– Вы, – говорит, – людям дурное пророчите, вот они вам и не верят, ибо человек по натуре своей оптимист. Тут, голубчик, связь причинно-следственная имеется: вам не верят, а оно сбывается. Вот и найдите кого-то, кто в слова ваши поверит, – глядишь, оно тогда и не сбудется, и вздохнете вы с облегчением…
Сказал, встал с лавочки и к выходу направился. Поинтересовался Манюнчиков, откуда старичок столь осведомленный образовался, а тот и сам признался: дескать, и у него синдром, только другой, имени маркиза какого-то заграничного.
Порылся после любопытный Павел Лаврентьевич в энциклопедии и отыскал там маркиза оного, де Садом именуемого, а заодно и о происхождении садизма вычитал, – то есть совет советом, а убрался он из скверика крайне своевременно.
Полный список людей, не поверивших Павлу Лаврентьевичу и за неверие свое пострадавших, мы приводить решительно отказываемся по причине дороговизны бумаги, а также полного единообразия последствий. Особый интерес вызывают разве что сотрудники иностранных консульств в Занзибаре, так до конца своего и не уверовавшие в возможность конвенции о каннибализме, да заезжий английский миллионер, собравшийся было завещать Манюнчикову все свое состояние, но вовремя раздумавший, при предвещании грядущих неудач в гареме разорившегося шейха арабского…
Ну кто мог знать, что стоящая рядом блондинка – не секретарша пожилого греховодника, а жена законная, почище ревнивой Люськи?! И напрасно дипломатичный Павел Лаврентьевич разъяснял ей на пальцах, что гарем еще только имеет место быть купленным, – хорошо хоть местные сопровождающие по шее не дали, из апартаментов выводя, пожалели убогого…
А старичка советчика Манюнчиков встретил как-то в скверике памятном, где академик приглашал к себе на чашку чая молоденькую девицу с немного вдавленной переносицей, даму, однако, не портящей, а дедушку возбуждающей.
Умный был старичок, начитанный, а и он не поверил Павлу Лаврентьевичу, хотя здесь и синдрома кассандровского не потребовалось – девочку эту Манюнчиков видал ранее, в городском Дворце спорта видал, на турнире по фулл контакт карате, и представление о ее женственности имел изрядное.
Не поверил старичок и теперь жалеет небось, да и как не жалеть, когда колясок инвалидных в продаже нет, а без них со сломанным позвоночником до скверика не добраться…
…Шло время, и отчаяние овладело вконец обессиленным Манюнчиковым. И в полной тоске стоял он как-то в очереди за колбасой, сам себе пророча, что не хватит, и сам себе не веря. Стоял и слушал одного голодного оптимиста, вещавшего озверелым любителям колбасы о временных трудностях, после которых все будет гораздо лучше.
Глянул на оратора Павел Лаврентьевич, глянул – и все понял.
– Лучше? – скептически ухмыльнулся пророк. – Лучше не будет.
Очередь затихла, и в тусклых глазах появилось новое, незнакомое выражение.
– Не будет лучше! – бросил Манюнчиков в звенящую тишину, и люди послушно потянулись к нему. – Не будет лучше! – И стены гастронома замерли в ожидании. – А будет мор и глад, и град огненный, и всадник бледный со взором горящим, имя которому Смерть, и мука неслыханная будет тому, кто не свернет с широкой дороги греха на узкую тропинку покаяния, и живые позавидуют умершим, когда…
Его слушали.
Ему верили.
Кажется, он приобрел новый синдром.
Страшные сны Павла Лаврентьевича
Однажды философу Чжуанцзы приснилось, что он – бабочка. Проснувшись, философ долго не мог сообразить, кто он: философ, которому приснилось, что он – бабочка, или бабочка, которой приснилось, что она – философ.
1
И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто стоит он один на вершине Кавказа, и не то чтобы стоит, а прямо-таки висит, цепями к скале прикованный; и не то чтобы один, а в компании с каким-то крупным пернатым, обладателем хитрой морды и клюва ланцетообразного.
Посидел орел этот, посидел, под мышкой почесался, нахохлился и говорит:
– Здравствуйте, дорогой Павел Лаврентьевич! Как дела, как здоровье?
– Здравствуйте, – отвечает висящий Манюнчиков с присущей ему вежливостью, – дела, в общем, ничего, здоровье тоже, печень вот что-то пошаливать стала, надо бы сходить провериться…
– Так чего ж далеко ходить? – удивляется стервятник. – Прямо сейчас и проверим!..
И клюв свой поганый нестерильный между ребер и засовывает.
Хотел было Манюнчиков послать хирурга самозваного к его орлиной матери, да глянул поверх крыла на пейзаж – и видит, что идет внизу по горному серпантину здоровенный мужик, в шкуру львиную завернутый, и тащит мужик на плече дубину, лук и еще разные предметы, неведомые энциклопедическому разуму Павла Лаврентьевича.
Увидел путник, как подлец орел безвинного человека тиранит, сорвал лук тугой, прицелился тщательно и тетиву спустил.
Запела стрела, взвилась в воздух, и все было бы хорошо, если б не орел паскудный, за секунду до выстрела улетевший.
И когда зазубренный наконечник, смоченный в лечебном яде лернейской гидры, вошел в многострадальную печень Манюнчикова, – рванулся в негодовании Павел Лаврентьевич, лопнули цепи – и спрыгнул он на дорогу.
И это был последний подвиг Геракла и первый подвиг национального героя Эллады Манюнтия Сиракузского.
2
…И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто сидит он в замкнутом помещении, на квартиру панельную малогабаритную похожем, и если что и смущает Павла Лаврентьевича, так это непривычная вогнутость стен, медью отливающих, и шаровары синтетические, чувствительный Манюнчиков зад натирающие.
А прямо над головой Павла Лаврентьевича два голоса бубнят – соседи, видать, ссорятся. Первый этаким плаксивым тенорком молит, чтобы дядя его откуда-то вытащил – по всему видно, влип шалопай в историю, а дядин бас требует, чтоб племянничек ему сначала лампу передал, – тоже тот еще дядя попался!..
Надоело Манюнчикову пререкания их слушать, огляделся он вокруг и швабру в углу обнаружил. Стал Павел Лаврентьевич шваброй в потолок стучать, чтоб заткнулись ироды, – а те и впрямь примолкли, пошептались и давай чем-то шершавым по потолку елозить. Трут и трут, во всю Манюнчикову акустику.
Не выдержал Павел Лаврентьевич, швабру прихватил и наружу выскочил.
И Алла-ад-дин ибн-Хасан Багдади так никогда и не женился на царевне Будур. На ней женился Ман-ан-Нюнч ибн-Лаврентий аль-НИИШапури.
3
…И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто расположился он на природе, в развилке огромного дуба, и шашлыки жарит. Птички в листве щебечут, букашки в коре шебуршат, зелено вино в речке охлаждается, жены назойливой на сто поприщ не наблюдается – рай, да и только!
И въезжает в Манюнчиков Эдем на добром коне некий субъект, поперек себя шире, и ноздрями обросшими шевелит, к запаху мяса в уксусе принюхиваясь.
Направляет детина клячу свою к дубу, и ни тебе «здрасте», ни тебе «до свиданья», а сразу, со славянской прямотой:
– А засвисти-ка ты, собака, по-соловьему!..
– Езжай, езжай, детинушка, бог подаст! – отозвался было миролюбивый Павел Лаврентьевич.
Ан нет! – не слушает его приезжий, знай свое долдонит:
– А зареви-ка ты, собака, по-звериному!..
Смотрит Манюнчиков – не до шуток становится, визитер настырный, вон уже и за булаву хватается… Взял Павел Лаврентьевич шампур с шашлыком недожаренным да с дуба полез – свистеть, как просили.
И Илья так и не довез Соловья-разбойника во стольный Киев-град. Это сделал Павло Манюромец, крестьянский сын, называемый в богатырской среде просто и любовно – «Лаврентич».
4
…И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто стоит он на перекрестке, тупо глядя на указатель дорожный; да и указатель-то так себе, краска облупленная, и сбоку готические глупости нацарапаны. Крайняя табличка на запад показывает, сама кривая, и написано суриком: «К Многоглавцу Зм. Г. Звенеть три раза», – а чем звенеть-то, и не написано!.. Рядом стрелка на юг, «Шли бы вы…» – и крест в конце – видать, по-немецки; а остальные Павел Лаврентьевич все равно разглядеть не успел, потому как из-за поворота выскочил усатый паренек на пегой легкомысленной кобылке и к столбу затрусил.
Подъехал паренек, шляпой положенное отмахал и спрашивает с акцентом:
– Ист либер зи, мин херц, где здесь есть проходить дорога в замок?
– А бог его знает, – отвечает Манюнчиков, – где она здесь есть проходить, я сам только что подошел. Читай вон, на столбе написано.
– Найн, найн, – трясет париком собеседник, – ай дас наме принц Генрих, мы читать не обучены, мы все больше по фройлян части.
– Ишь ты, – смеется Манюнчиков, – а как же ты, их высочество, в документе брачном-то расписываться станешь? Или даму свою попросишь, ась, Гена?
А принц нервный попался, шпажонку свою вытащил, в нос Павлу Лаврентьевичу тычет и про дорогу нешутейно спрашивает.
Ну и махнул Манюнчиков наугад, чтоб отвязаться, – на запад махнул, где дым стоял и звенело что-то по три раза, обрывисто так звенело, нерадостно… И принц Генрих фон Клейст так и не разбудил свою Спящую Красавицу. Это сделал совершенно другой человек.
5
…И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто висит он на кресте, гвоздями к нему приколоченный, а внизу толпа беснуется, лохматое солнце стоит над Лысой горой и маленький командир сирийских всадников холодную воду на свой белый тюрбан льет.
Повисел-повисел Павел Лаврентьевич, вниз посмотрел, ничего интересного не высмотрел, проснулся, побрился и на работу пошел.
6
…И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто стоит он в длинной бесконечной очереди, и тянется очередь эта туда – не знаю куда, и достоявшиеся получат за горизонтом то – не знаю что; давно завершены все двенадцать подвигов, и отзвенела зурна на свадьбе с принцессой Будур, скрылся за тучу князь Владимир Красное Солнышко, и разбужена Спящая Красавица, и стоять ему в треклятой унылой очереди до утра, а там вставать, бриться и идти на работу, и вновь ложиться спать, и стоять в очереди, вставать, бриться, работа, постель, очередь, очередь, очередь…
И был это воистину страшный сон.
С тех пор Павел Лаврентьевич Манюнчиков страдает бессонницей.
Как погибла Атлантида
На планете Земля известный мореплаватель Христофор Колумб открыл Америку.
На Земле-Альфа известный мореплаватель Семафор Колумб проплыл мимо Америки, не заметив ее, и открыл Индию с черного хода (ибо нормальные герои, как известно на Земле-Альфа, всегда идут в обход).
На Земле-Бета-прим Америка открыла известного мореплавателя Христофора Лумумбу.
А тем временем (или не тем?!) на Земле-Зет в кубе дипломированный шаман Акведук Торнадо вызывал демона.
Демон тихо ругался в подпространстве и наружу не выходил.
– Явись! – в сотый раз взывал возмущенный Акведук. – Вылезай, кому сказано!..
– Ангела с два! – огрызался упрямый демон. – Я вылезу, а ты меня опять в «миксер» засунешь!
– Не засуну! – убеждал своего скептично настроенного оппонента вспотевший шаман. – Ей-богу, не засуну… ну явись, посидим, поговорим… Дело у меня к тебе, а?..
Услыхав о «деле», демон нечленораздельно булькнул и перестал подавать признаки жизни.
– Ну ладно! – пригрозил Акведук несговорчивому демону. – Я на тебя, подлеца, найду управу, клянусь призраком моей тети!
Начертал он на полу вторую пентаграмму, кувшин святой воды на всякий случай заготовил и прочел заклинание двадцать восьмого беспорядка.
Существо, возникшее в пятиугольнике, было невелико, в тапочках на босу ногу и со шваброй в передних лапах. Просиявший Акведук простер к нему руку повелительным жестом.
– Как зовут тебя, вызванный мною для устрашения непокорных?! – грозно спросил шаман.
– Манюнчиков, – хмуро отозвались тапочки. – Павел Лаврентьевич.
…Вначале было Слово. Однако то Слово, которое было в начале нашей истории, мы повторять решительно отказываемся. Произнес же его Манюнчиков Павел Лаврентьевич, стоя в раздумье над «черной дырой», в подвале его образовавшейся.
Дыра действительно была черная, круглая, и в ней непрерывно что-то гудело и всхрапывало, – так что Слово вполне соответствовало увиденному.
Постоял Павел Лаврентьевич над феноменом, в затылке почесал, дверь на ключ закрыл да домой отправился.
Неприятности начались на следующий день.
Первой пропала в дыре трехлитровая банка вишневого компота, на зиму сохраняемая. Пропажа ее вызвала шок у Манюнчиковой жены Люськи; жена Люська вызвала участкового уполномоченного Амбарцумяна; героический Амбарцумян вызвал усиленный наряд и уполз в дыру.
Вряд ли стоит говорить о том, что вторым после злополучной банки пропал участковый уполномоченный Амбарцумян.
Следом за ним последовала швабра, которой угрюмый Манюнчиков тщетно пытался выковырять неудачливого сыщика, и наконец – наиболее близкий к швабре объект, судорожно вцепившийся в ее ручку. Когда Павел Лаврентьевич сообразил, кто же именно этим объектом является, – он уже летел вниз головой через пространственно-временной континуум, больно обдирая живот о хроносинкластические инфундибулумы.
Первые пять минут полета кувыркающийся Манюнчиков, не стесняясь в выражениях, крыл Мать-Вселенную на чем свет стоит. Однако ж на шестой минуте дошло до него, что летит он как раз через то, на чем этот самый свет стоит, – после чего Павел Лаврентьевич умолк и с полчаса летел молча, подыскивая нужные эпитеты.
Постепенно общая раздражительность Манюнчикова отходить стала на второй план, сменяясь интересом к происходящему – правда, надо заметить, интересом довольно-таки раздражительным. Вокруг планирующего Манюнчикова мелькали общественные формации и пластические деформации, пронесся и исчез в бездне обломок мироздания с корявой клинописью: «Ашурбанипал + Настя =?»; вдалеке замигала неоновая реклама: «Бытие определяет сознание! Покупайте определитель сознания компании „Господь и K°“! Только у нас…» – и светящаяся лента исчезла за поворотом; усатый тираннозавр с золотыми коронками на передних коренных и в милицейской фуражке, подозрительно смахивающей на головной убор пропавшего Амбарцумяна, подлетел поближе, приценился к зажатой в руках Павла Лаврентьевича швабре – и, не сторговавшись, куда-то в сторону по силовым линиям ускакал; и едва хвост склочной рептилии (надо сказать, весьма неприличной формы хвост!) скрылся за вихревым поворотом, как увидел Павел Лаврентьевич сперва покосившуюся табличку «Великий Предел», а следом за ней – другую табличку, «Великий Беспредел», и немедленно ощутил почву под ногами, а потом и под тем, из чего его ноги росли.
Посидел немного Павел Лаврентьевич, поразмыслил о судьбе своей пакостной, после голову поднял – и увидел мордатого субъекта в залатанной бордовой мантии и островерхом колпаке, делающем его похожим на отъевшегося Буратино с отрезанным носом.
– Как зовут тебя, вызванный мною для устрашения непокорных?! – гнусаво забубнил субъект, жмурясь и облизываясь от удовольствия.
