– Да, я не в духе, – согласился Эминент. – Я допустил какую-то ошибку в обряде. Человек, которого я приговорил, не заболел холерой. Увы, герр Чжоу. Даже наши методы несовершенны.
От слова «приговорил» Чжоу Чжу изменился в лице.
– Жертва осталась здорова? – спросил он, с трудом возвращая самообладание. Казалось, это китаец приговорил кого-то, и неудачно. – Она узнала о вашем покушении?
– Нет и нет. Жертва ничего не узнала. И не осталась здорова. У жертвы – скарлатина. И меня это категорически не устраивает.
– Почему? Умирают и от скарлатины. Если вовремя помочь…
– Мне нужна холера, герр Чжоу.
– Я вас не понимаю.
– Согласно распоряжению властей, имущество человека, умершего от холеры, сжигают. Мне мало смерти. Мне нужен огонь.
– Какие сложности… Мы и впрямь видим по-разному. Даже такие простые вещи, как жизнь и смерть одного-единственного человека.
– А как видите будущее вы, герр Чжоу? – спросил Эминент, меняя тему.
– Мне будет проще показать. Вы согласны?
– Да.
Китаец поднял лист липы, опавший раньше срока. Достав из кармана фрака заветные ножницы, он обрезал зеленое «сердечко» по краям, превратив его в идеально ровный кругляш. Потянувшись к собеседнику, он приклеил листок на середину лба Эминента. Тот закрыл глаза и к чему-то прислушался. С минуту лицо фон Книгге ничего не выражало. Затем лоб вокруг листа покрылся каплями пота. Тонкая струйка побежала с виска на скулу.
Дрогнули губы, желая что-то сказать.
– Хватит! – Чжоу Чжу сорвал лист, искромсал его ножницами и бросил остатки в воду. – Для первого раза вполне достаточно.
– Сочувствую, – после длительного молчания бросил Эминент. – Это и впрямь трудно. Ни одной живой картины, ни единого звука. Одни… м-м… данные. Честно говоря, я не знал, что в вашей стране сейчас живет сорок процентов всего населения Земли. А потом началась и вовсе свистопляска.
…2004-й год КНР завершила с ростом экономики в 9,5 %; наращиванием государственных валютных резервов до 609,9 млрд USD; рекордным внешнеторговым оборотом в 1,154 триллиона долл. (+35,7 %); ростом населения до 1,3 млрд. чел; валовым сбором зерна в 469,5 млн тонн; закрыв из-за нехватки пахотной земли 4735 зон технико-экономического развития…
– Проклятье! Я до сих пор помню эти чертовы цифры…
«Я – обезумевший в лесу Предвечных Числ! – вскрикнул кто-то в мозгу фон Книгге. – Вы тексты от каких затерянных страниц? Остатки от какой разрушенной Вселенной?..»
– Что это было, герр Чжоу?
«Это не для человека. Это страшный сон. Кошмар. Извини, генерал. Втайне я упрекал тебя в слишком явной человечности. Оказывается, так ты борешься с этим…»
– Китай. А как видите вы, герр Эминент?
Фон Книгге наклонился и взял с перил жалкий огрызок листка, ускользнувший от внимания Чжоу Чжу.
– Вы позволите? – он размял резко пахнущую добычу в пальцах. – Ну, после вас это совсем просто. Давайте наугад…
И двумя пальцами тронул китайца между бровями.
– Разве могут восемьсот миллионов людей жить, не борясь?
– Нет!
– Всей стране – учиться у армии!
– Да!
– Больше читаешь – меньше знаешь!
– Три года упорного труда – десять тысяч лет счастья!
– Да-а-а!
– Еще! – белыми губами выдохнул генерал Чжоу.
– Это опасно для первого раза. Слишком яркие картины…
– Я не вижу картин.
– Не видите?!
– Да. Я вижу тьму винного цвета. И слышу голоса. Еще!
– Ну, если вы настаиваете…
– Мы – красные охранники Председателя Мао! Мы заставляем страну корчиться в судорогах. Мы рвем календари! Мы уничтожаем пластинки из США и Англии; мы возвышаем над всем этим портрет Председателя Мао!
– Не любить мать! Не любить отца! Любить только страну!
– Клянемся, что ради защиты великого вождя Председателя Мао, не задумываясь, отдадим последнюю каплю крови! Решительно доведем до конца культурную революцию!
– Курс «Трех красных знамен»!
– Да!
– Еще!
– Вы уверены?
– Да! Красные знамена! Стяги династии Хань! Я вижу их!
– Войны не нужно бояться. Будет война – значит, будут мертвые. Атомная бомба не страшнее большого меча. Если во время войны погибнет половина человечества – это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения…
– Каждое поколение должно иметь свою войну!
– Наша задача – покорить земной шар. О том, как работать на Солнце, мы пока говорить не будем.
– Винтовка рождает власть!
– Хватит!
Эминент резко убрал руку.
Когда китаец наконец открыл глаза, по лицу его текли слезы. Чжоу Чжу не стыдился проявления чувств. Напротив, взгляд генерала сиял гордостью. Так грязному, измученному, вечно голодному каменотесу из Кельна во сне является призрак величественного собора – не чертежи и расчеты, а воплощенная красота! – и каменотес просыпается, дрожа от неведомого ранее счастья.
– Я – ваш должник, – тихо сказал китаец. – Так говорите, холера?
– Не спешите, – ответил Эминент. – Я еще не решил.
Сцена пятая
Черный петух
1
– Отменно, господа, отменно! – ручищи мэтра Дюма грозно взметнулись. – Местами даже божественно. Доницетти велик! «Una furtiva lagrima-a-a, negli occhi suoi spunto-o-o!» Однако, либретто… Скрибб и обворованный им Обер неплохи. И этот итальяшка Романи очень старался. Но огоньку маловато. Да, именно о-гонь-ку! О-о-о! Дали бы мне либретто на пару часов! «Quelle festose giovani invidiar sembro. Che piu cercando io vo-o-o?»
Пин-эр, для которой предназначалась тирада, дипломатично улыбнулась. Торвен ограничился кивком. Этого хватило – воодушевлен, мэтр вновь воздел длани к небу:
– Я напишу Доницетти! Сегодня же напишу. Следующую оперу мы сочиним вместе. Завтра я еду в Швейцарию, мы условимся о встрече…
Поздний вечер, открытые двери театра, разъезд карет. Улица Фавор залита желтым газовым огнем. Тьма ушла ввысь, в черное небо. Возбужденные парижане живо обсуждают свежую премьеру. Странное дело, но гере Торвен никак не мог попасть в такт с веселящимся Парижем. На душе скребли кошки. Даже музыка Гаэтано Доницетти – и вправду божественная – не улучшила настроения.
Он вдруг понял, что предпочел бы остаться в гостинице – наедине с Пин-эр и заряженными пистолетами работы мастера Прела. Понять причину тревоги Зануда не мог. Вместе с эскападами шумного Дюма это вдвойне отравляло вечер.
Винить, впрочем, некого. Захотел – получил.
Началось все три дня назад, когда в гостиницу пришла очередная почта из Дании. Внимательно изучив послание академика Эрстеда, Зануда сделал нужные пометки, после чего с чувством выполненного долга перешел к письму дочери.
«Милый мой батюшка! – писала фрекен Маргарет Торвен. – Не нашли бы Вы свободную минутку, дабы встретиться с пребывающей в городе Париже госпожой Авророй Дюдеван, дабы выразить ей мое искреннее и живейшее восхищение ея романом, именуемым „Индиана“? Ежели такое неуместно, то перешлите мне, любезный батюшка, ея почтовый адрес, каковой в наших местах узнать не представляется возможным…»
Торвен почувствовал, как леденеют руки. Аврора Дюдеван! Его дочь читает Жорж Санд!
Святой Кнуд и Святая Агнесса!
Что ответить? Велеть сжечь «Индиану» в камине и кочергой перемешать пепел? Маргарет – девочка послушная, приказ исполнит. Но разве поможет? Запретный плод сладок, а книжка уже прочитана…
Добил его Ханс Христиан Андерсен. Поэт с головой закопался в театральные дела, строгая либретто с уверенностью хорошего столяра. А посему часть своих забот Длинный Нос с радостью перекладывал на «дядю Торбена». Список вопросов, которые следовало согласовать с Александром Дюма, занимал две страницы.
Великий Зануда в очередной раз констатировал, что жизнь сложна, а жить трудно. Выкроив свободную минуту, он написал мэтру Дюма. Автор зловещей «Нельской башни» ответил в тот же день, прислав два билета на премьеру. Миланский театр «Каннобиана» привез в Париж новую оперу Доницетти «Любовный напиток». Премьера ожидалась в знаменитой Комической Опере – той самой, что взяла себе гордый девиз: «Смехом бичуют нравы».
«Глубокоуважаемому мсье Торвену» предлагалось совместить приятное с полезным – насладиться музыкой, побичевать нравы, а заодно решить дела с андерсеновским либретто.
Забот у Торвена хватало и без «Любовного напитка». Какой уж тут Доницетти! Однако имелось обстоятельство, именовавшееся Пин-эр. Девушка рвалась в бой. Объясняться с помощью жестов и свинцового карандаша она уже наловчилась, что позволило китаянке разработать собственную стратегию поиска возможных злодеев. Изучив предъявленные ему пиктограммы, Торвен пришел к выводу, что девушка собирается бродить по Парижу и «слушать ветер».
Представив, как сие может выглядеть, он содрогнулся – и понял, что Пин-эр требуется найти дело. Для начала он предложил ей сменить цветастый халат на европейское платье. Выдумка оказалась удачной: китаянка два дня бродила по модным лавкам, потом вернулась в гостиницу и нарисовала затейливый иероглиф «бу».
Означал иероглиф, как вскоре выяснилось, категорический отказ.
Парижские моды произвели на Пин-эр жуткое впечатление. Добила ее необходимость надевать корсет. Свинцовый карандаш во всех подробностях воспроизвел эту деталь женского туалета, рядом изобразив человеческий скелет – отчего-то с веревкой на шейных позвонках.
Зануда принял строгий вид, внутренне ликуя. Озадачил девицу! Приказ был повторен, однако фрекен Пин-эр дозволялось проявить инициативу. Корсет было разрешено игнорировать.
Итог оказался неожиданным. Девушка ушла на поиски, дав о себе весточку в виде посыльного, доставившего сверток с халатом. Сама Пин-эр так и не вернулась. Вместо нее в гостиницу явился симпатичный молодой человек восточной наружности в безупречном черном фраке, цилиндре и сверкающих туфлях. Довершала наряд новенькая трость, весьма похожая на ту, что принадлежала самому Зануде.
Молодой человек отдал поклон – и подмигнул.
– М-да! – глубокомысленно заметил Торвен.
Подумав, он одобрил перевоплощение. В парижском Вавилоне китайцы – равно как прочие выходцы с Востока – встречались не так уж и редко. Еще один не станет привлекать лишнего внимания. Если, конечно, никого не зашибет.
Тут и подоспело письмо от Дюма. Визит в оперу позволял не только встретиться с драматургом, но и приобщить китаянку к достижениям европейской культуры. Дело благое, и Зануда дал приказ готовиться к походу. Фрекен Пин-эр он велел отзываться на обращение «шевалье».
Оружия решили не брать.
– Вы до сих пор не были в Лувре? И в Версале?! О-о-о! Мадемуазель… Ах, простите! – шевалье Пеньер, это преступление перед Парижем. Если ваш строгий опекун разрешит, я готов предложить свои скромные услуги. Я покажу вам город! Нет, я открою вам мир, великий мир Парижа!
Пин-эр внимала стоически, бросая в сторону «строгого опекуна» выразительные взгляды. Увы, помощь медлила. Фрак и цилиндр если и ввели кого в заблуждение, то, конечно, не многоопытного ловеласа Дюма. Будучи представлен «шевалье Пеньеру», он мигом полез лобызать ручку, но вовремя спохватился. Сам того не ведая, мэтр лишил себя некоторых ярких впечатлений. Зато болтал он без удержу, не давая Торвену вставить и слова.
– Прекрасный вечер, прекрасная музыка, прекрасная незнакомка! Нет-нет, шевалье! Я никого не имею в виду. Как хорошо, что вы в Париже! Вы слыхали о холере? О жуткой, чудовищной холере, о-о-о! Какое счастье, что она оставила нас в покое. Хотя, признаться, поговаривают… Нет-нет, я уезжаю не из-за эпидемии. Я смел, как лев! Мне очень жаль покидать Париж, тем более, когда я познакомился с вами…
Договорить ему не дали.
– Дюма? Когда вы вернете мою рукопись? Двадцать лет спустя?
Зануда отметил не слишком вежливое «Дюма». И голос был под стать: ироничный, насмешливый. И одежда – узкий фрак притален по старой моде, шейный платок завязан хитрым узлом. Лицо – печеное яблоко, все в морщинах. Над яблоком вился жидкий кок – прическа «Кесарь Тит».
– Я вам уши оборву, Дюма! Зачем было клясться, что за месяц отредактируете?
– Знакомьтесь, господа! – драматург на всякий случай закрыл уши руками. – Джордж Браммель. Да, да, тот самый Браммель. Первый Денди…
Кажется, Первый Денди и не думал ни с кем знакомиться. Кислый, словно перебродивший эль, взгляд скользнул по Торвену, перебрался на Пин-эр.
– Ор-ригинально! – крашеные брови взлетели на лоб. – Но фрак я бы укоротил. Дамы и господа, я действительно Браммель, пусть этот факт и не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Недавно меня назвали «Заплатой на человечестве». Я даже не стал спорить. Кстати, мой единственный друг… Чарльз, где вы?
Приятель Первого Денди скромно стоял в сторонке.
– Чарльз, не прячьтесь! Господа! Вот с кем действительно стоит свести знакомство. Чудак, не бросающий друзей в беде! Единственный мужчина, перед которым я сниму шляпу. Чарльз Бейтс!
Сочтя долг перед обществом исчерпанным, Браммель ухватил Дюма под локоть и принялся ему что-то втолковывать. Драматург покорно кивал. Молчать было неловко, и Торвен без особой охоты обратился к «чудаку»:
– Вам понравилась опера, господин Бейтс?
«Чудак» был моложе своего спутника. Красивое, «медальное» лицо; глаза смотрели серьезно и прямо. Актер? Нет, взгляд слишком тяжелый.
– Опера? – у господина Бейтса обнаружилась странная манера: он говорил, почти не раскрывая рта. – Примадонна – немка, не знающая итальянского. Тенор – мямля и заика. Комик-буфф блеет, как овца. Бас хрипит. В остальном результат блестящий. Доницетти – талант! Но я – консерватор. Предпочитаю Генделя и Гайдна.
– О! – восхитился Торвен. – Как я вас понимаю! Да, музыка хороша, не спорю. Но это – сахар, патока. В ней нет силы. Я слушал Моцарта в Праге, там его еще не забыли…
«Чудак» сразу показался ему чрезвычайно симпатичным. Часто ли встретишь родственную душу? Гендель, Гайдн; красота, мощь, сила… Денди сказал: не бросает друзей в беде?
Тем лучше!
– Мой… э-э… добрый знакомый рассказывал о Пекинской Опере. Там один и тот же спектакль идет сотни лет без малейших изменений. Вот это традиция!
Стоящая рядом Пин-эр вдруг нервно заплясала на месте. Подняв голову, девушка глубоко вдохнула горячий воздух. Шевельнулись немые губы. «Ветер! – прочитал по ним Торвен. – Ветер!..» И почувствовал, как ему в августовской духоте становится холодно.
Ветер, значит?
А мы здесь, как мишени на стрельбище…
2
Толстощекому болтуну Ду Ма более, чем кому-либо, подходило определение «лаовай» – «большой варвар». Заинтригован, француз распускал павлиний хвост красноречия. Он еще хоть как-то заинтересовал Пин-эр; остальные – никак. Тело наливалось тревогой, словно тыква-горлянка, в которую струится ледяная вода родника. Холод пробирал до костей. Нет, наоборот: от костей, изнутри – до самой кожи! Девушку бил озноб, с которым она не могла совладать.
