Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Они замешкались. Все. И первым опомнился не кто иной, как консул Юдка. Дернулся, выгнулся мартовским котом, с губ его слетело Имя Дин – и Тени разом отступили.
Сале, пожалуй, могла бы и сама это проделать, но опоздала.
Вот он, Денница, лежит на каменных плитах и, кажется, не дышит. Неужели – конец?!
– Сейчас, сейчас… – рыжий пламень бороды глушит бормотанье консула. – Ой, Проводник, давай-ка вместе! уходит ведь!
Он уже склонился над мальчишкой, который сейчас больше похож на призрак, чем на живого… человека? Водит над ним руками, сплетает Имена в хитрую вязь, не давая измученному Деннице уйти до конца, раствориться во Внешнем Свете. Сале торопливо падает рядом, больно ударившись коленями; хватает край эфирного кокона, пеленает обмякшее тельце. О себе думать некогда: вся сила, что есть, щедро льется в ребенка. Не так уж много той силы у Сале Кеваль, но остановить, задержать, не позволить уйти – хватит с лихвой.
А не хватит – на консульские Имена плечом обопрется.
– Братик, братик, не помирай!..
Вокруг бестолково мечется чумак. Знал бы как, помог бы, но не знает. Оттого и слюной брызжет, руками машет, того и гляди, зашибет.
– Сюда иди! ко мне! – властно приказывает женщина. – Ладонь, ладонь на грудь клади! Да не мне, придурок, – брату! Вот так. Вытащим мы твоего братика, кончай орать!
Лицо чумака наливается восковым глянцем; не лицо – снятые сливки. Но ладонь с младенческой груди, против сердца, убрать не спешит. Ничего, парень здоровый, от него не убудет. Потом вином отпоим… красным, трехлетним…
– Хведир, ты б помог панне сотниковой вниз спуститься, – консул наконец разгибает спину и поднимается на ноги.
– Под пули? – мрачно огрызается бурсак, блестя окулярами. – Раскомандовался, душегуб?! Гляди, из пистоля стрелю!
– Не хочешь, как хочешь, – Юдка на удивление покладист. – То-то сотник Логин обрадуется: прибыл в гости, а писарчук Хведир от отца родную дочку прячет! Как мыслишь, чем наградит?
Ответа он не ждет.
Ответ написан на лице бурсака.
* * *
В зале горели факелы и редкие свечи, освещая исковерканные пулями стены и окна, скалящиеся осколками выбитых стекол. Посреди зала, прямо на руинах, что были совсем недавно роскошью обеденного стола, красовалась здоровенная бричка. Похабно торчал задранный вверх ребристый ствол незнакомого оружия. В углу фыркали, били копытом насмерть перепуганные кони, которых распрячь-то успели, а вот вывести из зала во двор – нет.
Не до того сейчас было сотнику Логину и его черкасам! Радостно гогоча, обнимались они с братьями Енохами, лупили друг дружку по плечам, аж пыль столбом! А сам сотник дочку свою на руки подхватил – да так и закружился волчком по зале, вокруг брички, еще больше пугая лошадей!
Сале даже завидно стало: вот ведь радость у людей! И плевать им, что земле под ногами, небу над головой считаные дни, если не часы, жить осталось. Скажи им сейчас тот каторжник в терновом венце, который у веселого Стася на стене вверх ногами висел, что вот допляшут, дорадуются, и пожалуйте на последний суд – в лицо ведь рассмеются…
«А ведь я когда-то тоже умела так. Забыть обо всем, и – головой в омут, когда есть только «здесь» и «сейчас», только ты и он, когда сбывается небывалое, когда – вольному воля… Неужели это и впрямь была я?! Неужели это возможно снова? Хоть на миг! на малую чуточку!..»
«А ты как думала? – ответила та, что таилась внутри Куколки. – Или даже на краю бездны станешь лгать и притворяться?! Игры закончились, сестра. Время нарушать запреты. Время жить, жить и умирать. Но – самой собой! Поняла, глупая?!»
И Сале молча кивнула.
Кокон трещал по швам. Куколка стремительно превращалась в бабочку. Еще немного – и…
– Ярина! Яринка моя! Живая! – орал во всю глотку между тем счастливый Логин. – А я, старый дурень, уж думал – ты с боженькиного рая за нами явилась! Так это тебя нам за спасение душ христианских благодарить да славить надо?!
– Не ее, – голос консула Юдки разом отрезвил всех. – В первую голову вот их двоих славьте. И не скупитесь, панове: им любая слава мала…
Юдка бережно опустил Денницу на скамью, вытер пот с детского лба, и только тут до Сале Кеваль дошло, что черкасы попросту не видят беспамятного мальчишку! Да и только ли его?
На этот раз она опередила консула.
Тени вновь отшатнулись прочь – и всем явилось: распростерт на полу длинный, нескладный каф-Малах, Блудный Ангел, исчезник из Гонтова Яра. А рядом, на скамье: чудной мальчишка в ореоле из тумана сизого.
Отец и сын.
– Вот им, панове, в ножки кланяйтесь. Себя не пожалели, а вас, добродии, за шкирку выволокли!..
– Померли, никак? – шепотом осведомился один из черкасов, с головы до ног обвешанный взрывными зарядами.
«Бомбами», – вспомнила женщина нужное слово.
– Живы, Дмитро, живы… Но близко к краю прошлись, не сглазить бы! Пуп надорвали за ваше здоровьице. Гнить бы вам, панове, на Околице, до скончания веков, аминь… Ну и мы с панной Яринкой подсобили самую малость.
«Самую… малость…» – гулко ударило эхом в стены. Пошло метаться по углам. И услышали люди в душах своих тайное шептанье:
«Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча – я и сын мой из них. Если их сто – я и сын мой из них. Если двое их – это я и сын мой».
Услышали и ответное:
«Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами – от дня сотворения мира до конца времен…»
Первым молча поклонился, сняв косматую папаху, тот самый черкас, что «Померли?..» спрашивал. Следом и остальные стали кланяться. А сотник Логин стоял-стоял, да и ударил шапкой об пол.
Плюнул в сердцах:
– Дожил! За дочку душу продал, хлопцев растерял, будто лузгу жеваную, слово черкасское ногами топтал! – а теперь еще чортова семейка да жид-капосник с того света вытащили!
И захохотал Логин Загаржецкий, сотник валковский. Так захохотал, что частые слезы из глаз брызнули. Через минуту хохотали уже все – и черкасы, и консул Юдка, и даже Сале не удержалась.
Один только чумак Гринь испуганно примостился на краешке скамьи. Сидел рядом с беспамятным братцем, вовсю таращился на творящееся в зале беспутство.
Не знал: радоваться? горевать ли?
– Так что ж мне теперь: тебя, Юдка, к себе в сотню есаулом брать? К Шмальку в друзяки?! А чортячий кагал – не иначе как в хорунжие?! – выдавил сквозь смех Логин. – То-то славное войско выйдет! Все турки кто со страху, кто со смеху передохнут!
– В есаулы! Славно! – ухмыляясь в ответ, консул то гордо подбоченивался, то закладывал большие пальцы за отвороты жупана. – У Мацапуры-Коложанского сотником надворным был; у тебя, пан Логин, есаулом стану! Сала наемся, горелки напьюся, с девкой налюблюся – и в народные комиссары!
– В кого, в кого, иродово племя?!
– Ну, в митрополиты! А что мне таки терять, кроме своих пейсов?
– Владыко Юдка!
– Хо-хо-хо!
– А-ха-ха!
Наконец все отсмеялись. Только есаул Шмалько еще время от времени всхрюкивал, утирая слезу – никак угомониться не мог.
Видать, жид в митрополичьей ризе мерещился.
На коне, с девкой.
– Ладно, хлопцы, гоните табун на двор. Эй, донечка! – тут у вас другой стол найдется?
– Всенепременно! – вылез вперед довольно улыбающийся Теодор-Хведир.
– А горелка с доброй закусью?
– А як же! – в тон ему откликнулся Мыкола Енох.
– Ну то тащите, хлопцы, та давайте вечерять! – Сотник взял себя в руки, разом став серьезным. – Расскажете, что тут у вас…
Взгляд сотника, лучась неподдельной, червонной любовью, мазнул по собравшимся вокруг людям. Родным, верным; своим. Хоть и в чужой земле, хоть и на самом краешке обрыва, а все едино – свои. Задержался на теле бесчувственного каф-Малаха. Того насмешника, за кем гнались лихие черкасы в небесах круг за кругом – а выходит, что и не гнались, а верхом на этом, черном, скакали, будто хлопец голопузый на конячке. Дальше взгляд двинулся – вот разнопалый мальчишка, что плясал в небе рядом с Яринкой, «Батька!» с панной сотниковой на два голоса кричал…
Уперся взгляд в консула Юдку.
Закаменел.
А как был теплым, так теплым и остался.
– Цацка, – вдруг сказал-спросил Логин, и брови его поползли на необъятный лоб. – Слышь, есаул пейсатый? – цацка-то твоя златая…
– Не моя, – ответил Юдка.
– Ну, Панькова… или этого, героя драного…
– И не ихняя. Вот его цацка.
Еще раз посмотрел сотник на каф-Малаха.
Еще раз – на консула.
– Так вроде оса там раньше сидела?.. в цацке-то?!
Сале вздрогнула: показалось, вьюга за шиворот ледяной крупы сыпанула. Не вьюга – память.
Разом встало:
Судорожный взмах – и драгоценная искорка, кувыркаясь, полетела в снежную пелену.
– Батька! Лети… лети, батька!
Визг проклятого ребенка слился с порывом ветра. Проморгавшись, Сале увидела рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету медальон.
Тот, что урод-дитя все время таскал на шее, заходясь истошным воем, едва кто-нибудь хотел посмотреть цацку или, упаси небеса, потрогать.
Сокровище, понимаешь…
…Но ведь там, внутри, действительно была золотая оса?!
Сале вгляделась, отметив мимоходом: консул тоже пристально рассматривает медальон, закусив прядь бороды.
Никакой осы внутри не было.
Ни золотой, ни медной, ни живой полосатой злюки с жалом наперевес.
Сгинула.
– Ишь ты, – невпопад буркнул Логин, и повторил еще раз:
– Ишь ты…
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька думает, что он огрызок.
* * *
А я ему говорю, что в огрызке – семечки. Надо только закопать их в грязь. Весной. И тогда вырастет новое дерево. Если не верит, пусть спросит у братика. Братик говорил, что всегда так. Останется от кого огрызок – его в грязь закапывают. Песнями разными поливают. Слезами. Чтобы дерево до самого неба выросло.
Ты не смейся, батя.
Просто братик сам себя не понимает. А я понимаю. И ты понимаешь, только боишься.
Батька, я тебя… Спасу? – спрашивает он.
Не-а. Я тебя люблю.
Тогда он ерошит мне волосы, и мы летим.
Потихонечку летим, никуда не торопимся. Вокруг света насыпано: кучи целые. И кислый свет, который изнутри, и перченый, который снаружи. Батя говорит, его есть нельзя. Можно только слюнки глотать.
Я глотаю.
Батька уморился. У батьки коленки дрожат. Я тоже уморился, но меньше. Кто-то успел подсунуть мне горстку сладеньких смысел. Смыслы называются Именами, но пока пусть еще немножко побудут как раньше – смыслы. Я скоро вырасту, вот тогда и буду называть их Именами.
По-взрослому.
Иногда я боюсь быть взрослым.
В животе бурчит. Это тетка мне смыслу дала. И носатый дядька. Тетка раньше была плохая, а теперь лучшеет. Я знаю: она просто спала все время. Она была сонная и злая. Сонные, они всегда злые, если разбудить. Вот проснется, умоется, и станет совсем доброй.
Я не буду ее убивать.
Слышишь, тетка?.. Не слышит.
Я хотел отдать бате одну смыслу, из тех, что подарил мне носатый дядька. В дядьке свернулся калачиком горелый хлопчик. Хлопчику страшно и плохо. Я спасу хлопчика в дядьке. Он мне хорошие смыслы дал, жаль, что маленькие. Пожадничал, наверное. Или нет у него больше.
А батька едва не заругался.
Сказал, что я глупый, глупый каф-Малах. И если я не буду хорошо кушать, он мне уши надерет. Даром, что ли, я их всех на своем горбу вытащил?
Я сказал, что буду хорошо кушать. Вместе с батей. Он тоже сейчас слабенький; ему ругаться нельзя. Потому мы и летим медленно, и за пленочки заглянуть не можем. Даже за самую ближнюю. Я испугался: что так теперь всегда будет.
Как? – спросил батя.
Много света и больше ничего, ответил я. Зачем тогда вырастать?
Но батя сказал, чтобы я не боялся.
Это скоро пройдет, сказал он.
Тогда я обрадовался. Я ему смыслу дядькину за пазуху тайком сунул. Мне Ирина Логиновна Загаржецка однажды говорила, что большой добрый дядька завещал делиться. Вот я и поделился. Но батя не позволил. Вынул смыслу из-за пазухи и мне в рот запихал. Сказал, что мне надо расти, если хочу всех спасать.
Батя умный. Я-то об этом и не подумал.
Тогда я попросил драть меня за уши, чтобы быстрее расти.
Чтобы успеть.
