквозь и рассыпался во рту горстью раскаленных углей. «Убью-ю-у-у!..» — буравом вертелось в пылающем мозгу.

Странное дело: сейчас обер-квизитор вполне разделял позицию стратега Черного Аспида.

Боль сгинула так же внезапно, как и накатила. Отирая холодный пот, выступивший на лбу крупными каплями, барон осторожно тронул языком многострадальный зуб.

— Спасибо, сударь. Теперь я понимаю, почему за вами гнались.

— К сожалению, финальный всплеск боли является необходимым компонентом лечения, — сухо откликнулся молодой горбун. — В противном случае я не смог бы восстановить потраченный запас маны, и мои усилия не увенчались бы успехом. Вы совершенно здоровы, ваша светлость.

— Весьма благодарен.

— Полно! Это я вас благодарить должен. Спасенная жизнь и вылеченный зуб — согласитесь, есть разница?

Они вышли в общую залу, где застали Коша Малого с Икером Тирулегой: хомолюпус и загадочный старик оживленно беседовали. Возле них на столе громоздилась батарея кувшинчиков, по большей части пустых.

— Господа, смею напомнить, нам завтра рано вставать. Клиенталь! Где клиенталь?! Сударю Кугуту необходима комната на ночь.

— А если они вернутся? Стражники? За мной?!

— У меня топчан свободный есть, — вмешался Кош. — Слышь, зубарь, айда ко мне дрыхнуть! Я тебя обороню, ежли что…

К изумлению обер-квизитора, Рене не стал обижаться на «зубаря».

Наверное, понял: бесполезно.

Барон с удовлетворением кивнул и отправился спать.

SPATIUM XIV. СОН В ОСЕННЮЮ НОЧЬ, или ЧУЖАЯ ДУША В ПОТЕМКАХ

…ты спишь.

Светлость приглушила свет, пальцами задавив робкий огонек свечи; светлость изволит почивать, отдыхая, пока из-за небокрая не встанет иная, куда более яркая светлость.

Чш-ш-ш…

…Тесная каморка без окон и дверей. Серый свет капает из мелких, незаметных для глаза трещинок в стенах, отчего в каморке царят вечные сумерки. Три крохотные старушечки (сестры?) заняты делом. Одна прядет нить, журча веретеном. Главная, суровая нить на конце раздваивается, растраивается, расходится мириадами зыбких ниточек. Вторая старушечка распутывает эти паутинки, давая возможность свободно исчезать в стенах, в светоносных трещинках, куда ниточки уходят, как рыболовные снасти — в воду. Третья бдительно следит за обрывами, то и дело подвязывая, сращивая, сплетая по-новому. Кажется, сестры беседуют за работой, но слов не разобрать. Кроме деревянной прялки и трех старушечек, в каморке больше никого нет.

И ничего нет.

И никогда не бывает.

Работа у старушечек однообразная, но наблюдать за ними не надоедает. Хотя и за пределами каморки есть много интересного. Если просочиться сквозь трещинки наружу, становится видно: каморка и не каморка вовсе, а черно-белый шарик, чуть сплющенный по бокам.

Красивый.

Нити старушечек тоже черно-белые. Они пушистым венчиком, словно волосики над головой ребеночка, клубятся над шариком, тянутся во все стороны, разделяются, истончаются — но если хорошенько прищуриться, можно увидеть чудеса. Сначала нити пронзают радугу, в которой шарик спит, будто в коконе; пронзают, пьют цветную водичку — и сами становятся разноцветными. Дальше начинается сияние, как на картинах вокруг пророков, святых и великих магов древности. Только здесь оно живое, а не нарисованное, и куда ярче — глаза слепит. Поэтому надо еще больше щуриться, чтоб не слепило.

Некоторые ниточки заканчиваются в радуге, некоторые — в сиянии. Но часть самых упрямых ползет дальше. Из сияния — в переливчатые струи (зелень, охра, морская синь, а иногда — бурая, противная грязюка). Из струй — в пятна теней, которые движутся, бегают шустрыми паучками; и еще к маленьким фигуркам-куколкам, и к большой статуе, которая бывает разная. Золотая, серебряная, железная или бронзовая, каменная или глиняная, а то и просто дубовая; есть прямо как живые, до последней морщинки, до последней складочки на одежде, а есть — тяп-ляп, топором рублены, будто чумчанские идолы-болванчики.

А колокольчики! веретенца! мешочки, светлячки, змейки… Только надо помнить, что в сердцевине, как лилия в пупке Добряка Сусуна, крутится-вертится черно-белый шарик.

Там старушечки с пряжей сидят.

…У меня всегда так. Я сначала каморку со старушечками вижу, потом — шарик с ниточками, потом чудеса и лишь потом возвращаюсь. И вижу, что это папа, или мама, или тетя Ингрид, или дядя Освальд к папе в гости пришел, или еще кто.

Люди все так изнутри устроены.

…Свеча, потрескивая, догорает, чадит, пламя дергается, буквы расплываются перед глазами. Я еще плохо понимаю умные слова, но, кажется, вот оно! В памяти всплывают кожаные переплеты книг. «Синонимия аспектов микрокосма» Бальтазара Дотошного, «Семантика связей на уровне эасов» Сальватора Лонге-Тролля, «Тонкие тела: от Канденции до Умбры» Орфеуса фон Шпрее — если бы не они, мне бы ни за что не продраться сквозь мудреную риторику Огастиуса Драбины в «Комбинаториуме Начал». Но имея отца-архивариуса и доступ в закрытые для рядовых посетителей хранилища скриптория…

Чадит, трещит свеча…

…Когда он вошел? Статный красавец, он словно минутой ранее перешагнул раму портрета кисти Винсента Гольфайне: камзол бордового атласа, темные чулки плотно облегают стройные мускулистые ноги, церемониальная шпажка, игрушка с изящной рукоятью. И все эти подвязки, брыжи, буфы, золотые пряжки на туфлях из кожи молодой виверны… Безукоризненно! Льняные локоны парика свободно падают на плечи. Породистое, удлиненное лицо аристократа — вежливая маска, из-за которой глядит плохо скрываемая, зато естественная скука.

Зачем он здесь?

Откуда?

Ах да, наверху в разгаре торжество по поводу трехсотлетия университета! Наверняка кто-то из знатных меценатов. Конечно же, его пригласили — как иначе? — и ему быстро надоело общество ученых мужей, сухарей и педантов…

Смотрю на гостя.

Наверное, так смотрели бы на меня три старушечки из каморки, если бы однажды увидели.

— В этих подвалах? Во тьме кромешной? Дитя мое, убегая от суеты, я не думал, что застану здесь живую душу. Там. наверху, праздник, огни, скоро начнется фейерверк…

Зажат в сильной руке, трехглавый змей дышит язычками пламени.

Подсвечник.

— Но ведь и вы сбежали от огней во тьму? Не правда ли, ваша?.. — заканчиваю вопросительной паузой, ибо не знаю, как обращаться к незнакомцу.

— Ваше! — смеется он. Белые зубы, румянец на щеках и неожиданно грустные лучики в уголках темных, внимательных глаз. — Разрешите представиться: наше сумасбродное высочество, герцог д'Эстремьер. Для близких друзей — Губерт, для насмешников и подхалимов — Губерт Внезапный.

Превращаюсь в камень.

— Чем занимается мой просвещенный собеседник в уединении? Вызывает духов из бездны? Пишет историю Отечества? Наслаждается тишиной?

— Размышляю над сутью вещей.

— Вот как? Удивительно! В глуши пыльных архивов… И в чем, позвольте полюбопытствовать, мой рассудительный собеседник видит оную суть?

— Если это действительно интересует ваше высочество… Овал Небес!

Он слушает.

«Омфалос, как одно из космических начал человека, тесно связано с элементалями Земли — это пуп, начало укоренения и роста зародыша, вплоть до полнообъемной личности. Омфалический культ — культ жертвенности, связанной с вращением во времени, с Кругом Судьбы, смерти и рождения. В отличие от фаллического культа, символизирующего нисхождение снаружи вовнутрь, назначение омфалических связей — обратное…»

…Рыцари в млечно-белом: тролли-снеговики из свиты Ледяной Императрицы. Рыцари в угольно-черной броне: смоляные плащи полощутся на ветру.

Двор разделен на две половины: черную и белую.

— Свет и Тьма!

— Добро и Зло!

— Виват магистру Хендрику!

Помоги мне, Вечный Странник! Дай силы не расплакаться, не расхохотаться в голос. Так они понимают суть бытия, основу Мироздания, философию двух Единств, в сокровенной глубине рождающих Омфалосы, пуповину личности, крохотный шарик, каморку со старушечками… Наивный фарс, балаган, двуцветный маскарад, серьезные мины на полудетских лицах — еще бы! дали прикоснуться к Великой Тайне! теперь мы Посвященные!

Дети играют в войну.

Орден Зари.

Это ничего, это пустяк, я это вытерплю. Главное — теперь есть возможность работать. Вокруг меня целый замок, пусть и маленький; вокруг меня — Майорат, подарок Губерта… Скрипторий, лаборатория, кабинет, возможность приглашать необходимых консультантов. И — книги! Те, которых не нашлось в университете, о которых даже мечтать было страшно. Сегодня привезли Эразма Кудесника: «Пуп земли, как он есть», «Основы Универсума» и, кажется, что-то еще. Я изнываю от желания взглянуть, перелистать, но приходится ждать окончания церемонии.

— Свет! Тьма!..

Жду.

«Прославленный семант Годфрей Хагги утверждал, что частица „ом“ означает священный голос, звук, возникший в особом месте („лос“). Слог „фа“ значит „возглашать“. Таким образом, „омфалос“ — „место, где звучит Ом“, центр вибрации маны, истинная завязь пупка личности, а вовсе не божественный фаллос, как считают умники из Коллегиума…»

А у балкона — резные перильца. Низенькие.

…Жар! Тело горит, мысли путаются. Нет рук, нет ног, ничего нет — лишь судорожно пульсирует сгусток жидкого огня в животе. Тьма застилает взор, свет выжигает мысли. Тьма. Свет. И я.

— Лекаря! Скорее!..

— Магистр!.. с балкона…

Не надо лекаря. Есть другой способ, привычный с детства. Только — наоборот.

Колокольчики! веретенца! мешочки, светлячки… статуя. фигурки… струи, тени, сияние, радуга… шарик… каморка со старушечками: они еще прядут, еще не знают, им не до меня. Они не узнают. Наматываю сверху кокон: нити, нити… сияние, радуга — все превращается в нити, сворачиваясь в клубок — прочней самой крепкой брони… тени, фигурки!.. светлячки…

Старушечки ничего не узнают.

Крутится-вертится шарик.

Омфалос.

CAPUT XV

«Boт бы взять человечка за любое местечко — и начать выяснять, что к чему…»

Странный сон, который под конец начал скатываться в кошмар, откровенный, как нагота бывалой шлюхи, оборвался внезапно, словно его отсекли ланцетом медикуса-ампутатора. Переход к яви был слишком резким. И явь эта понравилась Конраду ничуть не больше сгинувшего кошмара: в трепетном сиянии зари, крадущейся из-за горизонта, над постелью нависла зловещая фигура.

— Стоять! Бдительный Приказ!

Не раздумывая, барон прямо с кровати прыгнул на незваного гостя, но запутался в одеяле, спеленавшем ноги ловчей сетью, и упал на пол, больно стукнувшись коленями. Через мгновение он вскочил, выхватывая из-под подушки кинжал, готов разить…

Увы, пришелец исчез без следа!

Неужели со сна привиделось? Стыд-то какой…

Конрад затаил дыхание, вслушиваясь. Тихий шорох… вздох? Звук шел из-за высокой спинки кровати, украшенной парой горлинок в гнездышке. Барон решительно шагнул вперед. Навстречу, над невинными горлинками, вспух здоровенный волдырь мрака; правое запястье обер-квизитора сдавили мягкие тиски, выворачивая кисть. Рука, казалось, угодила в щупальца спрута-судоеда, маленького, еще детеныша, но не менее опасного для пловца-одиночки, искателя жемчуга или русалочьей икры, чем взрослый кракен — для корвета или шхуны. Конрад взмахнул левой, целя кулаком, и злодей тотчас отпрянул, метнулся в дальний угол, огромным пауком взбежал по стене и завис на потолке.

— Я не враг есть! — сообщили сверху. — Я большой друг и благотворитель. Не надо меня колоть-рубить-резать. Вы испортить мой плащ.

— Сударь Тирулега?!

— Да, это мой имя. Добрый утро, ваш светлость.

Обер-квизитор не спеша подошел ближе, вгляделся. Икер Тирулега собственной персоной сидел (висел? лежал?!) на потолке и не падал. Ступни босых ног его плотно впечатались в две сходящиеся стены. Спиной старик буквально распластался по потолку; к балкам прилипли ладони жутко вывернутых рук, став неестественно плоскими и широкими. Не вцепились, не ухватились, а именно прилипли и растеклись, как плошка мучного клейстера, выплеснутого горе-штукатуром.