Стало холодно. Кабачок исчез. Вокруг молчала заснеженная, иссиня-белая, словно труп замерзшего пехотинца, деревня, где Мерсье когда-то сидел в плену. Вороны каркали в черных ветвях. Дым стоял над трубами изб, не шевелясь. Напротив, опустившись на корточки, раскачивался конвоир-башкир – кавалерист 1-го полка, с осени партизанившего под началом полковника Ефремова. Раскосый, желтый лицом, башкир был жуток. Казалось, он вышел из недр зимы: сине-белый кафтан, белая шапка из войлока, синие шаровары с лампасами.
Под кафтаном башкиры носили кольчуги. Кое-кто из французов убедился в этом, бросившись на конвоиров с ножом, припрятанным заранее. Горький опыт – дело кончилось расстрелом.
– Я вижу, ты – солдат…
– Я солдат, мой генерал!
Krasnoe, вспомнил инвалид. Так называлась деревня. Цвет крови, объяснили ему друзья, немного понимавшие, что говорят русские. Узнав об этом, Мерсье бежал, не дожидаясь, пока ему выпустят кишки. Чудом добравшись до Вильно, он едва не лег в братскую могилу – завшивленный, горящий от «окопной лихорадки»; выкарабкавшись, бежал дальше – в армию, единственное место, где он чувствовал себя дома.
– Где ты потерял ноги, солдат?
– При Ватерлоо, мой генерал! Гвардия умирает, но не сдается…
– Почему же ты не умер?
– Мне всегда не везло…
Башкир наклонился, дохнув сладковатым ароматом – будто вместо человека на стуле вырос жасминовый куст. Дрогнули припухшие веки; шевельнулись резко очерченные губы.
– Это хорошо, что ты воевал, солдат. Воюйте чаще. Так будет лучше.
– Для кого, мой генерал? – осмелился спросить Мерсье.
Он не знал, почему зовет башкира генералом. Снег заносил деревню; солнце, выглянув, растапливало сугробы, и наружу выбирался знакомый «Крит» – хохот, шум, запах жаркого… Башкир за своим столом сидел в одиночестве – островок деревни из прошлого. Никто не хотел составить башкиру компанию, и правильно делал.
– Уходи, солдат. Возьми, выпей за ваши войны.
Зажав монету в кулаке, Мерсье укатился прочь. Генерал Чжоу Чжу, не моргая, смотрел вслед инвалиду. Находясь в Европе, он любил разговаривать с солдатами. От них несло траншейным духом, запахом гнили. Фельдмаршалы пахли так же; политики – еще острее.
Пусть воюют – чаще, больше, кровопролитней.
Китай умеет ждать.
Через минуту этот безногий и не вспомнит, с кем говорил и о чем. Генерал превосходно владел заклятием публичного одиночества. На бурлящей площади, в трактире, в оперном зале, где царит аншлаг, везде Чжоу Чжу, если того хотел, был один. Зато в своих грезах он не был один никогда. В такие минуты он завидовал Эминенту, способному расчленять будущее на волокна.
Китаец не видел картин. Не замечал людей. Вокруг генерала клубились гексаграммы из «Книги перемен», цифры, огромные, как дух Цзюйлин;[58] он мыслил пространствами и веками, миллионами и эпохами – иначе Чжоу Чжу не умел. Когда он всматривался в ближайшее будущее Китая, он чуял вонь горящего опиума. Это пылали двадцать тысяч ящиков дурмана, конфискованных у англичан. Двадцать тысяч – о, это он различал! Это было достойно. Что было недостойно, так это шесть миллионов юаней контрибуции – китайское правительство, дрожа перед мощью британских эскадр, согласится на выплату; и двадцать один миллион юаней повторной контрибуции, когда Сын Неба, побуждаем бездарями-министрами, расторгнет мирное соглашение – и вновь проиграет.
Тысячи, миллионы… Ничего, Китай умеет ждать.
Китай дождется.
«Никто не вернет, – беззвучно ответил инвалиду Чжоу Чжу. – Пой, калека. Колесо крутится не для всех. Никто вам никого не вернет, варвары».
Китаец знал причину своего сегодняшнего раздражения. Он слишком долго ждал. Переезд из Онфлера в Париж, и – тупое, изматывающее бездействие. Эминент медлил обратиться к генералу с просьбой. А значит, оттягивал миг, когда Чжоу Чжу расплатится за оказанную услугу и станет свободен. Возможно, ясновидцу нравилось иметь под боком должника. Возможно, просто не о чем было просить.
А время шло.
И память язвила сердце, ковыряясь в незаживающей ране.
– Вы, любезный, специально приехали из Пекина, чтобы со мной поздороваться?
– Нет. Я приехал, чтобы с вами попрощаться. Прощайте, герр Алюмен. Да будет ваш бог милостив к вам. Надеюсь, в раю такой душе, как ваша, выделят превосходную лабораторию…
Где-то неподалеку, за паутиной минут и часов, прятался человек, которого Чжоу Чжу приговорил к смерти. Верней, приговорил уже во второй раз. Первая попытка окончилась неудачей. Генерал расставил ловушку на двух варваров, а попался мятежный дух. Скрыт в дочери наставника Вэя, дух разметал шайку Ли Три Палочки, как ветер – труху. Самому генералу едва удалось вовремя оставить поле боя – не готов к схватке, он решил не рисковать зря. Умение отступить в нужный час – талант полководца, как писал Сунь-цзы.
Настойчивость в достижении цели – другой талант.
Чжоу Чжу расправил манжеты, в которых блестели запонки из алюминиума. Коснулся галстучной булавки – из того же металла. Серебро Тринадцатого Дракона помогало генералу размышлять. Успокаивало, проясняло рассудок, в чьем бы теле он ни находился.
«Обратиться к Эминенту с новой просьбой? – думал он, колеблясь. – Пусть отыщет мне герра Алюмена? Для него это – не труд. Самому мне не разыскать одного-единственного человека. Иголка в стоге сена? – нет, мой удел пересчитывать стога. Но просить дважды, не расплатившись за первую услугу? Терять лицо? Пока я медлю, удача может переметнуться к противнику…»
Да, Китай умел ждать.
Генерал Чжоу Чжу – не очень.
Сцена четвертая
Пожар начинается с искры
1
– Это какой-то злой рок! Фатум! Взрывы и пожары просто преследуют меня!
Торвен подумал, что гере Собреро, возможно, не стоит близко подпускать к заводику по перегонке нефти. Если итальянец не преувеличивал, в его присутствии взрывалось даже молоко. С другой стороны, как обойтись без химика, когда твои знания о нефти ограничиваются ее горючестью?
Он хорошо помнил письмо Эрстеда-старшего, где гере академик упоминал странный интерес Карно к отходам перегонки нефти – мазуту и «газовому маслу». И желал взглянуть на процесс лично – на всякий случай. Утопающий хватается за соломинки. Зануда – за все, что подвернется под руку.
– Вы не поверите, синьор Торвен! Иногда я сам себя боюсь! Надо мной словно тяготеет пирофорное проклятие. Временами кажется: за моим плечом ухмыляется дьявол. Стоит ему дохнуть огнем, как самый безобидный опыт заканчивается взрывом!
В голосе Собреро пробилась детская обида. Доктору медицины недавно исполнилось двадцать. Выглядел итальянец еще моложе. Он избавился от бинтов, явив миру новенькую, младенчески розовую кожу лица. Брови отсутствовали; ресницы – тоже. Впрочем, юноша не тратил время зря: на его лбу красовалась свежее пятно мази от ожогов. Выше торчали рыжие вихры – будто наэлектризованные, они не желали подчиняться гребню.
Пальцы левой руки были перевязаны.
– Это не я! Это профессор Пелуз! – Собреро проследил за взглядом спутника. – Я помогал профессору воспроизвести опыты Браконно. Что может быть безопаснее? – древесные волокна, крахмал, бумага, хлопок…
– Смотря что с ними делать, – вежливо заметил Торвен.
– Именно! Смотря что! Профессор Пелуз обработал все это крепкой азотной кислотой. Затем разбавил получившийся раствор водой. Как и писал Браконно, выпал белый осадок. Мы его отфильтровали. Но когда профессор велел мне высушить порошок на жаровне… Вот, пожалуйста!
Итальянец взмахнул пострадавшей рукой.
– Синьор Браконно предупреждал: порошок горюч. Но не настолько же! Ксилоидин оказался гораздо опасней пороха!
– Опять взрыв? – за участием Торвена прятался интерес.
– Сильнейшая вспышка! Опыты пришлось свернуть.
– Очень жаль. Древесные волокна, говорите? Хлопок?
– И азотная кислота. С ней всегда проблемы. Я уж закаялся! Мы с профессором проводили опыты с глицерином. Пытались выделить новые соединения на его основе. Я надеялся создать лекарство от сердечных болезней. И что вы думаете? Едва мы обработали глицерин азотной кислотой в присутствии серной и получили немного тяжелой жидкости – эта субстанция рванула так, что мы с Пелузом едва остались живы!
– Может быть, вы все-таки получили лекарство? – предположил Торвен. – Что, если его сильно разбавить? Скажем, пара капель на стакан воды?..[59]
– Лечить людей взрывчаткой?!
– Почему бы и нет? Порохом в свое время лечили…
– Шарлатанство!
Несмотря на решительный вердикт, Собреро задумался и умолк. За окном кареты проплывали буколические пейзажи, достойные кисти Дюпре. Поля наливались спелой желтизной, зелень дубовых рощ радовала глаз, зовя отдохнуть в прохладной тени. Черный росчерк ястреба в небе, прозрачном до звона; стадо коров на холме. Идиллия! Если бы карета не скакала на ухабах, если бы не жара и не пыль из-под конских копыт; если бы…
Гере Торвен мысленно погрозил себе пальцем. Так из Зануды недолго превратиться в Брюзгу! Тем не менее, кроме вышеперечисленных факторов, его раздражало что-то еще.
– Учуяли? – подал голос итальянец. – Нефть. И ее вонючая семейка. Мы подъезжаем.
Торвен и впрямь узнал запах фотогена, которым заправляли лампы.
– Как назывался порошок, которым вы обожглись?
– Ксилоидин.
– Записи опытов сохранились? Методика получения? Пропорции реагентов?
– Разумеется! К счастью, лабораторный журнал уцелел.
– Не могли бы вы сделать для меня копию? Если, конечно, профессор Пелуз не станет возражать. Я хочу переслать записи своему патрону, академику Эрстеду. Думаю, ксилоидин его заинтересует.
– Помилуйте, синьор Торвен! Это же опасно! Неужели академик Эрстед интересуется взрывчаткой? Никогда бы не подумал!
– Академик Эрстед, как глава Общества по распространению естествознания, интересуется всеми новыми открытиями. Вы только напишите, чего ни в коем случае не следует делать при проведении опыта. Простите за каламбур, но у вас богатый опыт в этой области. Приехали, что ли? Ну и вонь!
2
«Заводик» был – одно название.
Ветхое строение из насквозь почерневшего дерева выглядело диковато. Словно стайка разновысоких сарайчиков срослась боками, уподобясь колонии грибов. Каждый «гриб» отчаянно пытался сохранить индивидуальность: начиная собственным, не таким, как у других, ростом – и заканчивая крышей-шляпкой, скошенной на особицу.
Из крыш торчали печные трубы. Крайняя извергала в небеса высоченный столб грязно-белого дыма.
У ближней пристройки на дощатом помосте, укрыта навесом от дождя, покоилась смолисто-черная бочка – добрых десяти футов в диаметре. Рабочий в брезентовой робе, открыв кран, наполнял из бочки закопченное ведро. Картина была достойна сказки гере Андерсена: «В черном-черном доме стоит черная-черная бочка. Черный-черный человек наливает из нее в черное-черное ведро черную-черную…»
Вот тут у сказочника чуть не вышла промашка. Жидкость в бочке – вполне себе прозрачная – выбивалась из повествования.
– Одиннадцать, – сообщил рабочий вместо приветствия и перелил содержимое ведра в бочонок поменьше. Сорокаведерный пузан, установленный на телеге, выглядел лилипутом рядом с великаншей-родственницей. Каурая лошадка мотала головой, с возмущением фыркала и чихала.
Гере Торвен посочувствовал бедному животному.
– Двенадцать…
– Добрый день. Где хозяин?
– Там, – неопределенно махнул рукой рабочий.
Этого указания оказалось достаточно. Собреро с уверенностью следопыта двинулся в обход строения. Торвен последовал за ним. За углом обнаружились распахнутые настежь ворота. Каких-то пять шагов – и августовская жара показалась датчанину желанной прохладой.
За воротами царило настоящее пекло.
Причиной тому, без сомнения, являлась печь, топившаяся в углу, слева от входа. В ее верхнюю часть был вмонтирован медный перегонный куб с двумя горловинами. Одну наглухо закрывала толстая крышка на шести болтах, из второй в стену уходила блестящая труба.
– Сырая нефть заливается в куб, – пояснил Собреро. – Нагревается, испаряется, пары идут по трубе…
– А дальше?
– Пройдемте, я вам покажу.
На заводике итальянец чувствовал себя, как дома. Точно так же, припомнил Торвен, он вел себя в лаборатории воздухоплавателя Дювалье.
– Вот, смотрите. Труба проходит через емкость с проточной водой, где нефтяные пары охлаждаются и конденсируются. Раньше емкость наполняли водой вручную, но потом хозяин завода, синьор Жоспен, распорядился сделать отвод от ручья. За стеной – осторожно, порожек! – готовый фотоген стекает в приемную бочку…
Приемная бочка – родная сестра толстухи под навесом – стояла на грубо сколоченном поворотном круге, словно театральная декорация. Дальняя часть круга выходила наружу через прорезь в стене. Таким образом, бочки можно было менять местами, наполняя и опустошая их по очереди.
Из трубы, тихо журча, в бочку текла струйка прозрачной жидкости.
– Как видите, ничего сложного.
– Скажете тоже! – возразил сварливый голос. – Ничего сложного! Только успевай следить, чтоб эти олухи где-нибудь не напортачили! Вам чего, господа хорошие?
Перед гостями объявился румяный толстяк в засаленной куртке нараспашку. Несвежая рубашка, обтягивая его живот, готова была лопнуть в любой момент, подобно кожуре перезревшей сливы. Черные глазки-маслины подозрительно изучали пришельцев, блестя из-под кустистых бровей.
– Добрый день, синьор Жоспен. Вы меня не помните? Асканио Собреро, доктор медицины. Я к вам приезжал за фотогеном для опытов.
– Допустим. И что?
Приветливостью хозяин не отличался.
– Хочу у вас еще фотогена купить.
– Это всегда пожалуйста, – оттаял Жоспен. – У меня товар самый лучший! И цены божеские. Не то что у скопидома Фурже… Вам сколько?
– Галлон, – итальянец извлек из саквояжа бутыль.
На лице хозяина отразилось брезгливое разочарование: галлон?!
– А еще я хочу познакомить вас с моим коллегой. Синьор Торвен – профессор из Дании. Он хотел бы побеседовать с вами…
«Этот арбуз на ножках, – Торвен мысленно примерил профессорскую мантию, – меньше, чем с академиком, и рядом не сядет».
– Учтите, я человек занятой, – «арбуз», не моргая, уставился на «профессора». – Работа в разгаре, глаз да глаз нужен. Прозевают мои бездельники, когда мазхулат пойдет – пиши пропало! По-новой гнать придется.
Он жестом подозвал рабочего, вручив тому бутыль: наполни, мол.
– Я не отниму у вас много времени. Речь идет о новых областях использования фотогена. Потребность в нем возрастет, у вас появится больше покупателей…
– Возрастет? – с сомнением хмыкнул хозяин. – Ладно, пошли на свежий воздух.
Удалившись от заводика шагов на двести, Жоспен остановился. Из одного кармана сюртука он извлек толстую сигару, из другого, с особой осторожностью – коробку с переложенными ватой фосфорными спичками.
