Сфиры в ответ передернулись мокрым псом, страшно колебля уровень порталов. Надо было спешить. Неужели впрямь свершается нарушение Запрета? – то, на что я не смог подвигнуть этого толстокожего героя Рио, однажды променявшего цветной мир на способность видеть лишь ясно видимое?!
Тогда тем более надо спешить.
Оса забила крылышками и с жужжанием понеслась вперед – туда, где смешные свинцовые осы жалили не в пример сильней меня-нынешнего.
Туда, где гортанный крик вихрем взметнулся над кровавыми сугробами:
– Живьем! Живьем брать обоих – и пана, и панну!
Крепкие парни в серых жупанах прыгали из седел, с хрустом ломая корку наста, без суеты вынимали из ножен кривые шабли и облавной дугой шли к канаве. Туда, где скорчилась зародышем в утробе стройная девичья фигурка – и рядом, словно на картине плохого салонного живописца, закрывая девушку собой, спокойно ждал с мечом наголо герой Рио. Увы, герой, с головы и до пят, ибо таково было условие его Заклятия, когда-то превратившее чудо-мальчишку в бронированный могильный курган для самого себя – трижды увы, потому что иначе я бы его уговорил еще при первой нашей встрече.
Жаль.
Терпеть не могу героев – вечно у них в ножнах чешется.
Змеей мелькнул волосяной аркан. За ним – другой, вдогон… но первый промахнулся, а второй на лету встретил лезвие, бессильным обрывком скользнув на дно канавы.
Я ясно увидел: аура вокруг нападающих, сперва густо залитая здоровой алой кипенью, мало-помалу тускнеет, вспухает сизыми прожилками колебания… так вянут гладиолусы. Простые существа с простыми страстями, и души их в молодых телах жили просто, красивой бессмыслицей окрашивая внешний свет – приказ есть приказ, руби сплеча, пока кровь горяча, да сдуру лезть на рожон, на длинный рожон в ловкой руке заезжего пана…
Один из сердюков (самый яркий, меньше прочих битый морозом опаски!) вдруг прыгнул через канаву первым, на миг сломав дугу. Присел врастопырочку, закрутился волчком, норовя достать вражьи колени хитро, с вывертом, но меч легко порхнул навстречу и вниз, завертел лихой сабельный удар зимним бураном – скрежет, звон, и вот: забияка спиной влетает на прежнее место, с размаху сев на снег.
Без оружия, зато с навсегда раздвоенной верхней губой.
Рио носком щегольского сапога толкнул обломок шабли в канаву, к свернувшейся петле аркана, и неприятно улыбнулся.
Может, эти недотепы все-таки разозлят моего героя?.. вон, ни палача при нем, ни лекаря – полыхнет душа, не удержится… Ах, славно было бы! Жаль, души-то в Рио и нет – видимость одна, нечему полыхать, все давно сгорело в свече белого платана да в пламени последнего желания. А остатки я и рад бы зажечь костром, только не выходит пока…
Кто-то из парней не удержался, с ругательством рванул из-за пояса пистоль.
– Живьем, собачьи дети!
Собачьи дети переглянулись и решили не торопиться.
Я смотрел на всю эту детскую карусель, опустившись на черную ветку терновника, и недоумевал: что же заставило дрогнуть Древо Сфирот? что?!
Пожалуй, если бы второй Заклятый не произнес в этот момент личное значение шестого из десяти Нестираемых Имен, я бы его и не заметил. Еще один раненый, не более того. В свару не лезет, сидит на снегу близ своей лошади, за плечо держится. Щекой от боли дергает. Впрочем, это именно он, Двойник, минутой раньше кричал: «Живьем брать!» И все равно… Впору скорбно помянуть себя-прежнего, когда даже мастерские мантии поверх внешнего света не могли скрыть от моего взгляда насквозь истинную суть личности. Сейчас же, когда Двойник на миг раскрылся для произнесения, я почти ничего не успел заметить! Ничего! А ведь Нестираемые Имена… это ступень рава, посвященного рава! Рав Элиша всегда напоминал мне: если в одном из таких Имен допущена ошибка в произношении – у говорившего отнимается пять лет жизни при искажении «вкуса» и десять лет при искажении «венца»! Если же ошибку допустит косорукий писец – ему следует начать сорокадневный пост, а свиток не подлежит кощунственному исправлению, ибо до заката должен быть предан земле с надлежащим погребальным обрядом…
Нет, все-таки рыжебородый Двойник не рав… во всяком случае, не посвященный рав.
Это я вижу.
Как и то, что его зовут… Иегуда?
Да, Иегуда бен-Иосиф.
«Пан Юдка? Да что с вами?!»
Помню, память, помню, дрянь ты этакая! – и дым магнолий помню вместо смрада горящей плоти, ошибку мою случайную…
Недоумевая, я смотрел, как Юдка встает. Рана, казалось, не тяготила его больше – и до вечера тяготить не будет, а после надо за лекарем посылать, если жизнь дорога. На какую-то долю секунды я поймал насквозь взгляд рыжебородого: там, в черной глубине, плескалось недоумение втрое поболе моего! Словно пан Юдка, знаток Нестираемых Имен, удивлялся пуще малого дитяти: я жив? еще жив? почему?!
«…ведь если Смерть… и Двойник… и Пленник!..» – уловил я обрывок мысли, проскользнувший за мантию; но покровы вновь запахнулись наглухо, и не жалким осам было прорываться внутрь.
Однажды я видел уснувшего навеки бога.
Сейчас я смертельно завидовал ему – он хотя бы мог выбирать сны.
Сердюки охотно расступились, пропуская вожака вперед. Пан Юдка – сейчас имя Иегуда бен-Иосиф подходило ему меньше, чем мне мысли о мести Самаэлю, – встал у канавы, развел пустыми руками, демонстрируя свои мирные намерения.
Герой Рио меча не опустил.
Рыжая борода встопорщилась: пан Юдка смеялся.
– Мой добрый пан! – Смех стал словами, оставаясь смехом. – Мой славный пан! Зачем нам лишние свары?! Я даже не прошу вас сложить оружие – на здоровье, носите, ведь пан сам оружие, хоть с железом, хоть без… Послушайте старого жида, знающего жизнь: езжайте с нами по-доброму! И панночку возьмите, иначе плакать сотнику Логину по дочке кровавыми слезами! Что скажете, мой славный пан?
Герой отрицательно покачал головой.
– Я благодарен вам, пан Юдка, за столь щедрое предложение. Но я нанялся на службу к госпоже Ирине, а долг…
Он помолчал. То ли подбирал нужное слово, то ли заменял одно другим, обжигающим язык хуже красного перца.
Рыжебородый не торопил его, тихо катая смешок в зарослях бороды.
– …долг наемника – отрабатывать службу до конца. Еще раз прошу великодушно простить меня и – командуйте вашим людям! Я жду.
– Вэй, пан, шляхетный пан! Вы еще скажите, закрутив ус: «Через мой труп!» – и я спляшу от радости фрэйлехс, будто на свадьбе родной дочери! Но ведь старому жиду мерещится: вы уже раньше имели счастье наняться на службу? Не вам ли было поручено доставить к вашему князю некоего младенца? не вам ли давалась для того виза через Рубеж? или я таки не прав?!
Меч в руке героя дрогнул.
– Вы правы, пан Юдка. Но…
– Какие могут быть «но», мой дорогой пан?! Сами знаете: одной, простите, задницей в двух седлах… не шляхетно, да и неудобно, скажем прямо!..
Вдруг Юдка стал серьезным, мигом превратившись в Иегуду бен-Иосифа; и я опять не успел уловить изменение его внешнего света – а свет внутренний у него был такой же, как у любого Заклятого.
Гроб с заживо погребенным – вот их свет.
– Милостивый пан Рио! Я полагаю, нам хватит беседовать попусту. Вот мои предложения, раз уж нам обоим было суждено остаться в живых: вы вместе с панной сотниковой сдаетесь на милость пана Мацапуры-Коложанского, моего господина. Местные дела вас не касаются. По приезде к пану Станиславу я приложу все усилия, дабы вы и панна Ярина не потерпели ущерба. Что скажете?
Похоже, герой готов был отказаться и прыгнуть через канаву.
Но случилось непредвиденное, то, о чем я успел подзабыть: дрожь сфир. Причем расторжение нижнего Слияния длилось столь долго, что аспект Скрытой Мудрости успел одеться в Глас Великий, почив на белом огне, – еще миг, и энергия Приговора стала бы явной.
Странно: не один я заметил это.
Пан Юдка весь напрягся, разом забыв о герое Рио с его смешным мечом, а сам герой покачнулся и до крови закусил губу. Взгляд Рио слепо шарил по лицам парней с шаблями, мимоходом скользнул по рыжебородому, и дальше, дальше – лошади, тела на снегу, тела, тела…
Так безглазый побродяжка ищет в пыли рассыпанную милостыню.
Взгляд остановился, закаменел – и полыхнул изнутри неизъяснимой мукой.
– Спасите… спасите его! – Отчаяние полновластно воцарилось в голосе героя, мальчишеское отчаяние, некогда заставившее откликнуться Рубежи. – Я согласен! Я на все согласен! Только спасите его! Или нет… я сам! сам!
Кинувшись вперед, Рио легко разбросал сердюков, заступавших ему дорогу (захоти Юдка задержать героя… нет, не захотел), и вскоре рухнул на колени возле дальнего тела в сером знакомом жупане.
Рядом бродила чалая лошадь, изредка всхрапывая.
– Не умирай! – Вопль заставил кружившее в небе воронье откликнуться суматошным карканьем. – Не умирай, будь ты проклят! К'Рамоль, где ты?! Где ты?!
Перед Рио, до половины зарывшись ногами в сугроб, лежал первенец моей Ярины – Чумак Гринь. Которого я однажды не убил только ради его матери. Это над ним сейчас смерчем закручивались сфиры, колебля Древо от самого основания, это над ним, над умирающим парнем, сейчас пылал белый огонь, изливаясь в порталы Великим Гласом; это его рана, его беспамятство вырвали меня из медальона и бросили на поиски вожделенного.
Клянусь Тремя Собеседниками – благословенна будь пуля, метко пущенная героем! Благословенна трижды, ибо сейчас Чумак умрет от выстрела Рио, и будет нарушен Запрет, и смерть сойдет в мир не с клинка, но с рук Заклятого! Я стану прежним! Я…
– Не умирай!
В лице героя уже исподволь проступали черты мальчишки из огненной купели. Крик то и дело срывался подростковой фистулой, и сердюки неловко крестились, пятясь назад.
– Не умирай, говорю тебе! Живи!.. Спасите его! Или хотя бы добейте!..
Я ждал, ощущая, как мало-помалу пробуждается нижний треугольник, как эхо колеблемых порталов входит в меня живительным ознобом.
Сейчас!
Сейчас…
– Пан Рио клянется сдаться на милость пана Станислава? Тогда старый жид еще поторгуется…
– Клянусь! Клянусь памятью отца! Да сделайте хоть что-нибудь!
Покровы резко спали с Иегуды бен-Иосифа, обнажив сияние внешнего света, – и вода слов щедро пролилась под корни Древа, унимая биение сумасшедшего пульса.
– Истинно говорю: сказал Святой, благословен Он, костям сухим: «Вот, Я вкладываю в вас дух, и оживете!» Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг, чье число шестьдесят три, и еще именами Ма и Бан, чьи гематрии составляют сорок пять и пятьдесят два…
Гринь заворочался, расплескивая подтаявший снег. Надсадный хрип родился из его горла.
– Живи!.. живи… – шептал Рио, стоя над Чумаком на коленях и дико поводя глазами, будто отец – над телом умирающего сына.
– …и не ускользнет правда от глаз твоих, побежишь и не споткнешься, и окажется дорога твоя верна… ибо Хесед – рука правая, а Гевура – рука левая, Малхут – уста, и Бина – сердце; и стезя мира Ацилут – это орошение Древа, его ростков и ветвей, и оно возрастает от этого…
Я снялся с ветки и полетел прочь.
Обратно – в медальон.
Запрет остался ненарушенным.
Внизу подо мной издевкой судьбы стелилась черная тень меня-былого.
* * *
Старый, очень старый человек сидит у очага, завернувшись в полосатую накидку с кистями, и время от времени прихлебывает из щербатой чашки.
Губы его мокрые.
Я стою рядом, наполовину утонув в стене.
– Ну почему? – спрашиваю я. – Почему ты не позволил мне выставить этого шелудивого пса на посмешище!
Мокрые губы шевелятся, раздвигая седые пряди усов.
– Глупый, глупый каф-Малах! – смеются губы. – Мудрый учитель Торы при всех возвестил, что в день смерти рав Элиша возьмет в рот песнь вместо плача, а в сердце ликование вместо горя. Ну и что? Даже если все вокруг кивали, трясли бородами и твердили, что еретик-Чужой забыл Святого, благословен Он, – ну и что?! Даже если было сказано во всеуслышанье меж народом Исраэля, что рав Элиша нарушает двести сорок восемь заповедей «да» по числу мышц Адама, и нарушает триста шестьдесят пять заповедей «нет» по числу сухожилий Адама, и плюет слюной на святость празднования шаббата – что с того, я тебя спрашиваю?! Разве это повод устраивать посмешище из тех, кто и без твоих потуг смешон в своем гневе?!
Я молчу.
Я не понимаю старого человека.
Если бы не его запрет, мудрый учитель Торы уже сегодня бы хрюкал, прикусив свой раздвоенный язык, подобно свинье, и испражнялся кошерными колбасами.
Кровяными, с чесноком.
Ах, если бы…
– Я – твой ученик, – говорю я. – Я должен…
– Ты ничего не должен! – Мокрые губы перестают смеяться. – Ты мне ничего не должен, дитя блуда случая с нарушением; и ты не ученик мне!
– Тогда кто же я тебе?
– Ты – птица, которая однажды явилась к ослу, чтобы осел рассказал птице, почему она летает. Не научил летать, ибо птица рождена для полета, но объяснил: почему?! Ты – рыба, которая однажды приплыла к тростнику, чтобы тростник объяснил рыбе, почему она плавает. Ты – умеющий, захотевший знать! Ты – внешний свет, захотевший обладать светом внутренним! Ты – духовный потомок Азы и Азеля, строптивых Малахов, пришедших к людям в одеждах людского мира, бравших в жены дочерей наших и за это до Судного Дня прикованных железной цепью в горах без названия! Понял?
Мотаю головой.
Я ничего не понял; и рав Элиша не прав.
– Ты тоже умеешь летать, – говорю я. – Ты летаешь, не вставая со своей циновки. Ты летаешь, сидя здесь, летаешь, мучаясь со своими дряхлыми полупарализованными ногами, и, когда я предлагаю тебе их вылечить, ты ругаешь меня ругательствами погонщика мулов. Я так не умею.
– И не надо, – губы вновь окунаются в чашку, чтобы вынырнуть с мокрой улыбкой. – Если ты научишься ругаться, как погонщики мулов, Древо Сфирот завянет на корню.
Я молчу.
– Глупый, глупый каф-Малах, – еле слышно бормочет старый человек, но мне слышно, как шепчутся озерные каппы за двадцать Рубежей отсюда; и значит, мне слышно все. – Однажды птица явилась к ослу, однажды рыба приплыла к тростнику… и еще однажды, гораздо раньше, некий Заклятый преступил черту Запрета ногой левой и преступил черту Запрета ногой правой, перестав быть утробой для зародыша Малахов, перестав быть могилой для себя-былого, гнилым мясом, куда Существа Служения откладывают личинки…
Молчу.
Жду.
– …и вместо бейт-Малаха в мир явился каф-Малах. Вместо службы – свобода, вместо долга явился ветер, дующий в уши старому рав Элише… Святой, благословен Ты, Б-г отцов моих, они ведь не знают, что ты добр, что в тебе нет ничего, кроме доброты! – они просто строят Рубежи в ослеплении ложных истин, тщетно надеясь уложиться в шесть тысяч лет исправления; они…
Кашель сотрясает тщедушное тело старика, и грязные брызги летят с губ его в чашку.
Ухожу в стену.
Я принесу ему раковину, из которой кричат чайки и доносится соленый запах прибоя, – он всегда делает вид, что не замечает моей раковины, он отворачивается, комкает лоб морщинами, но кашель стихает, и на губах появляется тень улыбки.
А потом он засыпает.
Я мог бы сделать его молодым, но тогда он сожжет меня Именами.
…щелкает застежка медальона.
Золото.
