— Оно, конечно, праздник. Это самое, значит. Добрые детели и все такое. Оно вроде как не ко времени. Но душа горит! Просит душа!
В подтверждение он рванул ворот несвежей льняной рубахи. Отлетела пуговица. Вертевшийся у ног кот Косяк мигом заиграл добычу подальше, про запас.
— Ты, Леон, непременно знать должен. Знать! Какого змееныша на груди пригрел. Вот.
— Ты чего городишь, падлюка?
Швеллер начал медленно багроветь. Кротости хозяину, как говорится, было не занимать. Хорошо еще, что сидел на другом конце стола. Иначе, во имя Добряка Сусуна, приложил бы капрала мордой об столешницу. А так вставать поленился.
— Огород, значит, горожу. Чтоб сволочь всякая не лазила. Заброды которые, значит. Этот, приживал твой, Янош, или как его матушку?
Однажды, беседуя с физиогномом двора Его Величества, мессиром Цезарем Ламброзье, колдун выяснил, что в словах правды нет. Львиную долю правды человек узнает не из речей, а из выражения лица, мимики и интонаций собеседника. Тоже своего рода магия. Вот и сейчас: если слушать околесицу, какую нес капрал, так ни ежа лысого не понять. А на рожу Фюрке глянешь — и сразу уверяешься: добра не жди.
Мудрая наука — физиогномика.
Распробовав тайный намек, скрытый в речах капрала, Леонард Швеллер пребывал в явственных сомнениях. Встать бить грубияну его выразительную физиогномию или слушать дальше? Или сначала выслушать, а уже потом набить?!
Последняя идея победила вчистую.
— Гляди у меня, Фюрке! Возведешь напраслину, жгутом скручу…
— Я?! Напраслину?! — задохнулся от возмущения капрал. Для восстановления душевного равновесия он опрокинул в глотку всю кружку залпом. — Мы к нему с этой… с доброй желательностью, вот! А он… ворюга! Поймаю гада, с хреном съем…
Если сложить вместе колченогий рассказ Фюрке и начертанную на его роже мудрость Цезаря Ламброзье, выходило следующее.
* * *Зачем постным днем он забрел в мясную лавку Клауса, ланд-капрал не имел ни малейшего понятия. Праздник, от службы выходной — ну и пошел бродить по городу. Хлопнул кружечку пивка, поболтал со знакомым молочником. На площади 3-го Эдиктария поглазел на выходки двух паяцев. Хохотнул баском: ишь, забавники! А на углу площади, как свернешь к тупичку Двух Квадратов, — она и есть, Клаусова лавка.
Фюрке не был ревностным почитателем гения, вроде убежденных сусунитов, облюбовавших квартал на восточной окраине. Однако марать душу скоромным до полуночи не собирался. Гении, они ревнивые. Возьмет Добряк Сусун и откажется есть беды-горести некоего капрала Фюрке! Сам, дескать, кушай полной мерой…
В лавку капрала заманили смутные предчувствия. И, скажем прямо, нюх не подвел ландверьера. Клаус уже закрывался, а у прилавка ошивался старый знакомец — дядька Мятлик с подозрительным мешком на плече. Мешок слабо дергался.
— Чего у тебя там? — с профессиональной дотошностью поинтересовался Фюрке.
— Рыбачить собрались, — уклончиво сообщил Мятлик, не спеша раскрывать тайну припадочного мешка. — На вечернюю зорьку. Уху сварим, бражки хлебнем. Сусуна помя… то бишь почествуем. Загодя, перед разговением. Третьим будешь?
Капрал задумался, изучая явившуюся его воображению, надо сказать скудному и медлительному, картину. Однако, проявив стойкость, не позволил увести разговор в сторону:
— В мешке, говорю, что?
— Петух! — Мятлик гордо подбоченился, едва не выронив мешок. — В уху завсегда кочет требуется. Для навару.
— Так постный день сегодня! Грех мясо жрать!
Вынырнув из дверей подсобки, мясник Клаус возмутился от лица всего своего цеха:
— Это петух — мясо?! Ну ты и брякнешь, капрал, хоть гениев выноси… Уха, она скоромная? Ты не виляй, ты прямо говори: уху есть дозволено?!
— Ну… дык, это пожалуй, — малость растерялся Фюрке.
— Вот! А какая уха без петуха?
Возразить было нечего.
— И вообще, глупости ваш пост, — ворчал Клаус, укладывая в широченную суму рыболовные снасти. Бритая голова мясника покрылась каплями гневного пота. — Добряка Сусуна уважить — понимаю. Дело хорошее. А мяса почему есть нельзя? Вот ты мне ответь, Фюрке: почему?
Капрал почесал в затылке, но ответа не нашел. И в самом деле: почему?
— А я тебе отвечу! Этот пост молочники с булочниками придумали. И зеленщики, искусай их травяной клоп. Ага, еще сыровары. С рыбниками вместе. Чтобы, значит, их товар больше покупали, пока мы, мясники, убытки терпим. Вот и весь сказ! А Добряку Сусуну, храни его Ползучая Благодать, без разницы, чего вы там жрете, дурачье…
— Ты это! Ты говори, да не разговаривай! Без разницы ему, еретику! Сусуниты, те вообще…
— Именно что «вообще»! Мяса не едят, вот башкой и двинулись. Мясо, оно для мозгов самое располезное. Больше их слушай, сусунков твоих…
Препираться капралу решительно не хотелось. В спорах, особенно религиозных, он был не мастак. Зато отведать ушицы, да и бражки хлебнуть в компании старых дружков… Вскоре бравая троица, запасшись снастями и двумя кувшинами пшенной бузы, оказалась на берегу Ляпуни. Пока Фюрке с Мятликом ставили верши и закидывали тенета, Клаус успел развести костер, подвесив над огнем казан с водой. Рядом стояла крутобокая миса, куда приятели, выбравшись на берег, принялись крошить лук, морковь, корни петрушки и спадиуса. Покончив с крошевом, открыли первый кувшин.
— Ну, храни нас Сусун от всякого лиха!
Извлеченный из мешка угольно-черный петух — здоровенный, с багровым, налитым кровью гребнем — расхаживал под ивой, к которой был привязан. Вырваться и удрать петух даже не пытался, видимо, смирившись с грустной участью. Лишь время от времени сочувственно косил на людей круглым глазом.
— Ну что, кочет? Пора тебя резать…
Мясник Клаус огляделся в поисках любимого ножа.
Вот тут— то и объявился на круче бродяга Янош. Зла на парня дядька Мятлик с Клаусом не держали. Даже чувствовали себя виноватыми: чуть не зашибли сгоряча! Посему замахали приветливо руками:
— Эй, заброда! Давай к нам!
— Ушицей угостим!
— Не боись, бить не будем!
— А я и не боюсь, — парень нога за ногу принялся спускаться к реке. Однако, поравнявшись с ивой, он выхватил из-за голенища короткий ножик, чикнул лезвием по веревке и, с лисьей быстротой ухватив петуха, кинулся наутек.
«Наутек» у Яноша вышло едва ли не вразвалочку, с нагловатой ленцой.
Рыболовы разом забыли про гостеприимство и обещание «не бить». Вся троица бросилась в погоню за воришкой, оставив без присмотра и кувшины с бузой, и закипающий казан. Их брань распугала не только ворон на милю вокруг, но и всю рыбу в реке, до распоследнего ершика. Праведный гнев стучал в сердца. Догнать паршивца! Отмутузить! Насовать под микитки! В душу плюнул, гаденыш, — к нему как к человеку, а он…
Янош свернул к мосту через Ляпунь. Отстав от мясника с прытким Мятликом, капрал налетел на торчащий из земли корень. Растянулся во весь рост. Сгоряча вскочил, прошкандыбал шаг-другой и сел на обочине: ругаться. Колено ушиб будь здоров! Провожая взглядом скрывшегося в лесу воришку и запыхавшихся друзей, Фюрке искренне надеялся, что щенка рано или поздно поймают. А нет, так завтра он лично отыщет ворюгу в городе и упечет в холодную.
В любом случае вечер был испоганен безнадежно.
Фюрке еще посидел, ожидая, не возвратятся ли приятели. Однако из леса никто не появился. Длинные тени наискось перечеркнули мост. Солнце катилось за Филькин бор. Капрал со стоном вернулся к месту горе-рыбалки, допил бузу, расколотил кувшин об иву и заковылял в Ятрицу. Проходя мимо дома Швеллера, он решил заглянуть, сообщить Леону, какого змееныша тот пригрел на груди.
* * *— И кто он после этого, Леон? Змееныш и есть. За шкирку, и в кутузку! Чтоб, значит, не в повадку…
— Где ж дядька Мятлик петуха-то взял? — с девичьим невинным румянцем, ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовалась Цетинка. — Отродясь у Мятликов в хозяйстве птицы не водилось…
— Мало ли? Купил на рынке. К празднику.
— Мятлик? Купил?
Цетинка привстала, наклонилась к суровому ландверьеру и выдала последний, убийственный аргумент:
— За деньги?!
— Ты это… К чему клонишь?
Пшеницу усов ударил ледяной град. Опали колосья, пожухли. Быть хозяину без урожая.
— А к тому, что любопытно нам, кого первого в холодную сажать будем, — поддержал дочь Швеллер-старший.
Он сделался вдруг необычайно красноречив и убедителен. Не кожемяка, а знаменитый обер-прокурор Кшиштоф Рунец, выговоривший пожизненное Аптекарскому Приказу в полном составе, от фармацевтов-эвтанатов до писцов-рецепторов.
— Увидел мой змееныш краденого петуха, решил вернуть хозяевам. А ворье за ним — бегом… Во главе с одним героическим ланд-капралом. Стой, честный парень! Мы тебя дубьем, мы тебя убьем! Вот я завтра после разговеньица схожу к Намюру, поделюсь соображениями…
Мордобоя не будет, понял Мускулюс. Дело заканчивалось вялой застольной сварой. За такой даже наблюдать скучно. Лишь дурацкий поступок Яноша сидел соринкой в глазу, раздражая. Другое дело, если б дуралей попытался стянуть петуха исподтишка. А так, внаглую… Глупость какая-то.
Нелепица.
В ворота снова постучали. Стук на этот раз был исключительно вежливым. Скажем больше: почтительным. Не разудалое «бум!» капральским кулаком, а скромное «тук-тук-тук» воротным молоточком.
— Кто там? У тебя что, тоже мой Янош гуся украл?!
— Да съест преблагой Сусун ваши грехи на сто лет, уважаемые! Молю простить за беспокойство! Мне бы мастера колдуна…
Топтавшийся в воротах человечек выглядел никаким. Возраст туманный, одежда чистая, но серенькая. Застенчивое, с мелкими чертами личико. Увидишь на улице, через секунду не вспомнишь. Веяло от человечка дивным ароматом: святость пополам с тревогой, перед употреблением взболтнуть.
— Извольте, — Мускулюс выбрался из-за стола и направился к гостю.
— Извините, сударь, что отвлекаю вас от благого поста… Дело у меня важное. Срочное дело.
— Ко мне с другими не являются, — хмуро буркнул малефик.
— Разрешите представиться: Пьер-Бенедикт Качка. Премьер-пастырь ятричанской общины обеляров.
В памяти возник могучий фолиант под золотым титлом: «Краткий описательный свод предвышних сил и сущностей, духов, гениев, покровителей, хранителей и злыдней низших рангов, а также их культы издревле досель». Фолиант сам открылся на нужной странице: когда-то Просперо Кольраун заставил ученика вызубрить книгу от корки до корки.
«Обеляры — самоназвание поклонников гения Сусуна, он же Добряк, он же Босой Пузанец. Именуемые в народе сусунитами, обеляры слово сие производят от искренней веры, что почитаемый ими гений употребляет в пищу беды и напасти, сиречь обеляет природу человеческую. Образ жизни ведут праведный, дабы способствовать кумиру в его благой прожорливости. Поелику веруют: чем больше существ встанет на стезю добродетели, тем легче будет Добряку Сусуну употребить несчастья оставшихся. И тогда снизойдет на тварной мир Ползучая Благодать во веки веков. Живут скромно, довольствуясь малым, вид же имеют опрятный. Наиболее рачительные в вере, сиречь ортодоксы, отказываются от животной пищи и блюд из бахчевых плодов, а тако же нагие омываются зимой в полыньях. Обеляров-ортодоксов легко различить по ритуальной татуировке: аспидно-черный кочет-благовест на правом виске…»
Мускулюс деликатно скосил глаза. Угольное пятнышко на указанном виске Качки действительно имелось.
— Что у вас стряслось, сударь премьер-пастырь?
— Большая беда, мастер колдун. Пропал петух отпущения, уже посвященный гению Сусуну по большому обряду.
— Вы с ума сошли!
Волосы малефика встали дыбом. Голос сорвался в сиплый шепот, напомнив шипенье разъяренного аспида. Лоб густо усеяли бисеринки холодного пота.
— Как это: пропал?! Почему не уследили?!
— Виноваты, сударь, — премьер-пастырь буравил землю взглядом, желая докопаться до адских глубин и скрыться там от вины. — В первый раз… На вас одна надежда.
Увы, такая зараза, как этот к ночи помянутый петух отпущения, числилась именно по профилю малефициума. Обеляры искренне верили, что путем большого обряда собирают на петухе, назначенном в жертву Добряку Сусуну, все беды-злосчастья земляков за истекший год. Петуха ночью уводили в лес, где и привязывали к дереву, дабы гений в облике лисы или хорька задавил бедную птицу. Трактаты на разные лады трактовали сей обряд. Но то, что жертвенный кочет обеляров при изучении оказывался насквозь, до самой печенки пропитан наичернейшей порчей, пессатум-флюидами и экзистенциальным ужасом, оставалось фактом. Видел Андреа однажды такого петуха, слышал его «кукареку»… Это Добряк Сусун без вреда подобный кошмар схарчит. Гений, право слово. Что же касается любой другой твари, включая человека, — в лучшем случае сдохнет в страшных муках. В худшем… Сожрет волк или собака — пойдет гулять по округе «сухое» бешенство. Мелкий птицекрад сварит петушка на обед — Майтракский людоед покажется невинным агнцем в сравнении с воришкой.
Один черный петух обеляров по своей разрушительной силе равен…
Черный? Совпадение? Мятлик, сукин сын, мало тебе было теленка с пятью хвостами?! Цетинка сразу тебя раскусила, злодея! Как в воду глядела.
— Петух черен и дороден?
Голос малефика обрел сухую деловитость.
— Да, сударь.
— Гребень кроваво-багров?
— Так точно.
— Когда пропал?
— После обеда. Точнее не скажу. Изольда примчалась, голосит…
— Где вы обычно приносите петуха в жертву?
— В Филькином бору, около полуночи. Вяжем к березе крученой нитью. И преблагой Сусун в облике семихвостого осеннего лиса…
— Достаточно. Я понял. У меня есть веские основания считать, что ваш петух сейчас находится именно в Филькином бору. Не гарантирую, что привязанный к березе, но, надеюсь, семихвостый лис отыщет жертву. Или вы сомневаетесь в силе гения? Возвращайтесь домой и молитесь всей общиной, чтобы я оказался прав. С душой молитесь, с тщанием! А в другой раз берегите петуха пуще глаза. Если дело обойдется, я, так и быть, не стану докладывать в столице о преступном небрежении…
Лепеча: «Премного благодарен, сударь! Я знал, я верил…», обеляр шмыгнул за ворота. Судя по звуку, бегом припустил прочь по улице: собирать общину на срочный молебен.
Мускулюс направился обратно к столу. А что? Если Клаус с Мятликом догнали парня, вышибли из него дух и отобрали петуха — это уже произошло. Сделанного не воротишь. Если Янош ушел от преследователей, скормив петуха по назначению, — слава Вечному Страннику. В любом случае исход событий станет известен завтра утром. В сердце тлела странная уверенность в благополучном завершении казуса. Уверенность была маленькая, шустрая, с кукольным личиком.
— … значит, морду набью! — встретили его слова капрала. Малефик опустился на скамью напротив Фюрке. Долго, пристально смотрел тому в глаза. Детина заерзал, словно под седалищем обнаружился колючий еж.
— На вашем месте, капрал, я бы поступил иначе. На вашем, повторяю, месте, я бы поставил Яношу кувшин первосортной выпивки за свой счет. И каждый год в этот день ставил бы по кувшину. Вместе с мясником и вороватым дядькой Мятликом. Я понятно изъясняюсь?
Даже при закрытом «вороньем баньши» было во взгляде колдуна что-то такое, от чего Фюрке стал редкостно понятлив. Кивнул, вскочил и стал во фрунт.
— Вольно, капрал…
Кусок не лез в горло. Постное, скоромное — не лез, и все.
— Ужинайте без меня, мастер Леонард. Схожу проветрюсь.
Первой, кого он встретил на улице, была Мэлис Лимисдэйл. Ведьма выходила со двора Шишмаря.
— Не составите компанию, сударыня?
* * *— Иногда мне кажется, что вокруг — сплошные родственники. Странное дело: в детстве я мечтал о большой родне. Приютские часто мечтают о родителях, дядьях, тетках, сестрах и братьях… И вот — получил. С лихвой.
— Кого вы имеете в виду, сударь колдун?
— Андреа! Умоляю, для вас просто — Андреа!…
