Все это время великими людьми были двое — он, Эминент, и покойный Адольф фон Книгге. Глупо ревновать к мертвецу, не правда ли? Остальные, кем восхищался датчанин, — к примеру, Алессандро Вольта, или вундеркинд Гаусс, или Эрстед-старший, естественный объект любви брата, — все они, по странным причинам, не затрагивали Эминентова сердца.
Учитель и ученик — так можно было охарактеризовать их отношения, сложившиеся после знакомства на кладбище. Андерс Эрстед учился у загадочного покровителя понимать людей, видеть скрытые пружины их поступков, следить за мотивами действий так же легко, как дирижер различает мелодии инструментов во вверенном ему оркестре. Это очень помогло Эрстеду в юридической практике. Казалось, Эминент исподволь готовит юношу к некой миссии, сообщая ему знание человеческой природы — но оставляя нераскрытой одну, главную тайну: себя.
Письма, встречи, беседы — они становились все ближе.
Но была у Эрстеда часть жизни, куда он и пустил бы Эминента, да тот сам не желал. Увлечение наукой, время, проведенное в лабораториях брата, ставшего адъюнктом,[17] — не нуждаясь в дипломах и ученых степенях, датчанин разбирался в естествознании не хуже университетских профессоров. Его увлечение месмеризмом также носило научный характер. Еще в бытность студентом он грезил «магнетическим флюидом», собирая любые сведения о методах Франца Месмера и его учеников.
Диссертация «О влиянии планет». Доклад об открытии животного магнетизма. Сокрушительный вывод комиссии Общества врачей и Парижской академии. Позорные гравюры: Месмер и его сторонники с ослиными головами, поражаемые молниями комиссаров, проваливаются в ад. Бегство, опала, забвение; смерть в безвестности.
— Он жив! Все это время он оттачивал свою систему! В глуши швейцарских гор…
— Жаль, что он не умер, — не выдержал Эминент.
У молодого человека перехватило дыхание.
— Жаль? Почему?
— Ему следовало уйти на пике славы. Или тогда, когда я предложил ему отказаться от заблуждений науки. Из Месмера вышел бы Посвященный высшего ранга. А получился забавный докторишка. Вот я и говорю: жаль…
— Вы? Предложили ему отказаться от науки?
— Да. Твоя матушка носила тебя во чреве, мой мальчик, когда я убеждал Месмера встать на верный путь. В те дни его признал обманщиком Венский медицинский совет. Берлинская академия сказала про его теорию: «Это ошибка». Французы-профессора, как один, отказались от рассмотрения его опытов. Я видел ближайшее будущее Франца Антона Месмера: взлет фейерверочной шутихи, россыпь искр — и мрак забытья. Он не послушался; пусть жнет посеянное. Ему еще долго жить и страдать…
— Зачем вы лжете? — На миг Эрстед забыл об уважении, какое питал к учителю. — Да, вы старше меня. И тем не менее вы слишком молоды, чтобы давать наставления Месмеру в дни его величия! Оставьте злословие, умоляю! Вспомните фон Книгге: «Не выставляй бесчестным образом слабостей твоего ближнего, дабы возвысить себя самого…»
Эминент словно стал выше ростом. Глаза его сверкнули диким огнем. Чудилось, что пламя души, укрытое за семью печатями, вырвалось наружу, грозя поглотить дерзкого. Он воздел руку, указывая на попятившегося Эрстеда.
— Глупец! Ты хочешь укорить меня моими же словами? Смотри же: перед тобой Адольф фон Книгге, Рыцарь Лебедя!
Как ни странно, его собеседник быстро вернул самообладание. Взгляд скрестился со взглядом, сталь ударилась о сталь. Кантонный врач Месмер, старик, забытый друзьями и врагами, мог быть доволен — он не ошибся в юном датчанине. Жизненный флюид кипел в Эрстеде-младшем, сопротивляясь насилию.
— И снова вы лжете мне! Фон Книгге умер…
— Так думают все. Но ты за эти годы мог бы догадаться, с кем имеешь дело. Не разочаровывай меня, Андерс!
Вынув из кармана сюртука книгу в кожаном переплете, Эминент бросил ее молодому человеку. Это был переизданный в Мюнхене том «Об обращении с людьми». Перед текстом издатель — впервые со дня дебютной публикации — разместил портрет автора. Огромный лоб мыслителя контрастировал с маленьким, брюзгливым ртом. Длинный нос с тонкой, чуть впалой переносицей делал фон Книгге похожим на бекаса. Парика он не носил; редкие волосы зачесывал назад. Тругольник лица, властный, истинно германский подбородок…
— Святой Кнуд и Святая Агнесса!
Нечасто Андерс Сандэ Эрстед пользовался любимым восклицанием датского короля.
3— Этот разговор был первой трещиной в наших отношениях.
Толкнув ногой тюфяк, Эрстед подошел к окну, забранному решеткой. Скорее бойница, чем полноценное окно, оно располагалось на уровне лица датчанина. Малая толика света пролилась в камеру, словно утешая арестанта. В луче заходящего солнца волосы Эрстеда казались паутиной, подхваченной осенним ветром.
— Потрясенный открытием, я не обратил внимания на размолвку. Юности свойственна слепота. Да и кто не оторопел бы, узнав, что его учителем стал мертвый кумир? В дальнейшем я не рассказывал вам ничего о своих поездках к Месмеру. Конечно же, мы продолжали видеться: сперва в Швейцарии, а потом, когда правительство Франции назначило ему пожизненную ренту, и он вернулся домой, — на берегах Боденского озера. Я учился у Месмера и молчал. Да вы и не спрашивали, правда? Вы хорошо понимаете людей. Та вспышка была единственной…
— И я сожалею о ней, — обронил Эминент.
Он стоял, широко расставив ноги, опершись на витую трость — словно матрос при качке. Поза была неестественна и неизящна. Вряд ли при ком-то другом барон фон Книгге позволил бы себе такую вольность.
— Но при любом удобном случае вы напоминали мне — как бы невзначай! — что путь науки порочен. Что он ведет в пропасть. Что я пренебрегаю великой судьбой, которая мне назначена. Что я рискую стать вторым Месмером — в том смысле, что мне грозит крах тщетных надежд. Мой путь, говорили вы, лежит рядом с вашим. Вы помните свои слова? Я помню: «Пора оставить ученичество и сделаться спутником. Время познать истину, отличную от вонючей истины лабораторий…»
Эминент нахмурил резко очерченные, девичьи брови.
— Это неправда. Я никогда не говорил тебе об этом.
— Ах, учитель, — рассмеялся датчанин. — Вы не говорили этого прямо. Но я был бы скверным учеником, если бы не научился слышать недосказанное!
— Ты — хороший ученик, мой мальчик. Но ты — не лучший спутник. И — прости за откровенность! — из тебя вышел бы никакой ясновидец. Полное отсутствие дара, которое нельзя компенсировать занятиями. К сожалению, ослепленный любовью к тебе, я поздно понял это. В итоге Месмер отнял тебя у меня. Месмер и твой старший брат. Вонючая истина лабораторий? Удачно сказано! Мы были друзьями; сейчас мы — на грани вражды. Во имя прошлого спрашиваю: ты примешь мое предложение?
— Какое, учитель?
— Беги отсюда. Одно твое слово, и я выведу тебя из Ньюгейта, даже если все надзиратели преградят нам дорогу. Ты знаешь, я способен на это.
Датчанин долго молчал. За стеной, на рынке, горланили мальчишки, дразня нищенку. Простучали копыта — кэб проехал мимо и свернул на Олд-Бейли. Голубь, воркуя, тыкался клювом в прутья решетки. Солнце медлило упасть за крыши домов. Солнцу было интересно: что ответит узник?
— Нет, учитель. Спасибо за заботу, но я отказываюсь.
— Почему? — Эминент стал похож на статую, высеченную изо льда. — Не хочешь быть мне обязанным?
— В какой-то степени, да. Я и так многим вам обязан. Без вас я стал бы другим человеком. Но вы творите благодеяния с расчетливостью механизма. Те, кто был вами облагодетельствован, попадают в зависимость от вас. Делаются вашей свитой, или послушными исполнителями вашей воли, или осведомителями. Я знаю, вы их — нас! — по-своему любите. Но ваша любовь слишком требовательна. И она не прощает отказов.
Мертвец расхохотался:
— А твоя, мой мальчик? Чем преданность князя Волмонтовича отличается от преданности Чарльза Бейтса?
— Почти ничем. Но если князь уйдет, я не обижусь. И не стану мстить. А вы, Эминент? Покинь вас Бейтс, или кто-то, подобный ему, оставь он вас по собственной воле — что подскажет вам ваше сердце? Я — никакой ясновидец, но даже я знаю ответ.
Гость ударил тростью в дверь, зовя тюремщика.
— Моя любовь требовательна, — задумчиво сказал он. — А моя ненависть? О нет, Андерс, моя ненависть — милейшая дама. Она обожает отказы. Упивается возражениями. Приветствует обиды. И ничего не требует. Она щедра, моя ненависть, она готова каждого одарить своими плодами. Не странно ли?
— Вы угрожаете мне?
— Нет. Я размышляю.
4— Когда это пришло?
— С утренней почтой, государь.
Королевская длань осторожно взяла лист плотной бумаги, украшенной печатью устрашающего вида — три леопарда под тяжелой короной. Его величество Георг, Четвертый сего имени, король Объединенного Королевства Великобритании и Ирландии, изволил лично взглянуть на письмо.
В третий раз за день.
— Фредерик, старый пьяница! Ты спятил, что ли?
«Государь, брат мой!
Прискорбная весь об аресте верного Нашего слуги и подданного, дворянина и многих орденов кавалера, бывого члена Королевского Совета полковника Андерса Сандэ Эрстеда ввергла Нас в сугубую тяжкую печаль. Дабы развеять ея, Мы не преминули вывести в море эскадру Нашу, коя ныне двигается Северным морем курсом вест. Сообщаем Вам, брат Наш Георг, что Мы не оставим желания Нашего лично извергнуть помянутого полковника Андерса Сандэ Эрстеда из узилища, ежели только воля Королевская Ваша не восстановит попранную справедливость…»
— А ведь явится, я его знаю. И что нам теперь делать?
Его величество подумал и выдал королевскую резолюцию:
— Д-дверь!
Георг IV тоже не любил поминать Дьявола прямым образом.
Сцена седьмая
ЧЕРНЫЙ АРЕСТАНТ
1— …а Джейкобс и говорит: сказки все это! Пять лет в Ньюгейте служу, из них три — в Гиблом. В одиночках дежурил, стерег душегубов перед казнью. За Особую отвечал, сто раз туда захаживал. Все отделение — назубок! А Черного Арестанта не видал. Байки!
Войдя в роль, кучер тюремной кареты грохнул кулаком по столу — да так, что жалобно задребезжали кружки с дымящимся флипом. Ухватив ближайшую, кучер в два глотка опорожнил ее и крякнул, утирая усы.
— Эй, Билли! — окликнул он навострившего уши писарька. — Сваргань-ка нам добавку! И сам хлебни: в слякоть — первейшее дело. Доктор Ливси моей старухе рекомендовал, от насморка.
И продолжил рассказ:
— …А Хоган ему: одиночки — тьфу! Ты, мол, Всенощную в Особой прокукуй…
— В Особой надзирателям дежурить не положено, — перебил кучера смотритель, отдав дань выпивке. — Только в караулке. Ну, еще в коридоре. А внутрь — ни-ни!
— Верно! — непонятно чему обрадовался кучер. — Ты в Ньюгейте давно служишь?
— Тринадцатый год…
Смотритель обиделся. Тоже мне, нашел новичка! Весной ему стукнуло пятьдесят лет, тридцать из которых он провел на государственной службе. То, что кучер четверть века сидит на козлах ньюгейтского экипажа, не дает ему положительно никакого права…
— Значит, Брикса ты не застал. Аккурат в Особой и сгинул, бедняга, в канун Дня Всех Святых. После этого и вышел запрет — внутри дежурить.
— Сгинул? — охнул писарек. — Арестанты прикончили?
За окнами ударил зловещий раскат грома, и он едва не расплескал пиво.
— Ага! — осклабился кучер. — Арестант. Черный! Явился — и забрал. Только сюртук и остался: весь в пропалинах. Серой несло, будто дьявол примерял! Ну, сожгли, от греха подальше…
— Кого? Брикса?!
— Сюртук, дурила! Брикс небось и так в аду на сковороде пляшет…
Смотритель с писарьком дружно глянули на календарь, висевший в углу: убедиться, что до Хэллоуина еще далеко.
— Утром сменщик пришел — глядь: камера заперта, заключенные по углам трясутся, а Брикса нет! Стали душегубов пытать: куда надзиратель подевался? А те про Черного Арестанта лопочут. Один с ума рехнулся, его даже помиловали. В Бедлам отправили. Только Джейкобсу все нипочем. Давай, грит, биться об заклад! Ночь, мол, в Особой просижу и черту в рожу плюну.
— И что?
— Ты, парень, меньше болтай! Мы уж заждались. Или ты хочешь, чтобы нас простуда одолела? Глянь на улицу!
Сумрак за окном разорвала вспышка молнии. В электрическом свете струи ливня, хлеставшие по стеклу, предстали градом стальных игл, готовых пронзить любого, дерзнувшего высунуть нос на улицу. Олд-Бейли, куда выходили окна тюремной конторы, пустовала. Лужи кипели от дождевых капель, грязный поток бурлил на мостовой, прокладывая путь к канаве. Стенные часы, хрипя, пробили семь. Однако снаружи царила такая темень, что казалось: время близится к полуночи.
Один вид стихии вгонял в хандру.
Долив пива в котелок, нагревшийся у камина, писарек от души хлюпнул туда джину, всыпал горсть сахара, разбил в «микстуру» три яйца. Достав из камина раскаленную кочергу, он взялся перемешивать флип. Кочерга шипела, над котелком вознеслось облако пара. Билли с натугой закашлялся.
— Дыши глубже, парень! — с удовлетворением констатировал кучер. — Будешь здоров, как дуб! И ром не забудь влить…
— Так что Джейкобс? — намекнул смотритель. — Помнится, на пенсию вышел?
Он и под угрозой виселицы не признался бы, что обожает жуткие истории про призраков, бродячих мертвецов и Жеводанского Зверя. Отцу семейства, служителю закона с безупречной репутацией не к лицу такие увлечения. Но сердцу не прикажешь. Смотритель пристрастился к «weird tales» с детства — и до сих пор слушал их, замирая от сладкого ужаса. Когда день клонится к вечеру, за окном — мрак, и бушует гроза; когда деревья в отсветах молний тянут к окнам заскорузлые пальцы ветвей; и ты — в славной компании, уютно потрескивает камин, в руке дымится кружка с флипом…
О! Это лучшее время и место для страха.
— Пенсия? — Кучер выдержал многозначительную паузу. — Ты, брат, в Манчестер ездил, когда оно случилось.
— Вечно все без меня случается, — вздохнул смотритель.
— Видел бы ты Джейкобса наутро! Башку словно мелом обсыпало, колотит всего, как с перепою… Икает, слова выдавить не может. Вот ему пенсию и назначили — по здоровью.
— А откуда он вообще взялся, Черный Арестант? — влез заинтригованный писарек.
Кучер открыл рот, дабы просветить юнца, но его опередили.
— О, это давняя история, — прозвучало от дверей.
Все трое, как по команде, обернулись на голос. В проеме, где еще миг назад никого не было, высилась мрачная фигура. За спиной пришельца шелестела стена дождя. По непонятной причине распахнутыми оказались обе двери — и наружная, и внутренняя. Неужели их забыли запереть?! И куда подевался слуга, обязанный доложить о приходе посетителя?! Вместо ответа на эти разумные до отвращения вопросы полыхнула молния. Мертвенный свет озарил улицу. От ног гостя в контору протянулась длинная тень.
Смотритель перекрестился дрожащей рукой.
— Добрый вечер, господа.
Гость аккуратно затворил за собой дверь. Одежда его не отличалась разнообразием оттенков — черный фрак, черный жилет, черные панталоны. Туфли и цилиндр были словно вырезаны из угля. Лицо же поражало своей бледностью, резко контрастируя с нарядом. Глаза прятались за темными окулярами. Пламя камина играло в стеклах кровавыми отблесками.
