Предложил ушлый шваб перед тем, как на все стороны, соседний городок обчистить. Там ярмарка собиралась – вот тебе и серебришко, и золотишко, а барахла несчитано. Послушали разбойники – и согласились. Послушал пан Никто и решил: не риск это – глупость смертная. Разбойников – взвод, а из стражи ярмарочной хоть полк формируй. И народу в городе Радоме уйма, и гусары, синие ментики, в предместье стоят.
Вызвался в разведку – стражников посчитать. В город поехал на коне, с узлом вещей. Мол, платье запасное, для дела нужное. Кроме платья, вез полезные бумаги – зря, что ли, с выпитых собирал? Много их скопилось, на разные имена, со всякими печатями.
Хоть до самого Парижа езжай!
Так бы и вышло, но случилась с паном Никто история. Бродил он по радомским улицам, сквозь толпу протискивался. Стражников не считал – думал. Бежать надо, а денег нет. Но не в деньгах счастье. Упырь он, пся крев! В лесу еще спрячешься, а на битом шляху? Первый обед, и прибьют колом к сырой земле!
В кабак завернул – там шум да грай. Заезжий пройдоха народец в карты обчищает. Талеры-рубли весь стол устлали; кто плачет, кто воет, кто ствол пистолетный к виску тянет. А пройдоха знай себе усы крутит да колоды новые распечатывает. Присмотрелся пан Никто: нечисто играет шулерок. Галки у него в голове с хитрецой галдят. И колоды непростые, и пальцы не пустые.
Хмыкнул, медяки из кармана вынул.
Сел к столу.
– Знал я одного офицера, – спустя час сказал пройдоха. – В трактире познакомились, под Ниджицей. На ваш манер играл, уважаемый… И ликом схож. Не родственник?
– Имя? – равнодушно спросил пан Никто.
Выслушал, помолчал; вытряс у пройдохи туза из рукава. Когда шулер в окошко прыгнул, спасаясь от разъяренного народца, от смерти верной, мучительной, пан Никто бросил карты на стол, глаза закрыл…
Пан Никто?!
Князь Волмонтович, поручник 8-го уланского полка, зацный шляхтич герба Божаволи – в голубом поле серебряная передком вверх подкова! – кусал губы, чуть не плача. Вот почему он спрашивал имя у тех несчастных! Не их имя выведать пытался – свое искал!
Нашел…
За карточных столом, посреди лихой игры. Что гора серебра, что золота куча – нашел! Вспомнил! И кровь проклятую пить больше не тянет.
Не упырь он был – безумец.
Легко, по-молодому встал Казимир Волмонтович. Сгреб выигрыш, оставив горсть монет восторженным зрителям – выпейте стаканчик за мое здоровье! Именины у меня, холера ясна! Мы тут картишками балуемся, а товарищи-уланы кровью умываются. Война далеко, значит, надо спешить. Бумаг вдосталь, а насчет прочего Судьба распорядилась.
Пан Игрок аккуратно собрал карты и сунул в карман.
На память.
4
– Прежде чем начнем игру, разрешите одно замечание, майне геррен. Я бы не навязывал своего мнения, но за столом присутствуют молодые люди. Рискну заметить, очень молодые. Во время игры следует быть хладнокровным – вот главное условие. Необходимо хоронить в своей душе все движения, которые выражают радость при выигрыше и скуку при проигрыше. Счастье не любит, чтобы вслух радовались его благодеяниям. Это старая картежная мудрость, которой я охотно делюсь с вами…
Уверенный вид, бодрая улыбка. Прическа – волосок к волоску, маникюр на ногтях. Что еще? Платье – богатое, но неброское, на безымянном пальце – перстень с карбункулом; туфли с серебряными пряжками.
И, конечно, окуляры. Черные, будто в саже. Глаза – зерцало души, а посему незачем в него глядеться любопытным партнерам.
– В штосс? Право, никакого разнообразия! Никто не желает в бульот? Жуткая память о якобинском терроре! – говорят, эту игру изобрели смертники Консьержери. Ничего сложного, можно впятером или втроем… Ну, как хотите. Если иных претендентов нет, я банкую.
Едва шумный Радом остался за спиной, из-за туч выглянуло солнце, заскучавшее от долгих дождей. Заиграла в прорехах небесная синь, мир Божий улыбнулся от радости…
Застонал Казимир Волмонтович, губу закусил, чтобы криком не изойти. Словно бритва, резанул свет по глазам. В лесу кроны деревьев спасали, в село он с темнотой выбирался; шел по городу – в тень прятался. Выходит, не простил его Отец Небесный? Не отпустил грехи? Кому солнечный свет не мил? Ясное дело кому…
Х-холер-ра!
Сжалился Всемогущий, задернул синий полог. Хотел князь «Pater noster» прочитать, да не смог. Спеклись губы.
В ближайшем городе завернул пан Игрок в аптеку, приобрел окуляры со стеклами, темными, как ад, и в запас две пары купил. Заодно в соседнюю лавку зашел – трость по руке подобрать. Вещь с немалой пользой. К цивильному платью сабля не подходит; вражью форму одевать – противно, родную уланскую – опасно. Да и что за карточных дел мастер со смертью в ножнах? Трость же в умелых руках чудеса сотворить может.
И поехал пан Игрок за неверной Фортуной – от города к городу, от гостиницы к отелю, через постоялые дворы и дорожные харчевни. Дело обычное – у простаков лишние шеляги отбирать. Честная игра, не придерешься.
Пан Игрок не мухлевал. Играл наверняка – и не слишком долго. Если спрашивали, пояснял: в этом – великая картежная мудрость. Не следует играть более двух часов кряду, ибо рассудок утомится и силы жизненные иссякнут. За обеденным столом засиживаться тоже опасно, нутро лишним весом обременять.
С ним не спорили – час игры с удачливым чужеземцем, и тот утомлял до желтых пятен под веками. Пан Игрок кивал с сочувствием: сами, мол, видите. Его партнерам, пытавшимся играть в дружной кумпании, еще хуже приходилось. Один шустрик дважды на подхвате побыл – и в ударе свалился. Вздохнул пан Игрок, сунул лекарю в ладонь русский червонец…
Вкусен был шустрик, нечего сказать.
Хорош!
И лишь самый глазастый, людям напрочь не верящий соглядатай засек бы, что путешествует пан Игрок кругами да восьмерками. Хоть и крив путь, а на запад ведет – в Саксонию, в славный город Дрезден. Туда, где ставка Наполеона Первого, где стоит 8-й уланский полк князя Радзивилла.
Пан Игрок не торопился. Не потому, что на войну не хотел – потому что не было войны. В первой же немецкой газете прочитал он про перемирие. Переговоры в Праге, мирные предложения австрийского цесаря… Иди знай, чем кончится! – пальбой или гульбой с шампанским.
– Пароли пэ, майне геррен? Ах, как славно! Значит, гнем углы…
Кто вернется в славный 8-й уланский? Поручник, пропавший без вести, или поганый wampir, на которого свинец тратить грех? Медлил пан Игрок, присматривался – к миру, к людям, к себе. Чужим стал ему мир Божий, едва терпел. А он от мира кус пожирнее отрывал: сперва мясо, после – кровь, теперь – азарт людской.
Как-то встретилась ему статья о жуткой резне на Радомской ярмарке. Налетели на город разбойники из зеленого леса, крови пруд напустили – да сами и попались. Кого повесили, кого в Варшаву отослали. Один душегуб якобы оказался упырем, чему просвещенный репортер, ясное дело, не поверил.
Сказки это народные, volklor.
Пан Игрок не стал бы репортера разубеждать. Сказки, конечно. А что сил у него с каждым днем прибавлялось, хоть кочерги гни, что шепот за версту слышал, боли не боялся – так этому профессора враз научное объяснение подберут. Да и кому до того дело? Разве что Бригиде…
Читал он немецкие газеты, за австрийские вдвое переплачивал. Нет, не писали журналисты про баронессу Вальдек-Эрмоли.
– Семпель, майне геррен. Да-да, просто семпель. Опасно объявлять игру при шансах, не достигших самой точной вероятности выигрыша. Чем бездумно рисковать, лучше уж ставить на руте. Играем?
Однажды в маленьком Вайсвассере, что стоит посреди древней лужицкой земли, решился пан Игрок – ступил на порог храма Божьего. Ждал беды, но вышло, словно и не упырь он, а простой человек. Боясь поверить, шагнул к алтарю; крест сотворил. Милостив Господь, авось, не погонит из дома Своего.
Красив был храм – давний, готических времен. В стенах – мраморные плиты с именами почивших, в нишах – святые да архангелы. А в окнах – чудо-витражи, видение Рая из стекла и свинцового переплета. Залюбовался пан Игрок дивной красотой, снял постылые окуляры, молитву зашептал. И – услышал Господь. Ударил солнечный луч в цветное стекло, преломился через витраж; ворвался в храм, вонзился в грудь, в лицо, в сердце…
Не помнил пан Игрок, как из Дома Божьего выбрался.
Все еще упырь, холера!
Успокоился, пасьянсом жизнь свою разложил. Тут сомнения и накатили. Вспомнилась байка хлопская про мертвяка, что в родную хату с погоста возвращается. Много зла от беспокойного. Вот и ему, князю Волмонтовичу, что в войске делать? Вражью кровь цедить через губу? Генералов в картишки обыгрывать?
Или просто жрать всех подряд – сырыми?!
А новости валом катили. Конец перемирию, вновь дороги гудят под сапогами солдатскими. Хочешь, не хочешь, а честь велит к своим, в Дрезден, сворачивать.
– Соник, майне геррен. Игра! Благодарю за вечер…
Лишь пан Бог ведал, куда бы сомнения завели, но решилось дело в одно утро – просто и чисто. В попутном селе стоял казачий отряд – лихие наездники в шапках с красным верхом. Зла никому не делали, но смотрели волками. И пан Игрок посмотрел.
Ахнул.
Клинок! – отцовский, фамильный, родовой!..
Своего убийцу он не узнал – то ли другой казак трофеем гордился, то ли кровью память смыло. И размышлять не стал – вышел из дилижанса, поправил окуляры. Вечер на дворе, до ночи рукой подать. Ночь – наше время, упыриное!
Убивать казака не захотел – связал, кинул поперек конской спины. Так и выехал к первому французскому аванпосту – двуоконь с пленником, с заветной саблей у седла.
Карты бросил под конские копыта.
Игра, майне геррен!
5
– Ария дона Базилио, – констатировал солдатик в шинели с черным кантом. – «Севильский цирюльник». Сюжет якобинца Бомарше, композитора забыл.
– Джованни Паизиелло, – откликнулся рослый офицер в такой же шинели, но с большими, небрежно пришитыми эполетами. – Автор гимна Сицилийского королевства. Между прочим, тоже якобинец, министр Партенопейской республики… Как зовут этого певуна, юнкер? Фон Кат?
– Просто «Кат», гере полковник. Если по-польски – «пан Кат». Прозвище, как я понял, не слишком почетное. Его фамилия Волом… Волмонто… Там очень много славянских букв, гере полковник, сразу не вспомню.
Тот, кто пел у вечернего костра, не замечал гостей, глядя в близкое пламя. Среди шумного бивака он был здесь один. Никто не присел рядом, чтобы разделить холодный октябрьский вечер. И еще одна странность – солнце зашло, но глаза «певуна» закрывали черные окуляры, нелепые в поздний час.
– Гере надпоручник! Разрешите…
– Вы, кажется, датчане? По поводу пленных?
Надпоручник бросил петь, одернул шинель, небрежно вскинул два пальца к киверу:
– Мой полковник…
– Эрстед, – датчанин козырнул в ответ. – Андерс Сандэ Эрстед, Черный Ольденбургский полк. Мы были у гере… у князя Радзивилла. Он сказал, что передал пленных вам для допроса. Видите ли, господин…
– Князь Волмонтович, к вашим услугам.
– Рад знакомству. Господин Волмонтович, я обещал одному из них, русскому капитану, что возьму у него письмо…
– Апостол Петр возьмет, – тот, кто носил прозвище «Кат», что по-польски значило «Палач», зевнул, прикрывая рот ладонью. – Я уже расстрелял эту сволочь.
– Расстреляли?! – не выдержал солдатик. – Они – пленные, мы взяли их по дороге в Лейпциг… Это военное преступление! Вы… Вы ответите!..
Пан Кат еще раз зевнул, уже не скрываясь, и вновь уставился в костер:
– Клевета царит повсюду, на земле и в небесах…
– Не рекомендую прерывать разговор подобным образом, – тихо заметил полковник Эрстед. – После зимовки в России юнкер Торвен страдает нервной горячкой. Даже я не смогу его сдержать, когда он начнет, к примеру, рвать вас на части.
Усталый вздох был ему ответом.
– Валяйте! Рвите! Господа, за кого вы заступаетесь? Когда казаки возьмут ваш Копенгаген, как взяли Варшаву, вы запоете иное. Вы же были в России, юнкер! Впрочем, если хотите устроить драку, дуэль, рыцарский поединок – или просто зарезать меня во сне… Режьте, не возражаю.
Пан Кат сдернул окуляры, наклонился и легким, неуловимым движением подхватил с земли саблю – старинную, в богато украшенных ножнах.
– Предпочитаю сдохнуть от фамильного оружия. Держите!
Датчане переглянулись. Полковник Эрстед поймал брошенную саблю на лету, хотел что-то ответить, поглядел в стоячие глаза пана Ката – и вдруг нахмурился. Взгляд его налился тяжестью; медленно, дюйм за дюймом, преодолевая сопротивление, этот взгляд опускался на дно чужого омута.
– Ого! Да вы больны, надпоручник.
– Хотите поставить мне диагноз, полковник?
– Не хочу. Но поставлю.
«Кат» – прозвище не из почетных. Надо очень постараться, чтобы заслужить такое на войне. Пан Кат старался.
Очень.
Началось все само собой. Пленный, привезенный Волмонтовичем в расположение родного полка, оказался разговорчив. Сперва не хотел, да поручник помог. Мыча от боли, казак сообщил важнейшую новость: Богемская армия союзников идет через Рудные горы к Дрездену, чтобы оказаться в тылу у французских войск.
Императору доложили вовремя. Старая гвардия успела встретить врага у Дрездена и показать, кто на поле главный. Наполеон Первый произвел храбреца-поручника в офицеры Почетного Легиона и повысил в звании. Но еще раньше, сразу после рапорта, князь Волмонтович пустил казаку пулю в лоб.
Ему давно не было так хорошо. Словно банк сорвал – или крови напился.
Через три дня надпоручник встретил в штабе полка незнакомого офицера. Думал пройти мимо, но чужие мысли-галки гомонили на чужом языке – и князь остановился, глядя на гостя. Разоблаченного шпиона он вскоре повесил лично. Никто не возразил, но за спиной зашелестело:
«Кат! Пан Кат!»
Пан Кат не возражал. Ему было хорошо.
После дрезденской баталии бои на время стихли. Впрочем, стычек хватало – и лихих разведок, и рейдов-налетов по вражьему заполью. Всюду пан Кат был первым. Себя не жалел – и других не миловал. Пленных допрашивал сам.
Расстреливал. Вешал.
За храбрость его ценили. За все прочее… Нет, не презирали, до такого не доходило. Война – не бальный контрданс, и кровью на ней мажешься, и грязью. Однако у бивачного костра пан Кат всегда сидел один. Обычно это не смущало. Но октябрьским вечером накатила тоска – мутная, горькая. Подступила кровь к горлу, наружу запросилась.
В плохой час датчане пожаловали.
– Вы больны, князь, – повторил Эрстед. – Давайте отложим ваш антиквариат…
Он посмотрел на саблю и присвистнул от удивления:
– Не может быть! Металл! Это не серебро, не олово… Торвен, вы видите?!
Юнкер без особой охоты оторвал взгляд от лица Волмонтовича.
– Вижу, гере полковник. Какой-то сплав?
– Рукоять! И здесь, на ножнах…
– Эту накладку велел поставить дед, – с отменным равнодушием пояснил надпоручник. – Ее сняли с древнего меча, реликвии рода. Им сражался мой пращур под Грабовом. Не собирайся вы зарезать меня, я бы мог до утра рассказывать вам семейные байки… Думаю, вы правы, это сплав.
