Не решилась.
– А как ты думаешь батьку моего позвать? Ведь не услышит.
– Услышит! – улыбнулся хлопчик. – Нам здесь звездочки помогут. Ты только глаза закрой. И не открывай, а то звездочки очень горячие!
Послушалась.
Закрыла.
Шестипалая рука коснулась ее пальцев…
И словно сгинуло все. Почудилось – снова сон видит. На ней платье серебряное, в волосах – обруч, тоже из серебра…
А Небо совсем рядом. Только звезды не холодные, как прежде, – горячие, огнем пышут. Подивиться успела – сама на себя со стороны смотрит! Ну точно, сон! Но как же это?
– Открой глаза, Несущая Мир!
Не стала спорить.
Открыла.
Не было башни-донжона. Не было ночи. И звезд – не было.
Бездна была – безвидная и пустая. А над Бездной – узкая лента дороги.
Она – на перекрестке. А впереди, в двух шагах только…
Чудится? Снится?
Нет времени думать!
– Батька… Батька! Батька!
Кричала, себя не помня. Боялась – не услышит, не обернется.
– Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– …Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
– Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
Часть третья
Колдунья и исчезник
Пролог на земле
Радуга.
Всюду радуга – от земли до неба. Вернее, все небо и есть радуга! Звенит празднично, на пределе слышимости – будто зовет. Текут, струятся бесконечные переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол небесный раскрывается опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом, хоботом, омутом, засасывающим водоворотом…
Страшно.
И красиво.
Страшно красиво.
Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское дитя, капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку. Не надо этого делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя!
Не слышит. Радужная пленка безостановочно ползет вверх, к жадному отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок – и вот она разом сжалась, поглотив дальние кусты боярышника, суматошно взлетевших дроздов, одинокий домик у поворота дороги. Остановилась, словно размышляя. Или отдыхая. Или переваривая проглоченное.
Двинулась дальше. Уже неторопливо, степенно; без суеты. Замерла, помедлила. И снова – рывок вперед…
Карликовый крунг завороженно глядел на радужную завесу. Красиво. И уже почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье прекрасное – может быть страшным?! Ветром свежим веет, звенит, зовет к себе. Обещает чего-то такое… светлое, ясное, какого здесь не бывает.
И слов не придумано.
Крунг улыбнулся. Моргнул, сверкнув пластинками слюды, наклеенными на внешней стороне век. Его глупые сородичи пятились от невиданного чуда, что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих, но он уже не обращал на крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают свои хижины и рухлядь – они трусы и дураки.
Да, трусы и дураки!
А он, самый маленький из карликовых крунгов – умница и герой.
И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду.
Второй шаг.
И третий, наилегчайший.
Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и крунг с радостным удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая, кувыркался в воздухе коротышка-хронг – словно и сейчас собирался плеваться своими колючками. Глупыш! Страшно ему, видите ли! Оно и понятно: рожденный ползать…
Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился: за что ежам такая честь – тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее, чем он сам, герой и умница?!
А потом… потом радужная завеса облепила его теплой болотной жижей. Приникла, впиталась, растворяясь в нем и растворяя в себе. Лишь тогда накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли не было; совсем. Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький из карликовых крунгов?!
Да, он.
Кричит.
Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти!
И когда вечная тьма, где спит, отдыхая от трудов, прекрасная радуга, сомкнулась вокруг карлика, – сквозь нее, сквозь эту бесстрастную черноту долетел голос.
Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого невольно попятилась сама Смерть.
– Не бойся, – шепнул кто-то. – Я спасу.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– …Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина он не мог дочитать «Отче наш» до конца.
Впервые.
И кому сказать! – из-за распроклятого жида-христопродавца!
– …остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим…
Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда!
Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля, с пышного бунчук-паши боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне – и то промедлил, старый рубака!
Я ж тебя насквозь вижу, песий сын… сам стольких в куски пошматовал, что и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как отмахивался, а от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих черкасов пластал, там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на Страшном суде – и то вместо грехов иное припомню: днепровский рыбак щуку-матку скучней пластает, чем Юдка – черкасов-реестровцев…
Дерись, тварюка!
– …не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Хотел сказать «аминь» – ан с первого раза не сложилось.
Бульканье горлом, и весь тебе «аминь».
Словно горелка из опрокинутой бутыли.
– Батька! Батька!
Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.
– Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Пронзительный вопль ворвался в уши. Аж мурашки по спине. Нелюдской, вражий голос; а вслушаешься – дитя блажит. Малое дитя, кому не батьку выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной по двору гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится – в ледяном поту кинешься в сени, долго будешь воду из кринки хлебать, заливая грудь… Да только всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться.
Хватит.
И поползла, шипя по-гадючьи, верная «ордынка» из ножен.
Авось, в клинке больше гордости осталось, чем в хозяине неприкаянном, сменявшем душу на дочку, честь на кровь, славу черкасскую на скитания горемычные – и загубившем все сразу.
Выручай, невестушка!
– Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! – бешеной метелью взвился зов.
Чорт тебе батька, горлопан! – в пекле ищи, не здесь!..
Накликал.
Встал чорт меж жидом и черкасом.
Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят – узкие, нелюдские, от висков к самому переносью.
– Не надо, – сказал чорт. С такой тоской-кручиной сказал, что сердце аж захолонуло, а кулак с шаблей до краев свинцом налился: не поднять, не опустить.
Ах ты, вражина! сладить с Логином! адово племя!
Н-на!
Крестным знамением положил лихой сотник «ордынку» на врага рода человеческого. Сам себе удивился: есть еще порох в пороховницах! Славно! Что теперь скажешь, сучий выкормыш?
– Не надо, – повторил чорт, равнодушно моргая длинными, девичьими ресницами. – Видишь, Логин: он не драки – смерти просит. Ты не руби его, сотник; ты пожалей его. И себя пожалей, ведь пора бы…
– Его? Себя?! Жалеть?! Уйди с дороги, пекельная рожа!
– Глянь на меня, сотник, – сволочной чорт даже с места не качнулся, только лапой шестипалой в грудь себе постучал. – Глянь, прошу: себя не видишь? не узнаешь?
Бросилась Логину кровь в лицо, опалила дикой обидой.
Думал: ко всему притерпелся… зря думал.
– Себя? Мать-Богородица, Мыкола-Угодник! Что мелешь, харя?! Кто ты, а кто я?!
Усмехнулся чорт.
– Ты за дочкой пошел, я – за сыном. Ты Малахов Рубежных в шабли со своими хлопцами взять хотел… и я взял – однажды. Что от нас осталось с тех пор, сотник? Порох один, и тот сырой… шипим, шипим, пыжимся грохнуть… Смотри лучше, сердцем смотри, коли не дал тебе Святой, благословен Он, разума!
Тошно стало Логину, до того тошно, что хоть вовкулакой лесным на луну вой, а глаза и рад бы отвести, да с радости этой проку мало! Зимой у детворы так бывает: лизнут сдуру железку, в самую стужу лютую, потом язык не отдерешь!.. Вот и взгляд – прикипел к чортяке. Не хочешь, а видишь, оглохнешь, а слышишь; нож кривой в сердце сунешь, да сердце-то в ответ не кровью – памятью во все стороны брызнет.
Встало перед Логином, сотником валковским:
– …давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся…
Помнишь? Помнишь, ты тогда еще подумал! Морщины на твоем необъятном лбу понемногу разглаживались:
– Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь. А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь, да Яринку там отыщешь – тогда поговорим… мое слово – железо…
И еще встало, горячими брызгами:
…а тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев!.. Отказались бы?
– Я…
Помнишь? Помнишь, твой голос тогда сорвался. Не понять: от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала…
– Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу. А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или я брехал когда?!
И напоследок, беспощадным итогом:
…молчал молодой турчонок. Как кремень молчал, под ножами. Страшное дело творилось в плавнях близ Хотина-Днестровского. Страшно пытали Логин, тогда еще хорунжий сотенный, со Шмальком-друзякой пленного нехристя, диким спросом спрашивали – молчал черномазый.
Губы в клочья закусывал.
– Слышь? Помер, что ли? – спросил под конец Шмалько, вытирая ладонью потный лоб и оставляя поперек багровую колею.
Помнишь? Помнишь, ты тогда пригляделся.
– Клянусь Пречистой Богородицей, – сказал, а в камышах ветер подхватил, унес тихим шорохом, – таки помер, басурман! Добили, не добились…
Открыл тут глаза молодой турчонок.
Белькотнул по-своему, – отчего чужие словеса намертво в память врезались? отчего годы не вытравили?! – улыбнулся светло и уже взаправду помер.
Не скоро узнал Логин, что сказал ему полонянник, а когда узнал, лишь плечами пожал. Из ихнего клятого Корана то было:
«Аллах не взыскивает с вас за легкомыслие в ваших клятвах, но взыщет за то, что вяжете клятвы! Искупление этого – накормить десять бедняков или освободить раба…»
Сколько лет торчало вросшей в мясо, привычной занозой, и лишь сейчас выперло новой болью, чирьем гнойным под взглядом чортячьим:
«…не взыскивает за легкомыслие в ваших клятвах… но взыщет за то, что вяжете клятвы…»
Гори в аду, молодой турчонок!
Гори в аду, чорт-катюга с безумным Юдкой!
Гори в аду, сотник Логин, клятвопреступник и душепродавец!
В одном котле сойдемся!
Не земля под каблуком – камень да прель прошлогодней хвои. Не небо над головой – дерюга рваная, прохудившийся мешок с горохом, того и гляди, посыплется на голову частым градом. Не правда вокруг – брехня на брехне сидит, брехней погоняет, и все трое истинной правдой прикидываются, изгаляются над встречным-поперечным! Что делать? где стоять? куда идти? кого рубить?!
И в третий раз полоснул крик наискось, ударил в спину:
– Батьку! Чуешь?!
Еще не веря, не понимая, обернулся сотник.
– Яринка!!!
…В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.
– Донечка! Ласточка моя!
Не помня себя, с забытой «ордынкой» наголо, с жидом и чортом за плечами, повернулся Логин к дочери. Стояла та в высоком небе ангелом господним, светилась зорькой ясной – и понял сотник: все. Конец отчаянной душе. Завершились адские скитания, но и жизнь завершилась. Смилостивился Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где сейчас Яринка сладкий варенец золотыми ложками ест.
Видишь, сотник?! Не ты пришел – за тобой пришли.
Шаг – и в небо.
– Яринка!.. Я… я иду…
Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось.
В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя икона в новой ризе… Да только приплясывал рядом с панной сотниковой чортенок-подмастерье, разнопалый нехристь.
Дразнился.
Язык высовывал. «Батьку! Чуешь?» – горланил.
Померк свет в глазах сотника Логина.
– Рушницу мне! Рушницу дайте!
Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? – кто знает? Вот и Логин не знал, не видел уже, как из-за кустов приподнимается верный есаул, как дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька, а сам есаул Ондрий потрясенно смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и молчит Ярина Логиновна.
Хитер бывалый черкас. Знал, когда слушать, когда ослушаться надобно, когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит жида-падлюку шабля острая, так пуля меткая не минует!
Минула.
И Юдку Душегубца, и адского выкормыша.
Впервые есаула рука подвела.
