Тем временем Бэлла (которая, кроме чулка и оригинального головного убора, была одета только в еще один чулок) торопливо поднялась на колени и гадливо стряхнула с залапанной грязными пятернями груди нечто невидимое. И прошипела злобно:

— Ну я сейчас всем вам…

Кому «вам» и что «сейчас» Пиротехнику расслышать не удалось: конец фразы перекрыло грохотом выстрела и звоном посыпавшегося за Гениной спиною стекла. Это было только начало.

Гене оставалось рухнуть на пол и, считая выстрелы, ждать конца: либо своего, либо обоймы. Так он и поступил.

После шестого выстрела перед Серым неожиданно забрезжил шанс на спасение: девица, очевидно, решила экономить патроны и принялась добивать очередного кроме нее никому не видимого подранка ударами пистолетной рукоятки. Подранок оказался живуч, воительница с головой ушла в свое занятие и Геня, сочтя момент подходящим, рванулся отнимать оружие.

Не дорвался.

На полдороги он замер как вкопанный, услышав властное «стой!» и увидав нацеленное прямо ему в лицо пистолетное дуло.

— Он у тебя на лбу, — напряженным шепотом сообщила Бэллочка, старательно целясь. — Потерпи секунду, только не шевелись — спугнешь…

…Почтительное, но очень настойчивое потряхивание за плечо спугнуло обволакивающую магию волшебной игры. Как всегда при резком неожиданном выходе он ощутил взаправдашнего себя каким-то выдуманным, ненастоящим. Игровое похмелье — тяжеловатая штука, особенно когда тебе столько лет… Целую вечность тому назад, в молодости, смены реальностей не давались так тяжело… Или тогда творения игроделов не были еще столь увлекательны и совершенны?

— Мудрый, к тебе гонец со срочным известием, — прошелестел над ухом подобострастный голос слуги.

Ну вот, опять рутина, опять постылая суета без капли поэзии… О светлые силы, как же тошно смотреть на дурацкие стрельчатые окна с крикливыми златопурпурными витражами, на изуродованную дурацкой резьбой дурацкую мебель бросового черно-красного дерева… Как тяжело жить, если ты по натуре настоящий легендарный крутой, но только в выдуманной игроделами ложной реальности можешь порадовать глаз волшебным блеском мореного баобаба… Как невыносимо в доподлинной жизни своей зваться не Серым Пиротехником Геней, а…

— Премудрому повелителю праздничновеселых и грознобоевых огней Гендальфу Серому благородный Элронд шлет привет и срочную весть!

Это гонец. Маячит по ту сторону заваленного пергаментами стола (гигантского, как токовище сказочных птиц-самолетов). Завел глаза, будто в трансе, готовится продекламировать вызубренное наизусть послание на Высоком Наречии…

Зачем слушать? Что там у них могло случиться? Очередная ерундовина вроде дракона, озверевшего от склероза, или мага, досамосовершенствовавшегося до полной шизофрении и возомнившего себя очередным Черным Владыкой? Да приеду, приеду. Непременно. Незамедлительно. Эй, кто там! Посох и меч! И взнуздайте-ка мне орла! Гигантского, гигантски вонючего, по-гигантски гадящего орла… На котором, как и на всяком орле, водятся вши и блохи… соответствующих размеров… И это вместо чтоб в недрах Магически-Энергетического Рукотворного Создания (сокращенно — мэрс), сжимая в руке метатель громов небесных, мчаться на героическую стрелку с великим и ужасным Тихоней… Э-эх, на самом интересном месте отвлекли своими глупостями… Весь кайф поломали, волколаки позорные!

Услыхав над ухом сдержанное сопение, он глянул на Магический Шар, увидел в хрустальной глубине поблекший, но вполне еще ясно различимый призрак голой непотребной девки и, опомнясь, торопливо пробормотал перезагрузочное заклятие. Слуги, старательно ничего не заметив, подали хозяину дымчатое походное облачение.

Уже встав и дожидаясь, пока ловкие пальцы красиво расправят на его плечах плащевые складки, он (благо, рядом были лишь простолюдины, не могущие разуметь эпический Высокий Язык) позволил себе негромко затянуть вступление из Саги о Великом Походе: «Братва крепка и тачки наши быстры…»

Мила Коротич

КАЖДОМУ — СВОЕ НА ДОРОГЕ…

Красное на сером — это ярко. Не так однозначно и грубо, как черное с красным. Но ярко, нельзя не заметить. Я утешаюсь этой мыслью, кутаясь в уже совсем не согревающий плащ из лаке пурпурного цвета. Плащ похрустывает, поскрипывает при каждом движении. Дождь стекает струйками по складкам одежд мне в туфли и вытекает оттуда через швы. Я как принцесса на горошине у Андерсена.

Плащ так себе, одно название, но он мне нужен. Под проливным дождем в нем зябко, а мне идти пешком далеко. Да еще и по почти не мощеной дороге. Вот я и надеюсь на свой красный лаке — так проще поймать попутку, ведь меня увидят издалека. Если в это время суток здесь вообще бывают попутки. Автобусы-то точно здесь не ходят уже в десять вечера, а такси по мобильнику я вызвать не догадалась. Торопилась. Забыла трубку в квартире. Здраво рассудить если, то и правильно, что не вызвала: пусть о предстоящем деле знают как можно меньше людей.

Между лужей под названием «дорога» и лужей под названием «тротуар» я иду по тонкой грани. Она «бордюр» называется. Какова ирония-то: я в этой жизни постоянно хожу по таким вот «бордюрам», между чем-то одним и чем-то другим, и не сойти с «дорожки» без потерь. А спроси меня сейчас кто-нибудь: куда это я в двенадцатом часу ночи в гламурненьком плащике китайского разлива горной козой скачу под дождем по редким бетонным камешкам, я отвечу: «В прачечную». Ответ гениальный, правда? Меня никто не подвезет, и даже плащик не поможет. Подумают: «Сумасшедшая». А я ведь чистую правду про прачечную скажу. Вот, снова каламбур получился… И почему я зонтик не взяла? Сама не знаю.

Щели между новыми плитами на мощеной дорожке у той прачечной покрылись молодой зеленой щетиной. Дорожку совсем недавно, кажется в марте, заново вымостили серо-коричневыми восьмиугольниками — с претензией на элегантность. Но делали наспех, как обычно, и уже к апрелю под новыми плитами зачавкала старая землица, изрядно расхлюпанная весенними дождями. Из-под плит пробивается трава, вопреки всему…

Вот и я вопреки всякому здравому смыслу иду под дождем по осколкам бордюра, отставив в сторону левую руку: голосую и поддерживаю равновесие. К полуночи я буду на месте. Должна. В любом случае.

О чудо! Кто-то все же ездит в Ромашевске по ночам! Пусть это даже такая страшненькая колымага, как та, что вывернула из-за поворота. Ну, мой красный плащик, я надеюсь на тебя! Ха, не подвел, родимый! Но мог бы и получше что-нибудь выбрать, чем этот житель свалки, сбежавший от эвакуаторов. Или это его за непристойный внешний вид оттуда выгнали?..

Полуразбитое нечто остановилось прямо возле меня. Искореженная дверца гостеприимно распахнулась. Я шагаю к машине. Туфли окончательно промокли. Это уже просто калоши какие-то. Но с грани между чем-то-не-важно-чем без потерь не сойдешь. Любимые лодочки принесены в жертву их хозяйкой. Заглядываю вовнутрь. Невероятно худой и высокий шофер, такой бледный, что это видно даже в темной кабине, с гладкими как галька глазами, глазами без зрачков, посмотрел на меня. Я слишком поздно опустила глаза, успела хватануть его мыслей. Вот если бы не дождь и не дефицит времени, я ни за что бы со Смертью в одной машине не поехала!

Пасха в этом году поздняя — в мае. А в тот год, когда у моего тощего мрачного водителя появился этот микроавтобус, ее отмечали в апреле. Двенадцатого, кажется. Тогда, несмотря на календарную весну, голубое небо над Ромашевском проглядывало редко. Теплый южный ветер, разгоняющий зимние облака и наполняющий любого человека непонятной уверенностью, будто все будет хорошо, тоже еще ни разу не прилетал. Чаще моросил дождь. Но трава, как и сейчас, упрямо выбивалась из-под плит, торчала из трещин в асфальте, зеленела то здесь, то там, по всему городу на зло серому дождю.

Вот тогда, почти пять лет назад, за пару дней до Пасхи, а именно в Страстную пятницу, к краю гравийной еще дорожки в прачечную, подкатила грязного цвета «газелька» с госномером 746. Самый естественный цвет для того окружения, ведь грязь начиналась сразу за новеньким тогда бордюром.

Из кабины вышли двое. Один — худощавый молодой парень лет двадцати на вид. Темные волосы, карие глаза, не красавчик, не урод, не запомнишь лица, если не стараться. Второй, тот, что сидел за рулем, мужчина средних лет, поплотнее, посерьезнее. Что про него сказать? Обычный мужик. Хлопнув водительской дверью, вразвалочку он подошел к задним дверям машины. Парень уже стоял там, сунув руки в карманы, ссутулившись, втянув голову в плечи. Морось проникала ему за шиворот.

Оба мужчины поеживались, но оба же были без курток. Работа, которую им предстояло сделать, не должна была занять много времени, потому и об одежде никто особо не позаботился. Шофер открыл дверцы и парень вытащил из кузова несколько обернутых в толстый целлофан прямоугольных пластин: три большие и одну маленькую.

— Эт что? — вяло поинтересовался мужчина.

— Да вывески, — ответил парень. — Завтра открываемся.

Вместе они перетащили щиты к свежевыкрашенной, но уже отсыревшей стене здания, к которому вела гравийная дорожка. Большие оказались еще и тяжелыми. Пока переносили их — взмокли и промокли сами.

— Не погода, а МММ какой-то, — проворчал молодой.

— Эт почему? — покряхтывая, поинтересовался старший.

— Морось мелкая и мокрая. Мелкая мерзкая мокрая. МММ.

Каламбур понравился мужчине, он напомнил ему молодость: тогда по глупости сам он вложился тоже в какую-то финансовую пирамиду и, разумеется, прогорел. Потому сейчас тот одобряюще хмыкнул и добавил:

— И жизнь тож портит… Гадство! — Он оцарапал правую ладонь об острый край одного из щитов. Того, на котором было что-то неразборчивое. Глянув на царапину — вроде ничего страшного, — шофер отер кровь о рукав и забыл о ней.

— Сам вешать будешь? — спросил водитель у молодого человека, отряхивая руки, когда все щиты стояли в ряд у белой стены.

Два из них, поставленные рядом, вместе составляли какое-то слово. Очевидно, это было название компании, но толстая почти непрозрачная полиэтиленовая пленка делала слово нечитаемым. Просто крупные красные буквы на белом фоне. Третий щит — тоже бело-красный и, похоже, изображал человека, но детали разобрать было нельзя. Четвертый — маленькая тонкая металлическая пластина, видимо, расписание работы.

— Да ну, я просто охранник, — ответил парень…

— Ну, бывай! — бросил на прощание мужчина уже из кабины микроавтобуса. Парень еще минуту смотрел ему вслед, а потом зашел в помещение.

Следующий день был солнечным. Бело-красная вывеска над входом, составленная из трех частей, посверкивала глянцем. На кипенно-белом фоне кроваво-красными буквами было написано: «Прачечная „White“. Белый значит чистый». Этими же цветами был нарисован чей-то портрет.

Открывали прачечную помпезно, как «первый в нашем городе франчайзинг, а значит, мы привлекательны для иностранных инвесторов». Так вещал «свежеиспеченный» директор вновь открывшегося «совместного предприятия» перед местной прессой. Реакция прессы была разной. Кто-то саркастически улыбнулся, смакуя тот факт, что директор был сыном одного из местных «отцов города» и только что окончил какой-то коммерческий вуз, кто-то искренне стал восторгаться и воодушевляться. Правда, все обратили внимание на сочетание цветов на вывеске: одним оно показалось новаторским, другим зловещим, а при чем тут портрет, не понял никто.

В районной газете, в том же номере, где говорилось об открытии «новой общественной прачечной международного уровня», был опубликован некролог. Коллектив автоколонны 1735 выражал соболезнования семье трагически погибшего в аварии Пирогова Ивана Ильича. Водителя кремовой «газели». Номерной знак 746.

Никто не знал этого, но накануне, 10 апреля, в Страстную пятницу, когда Пирогов возвращался в гараж, у него вдруг из царапины на ладони правой руки пошла кровь.

Пирогов уже ехал в гараж. Голодный и усталый, он думал о двух вещах: о тещином борще и как бы не заснуть за рулем. Сгущались сумерки, дождь пошел сильнее. Пришлось включить дворники. От включенной печки запотевали стекла и спать хотелось все больше. Спать и борща.

Борщ был единственным обстоятельством, ради которого Иван терпел присутствие жениной матери в своем доме уже третий день. Удивительно вкусный получался борщ у этой старенькой седенькой сухонькой старушки. Пирогов без удовольствия представлял очередной скучный вечер дома, когда, наевшись, уснет у телевизора. Да. Теща не тот гость, которому рады. И вроде женщина она не вредная, не та тетка из анекдотов, но как приедет к дочери в гости, так и сидят они целыми днями на кухне и шепчутся о чем-то. И вздыхают так, словно жизнь у них — сплошная тоска, а виноват он. И ни в чем не упрекают. Хоть бы скандал какой закатили, все легче было бы.

Рука почти не болела. Только руль незаметно стал скользким и мокрым от крови. Безобидная царапина вдруг разорвалась, словно ее надрезали острым скальпелем. Густые черно-красные капли крови сначала скатывались из царапины, раскрывшейся как беззубый лягушачий рот. Потом кровь пошла струйкой, затекая в рукав рубахи. Дворники на лобовом стекле исправно работали. Машин на дорогое не попадалось. Дождь усиливался. Все сильнее хотелось спать.

К Пироговым давно уже не заходили те, кому рады. Дети выросли, живут сами, только за картошкой по осени забегают. Мать тоже перестала захаживать. Уже и с ремонтом не просит больше помочь. Надо бы зайти, она ж недалеко, всего через пару улиц живет. Друганам тож все некогда. Всех раскидало, замотало. А лет-то мужикам ну чуть больше, чем сорок пять. А поди ж ты, словно тыщу лет на земле живем, от всего устали.

Печка гудела убаюкивающе. Капли дождя монотонно били по стеклу. Промочив рукав, кровь закапала на брюки.

Без повода никто не заходит. А повода и нет. День рождения уже не справляем который год. На работе премию выпишут, проставишь мужикам пузырь, дочка по телефону звякнет: «Пап, с днем рождения! Мы сегодня не приедем, дела, но желаем тебе всего хорошего, здоровья вам с мамой побольше…» Да мы с матерью вас и не ждем-то уж. Ничего уже не ждем, привыкли. Нормально живем, как все. Только уставать стали сильнее. Да радости меньше как-то. Словно вытекла она, растаяла.

Ивану вдруг так сильно захотелось всех увидеть. Всех дорогих и близких. Собрать их вместе в свой дом, и друзей школьных, и тещу с тестем, и мать свою позвать, и дочку с зятем-занудой, и мужиков из гаража, да и начальник участка, хрен с ним, пусть приходит! Борща на всех наварим! Это ж хорошо, когда гости! Мать блинов напечет, как на дочкину свадьбу! Чтоб гора! И сладкого тож надо на стол, пусть бабы порадуются! Так и сделаем, непременно сделаем, пусть повод будет. Это ж важно, когда все вместе, запросто, это ж добре, как отец его говорил… Тепло разлилось по телу, по ногам.

А сам Пирогов наденет праздничный костюм. Черный, малоношеный, что со свадьбы еще остался. И сядут они с женой во главе стола. Ивану это вдруг так ясно представилось, так, словно вот увидел все. Вот дом его, вот собрались все, и дочка, и соседи, и даже с работы пришли люди. И борща кастрюля ведерная есть, и блины. И сам он в костюме. Вот только молчат все. Не говорит никто. На него, на Ивана смотрят. А он в костюме черном, из японской ткани. И сказать что-то надо, чтоб люди не молчали. Не глядели так хмуро. А что сказать? Неловко Пирогову стало, что людей собрал, а сказать что — не знает. И костюм на нем как-то не так сидит. Жестко, колом сидит костюм. И узкий какой-то стал, не пошевелиться в нем. И холодно.