Наконец китаец устал. Он остановился, взял петуха за горло и поднял – высоко-высоко. Корзина полетела с моста вниз, в один из разрезов, оставленный железным крылом. Сверкнул кривой нож. Или это ворон налетел, махнул перьями-клинками? Старушенции дружно захихикали, когда петух остался без головы, как аристократ в будуаре Мадам Гильотины. Уронив тело птицы на мост, китаец молча смотрел, как петух, мотая шеей, убегает по направлению к Консьержери.
Голову он съел – с клювом и гребнем.
Мальчик не заметил, когда все исчезло. Дрожа от холода, он сидел на ступеньках лестницы, ведущей на мост. Болел живот. К горлу подступала тошнота, кишки сворачивались в узлы. «Наверное, вчера перебрал вина, – подумал он. – Хромой Гастон и мертвого уговорит. Надо поспать. Утром я встану, и все пройдет…»
Утром он не встал – первая жертва холеры.
5
«День был погожий, солнечный; толпы парижан заполнили бульвары. Кое-где появлялись маски, пародирующие и высмеивающие страдальческие лица больных холерой. Вечером публичные балы были многолюдней, чем когда-либо. По любому поводу раздавались взрывы смеха, заглушая музыку. Много было съедено разного сорта мороженого и выпито всяческих прохладительных напитков. И вдруг самый неуемный арлекин, почувствовав озноб и слабость в ногах, снял маску, и, к великому изумлению, все увидели, что у него синюшное лицо…»
«Холера, незаметно паря в воздухе, приземлилась в очаге разврата, подобно стервятнику. Она кидается на жертву, выбирая людей необузданных в сладострастии и удовольствиях. Мы думали, что эпидемия, начавшись в апреле и пойдя на спад к концу мая, больше не возвратится. Единичные случаи подтверждали эту уверенность.
Мы ошиблись – настал черный, моровой август…»
«Молва, распространившаяся по Парижу с быстротой молнии, приписывала действие эпидемии отраве и уверила массы, чрезвычайно восприимчивые в такие моменты, что какие-то лица отравляли пищу, воду в источниках, вино и другие напитки. В одно мгновение огромные сборища заполонили набережные и Гревскую площадь. Никогда в Париже не бывало такого скопления индивидуумов, которые были до крайности возбуждены идеей об отравлении и искали виновников этих воображаемых преступлений. Всякий, у кого находились в руках бутылка или пакет, возбуждал подозрение; простой флакон мог превратиться в обвинительный документ в глазах обезумевшей толпы. Один молодой человек, чиновник министерства внутренних дел, был убит на улице Сен-Дени по подозрению в том, что он хотел бросить яд в кувшины виноторговца…»
«Вчера Париж оставил известный литератор Александр Дюма, автор „Нельской башни“ – спасаясь от заразы, он переехал в Швейцарию. Его коллега Оноре де Бальзак, автор „Гобсека“ и „Шагреневой кожи“, напротив, полон оптимизма. „Холера убивает только богатых дядюшек, – пошутил он в разговоре с нашим корреспондентом. – А мое состояние не столь значительно, чтобы холера удостоила меня своим вниманием…“
Сцена шестая
Холерный карнавал
1
– Пляши!
– Пой!
– Веселись!
Холерный карнавал несся по Парижу.
Двухколесные повозки, запряженные четверней на манер римских квадриг, грохотали по булыжнику. Вокруг скакали всадники, разодеты на самый причудливый манер. Мужчины и женщины, подбоченясь в седлах, визжали, хохотали и выкрикивали оскорбления Куме Холере.
Болезнь игнорировала выходки хамов. Труп в саване молча правил передовой колесницей. Актер из «Комеди Франсез», согласившись на рискованную роль, вырядился на славу. Маска из зеленого, как болотная тина, картона, дыры-глазницы обведены красной краской. На голове – парик чудовищных размеров, густо усыпанный пудрой. Сверху актер нахлобучил колпак из бумаги, закрепив его шпильками.
Коней Холера, пьяный до полного изумления, горячил длинной клюкой. Еле держась на ногах, он не справился бы с упряжкой, когда б не добровольцы-помощники – двое громил в полумасках с бутафорскими носами. Их руки и ноги украшало множество траурных повязок. Трепеща на ветру, повязки напоминали черные бинты мумий, сбежавших из музея.
Сунув по розе в петлицы, «мумии» ловко работали вожжами.
– Пой!
– Веселись!
– Пляши!
Толпа запрудила Латинский квартал. Вчера целый день по улицам бродили «черти» – прицепив рога и хвосты, студенты ломились в дома, собирая складчину на «моровой банкет». Им не отказывали. Даже скупердяи-лавочники сыпали франками, как моты. Денег хватило с избытком. С утра шествие славно позавтракало на площади Согласия, под окнами морского министерства, затем отобедало на площади Бастилии, под Июльской колонной; завершить карнавал собирались знатным ужином перед собором Парижской Богоматери.
Казалось, Механизм Времени дал сбой. Мушкетеры, рыцари, вакханки, древние галлы, первобытные люди в шкурах, с дубинами в руках; тоги римлян, туники греков, плащи испанцев, кивера русских гвардейцев, сохранившиеся со времен оккупации – времена и народы слились в единую ликующую массу.
Бурля и пенясь, карнавал растекался по городу.
– Пей!
– Люби!
– К дьяволу холеру!
Одинок, не смешиваясь с толпой, в самой ее сердцевине, шел барон фон Книгге. В руке, заложив нужную страницу пальцем, он нес альманах «Альциона», присланный ему вчера из Санкт-Петербурга. Издатель опубликовал в альманахе новинку – драматическое переложение «The City of the Plague»[64] Вильсона, сделанное неким Пушкиным. Эминент любил творчество Вильсона; в особенности – блестящий и остроумный цикл статей «Ambrosianae Nodes». И полагал, что русский, взяв на себя непосильный труд, не справился с работой.
«Переводчик не имеет права на вольность. Куда это годится? – дописать от себя „Песнь Председателя“ и „Песнь Мэри“, сместить акценты…»
Впервые фон Книгге не понимал: что он здесь делает? Зачем присоединился к карнавалу? Он никогда не любил плебейских развлечений. Альманах, раздражение от импровизации переводчика – все это было ширмой, средством отвлечься от главного: что он забыл на кипящих улицах Парижа?
«Карнавал – словно перевод с оригинала. Страх, переплавленный в оргазм. Слияние эпох, брожение умов, растворение тел… Да, я помню оригинал. Я видел его в моих прозрениях. Лабиринт на острове, в безумной дали веков. И бурая жижа, задающая вопросы. Хуже! – она предлагала ответы. Все царства земные, видимые с ее горы – царства знаний. Она звала совокупиться – если не там, в ее клоаке, то здесь, в моих днях…»
– Жизнь коротка!
– Вина! Еще вина!
«Я отказался. Стать рабом человеческих помоев? Предоставить себя в распоряжение слизи? Я мог бы служить всадником Апокалипсиса. Но муравьем Апокалипсиса – нет! „Сделаться звеном всемирного телеграфа“, – так говорил Лабиринт, рассчитывая, что я пойму. Да, я понял! Звеном цепи, желающей сковать мир, как беглого каторжника!..»
С балконов кидали цветы и гирлянды. Мальчишки, облепив столбы, вопили изо всех сил, швыряя в небо драные картузы. Из окон высовывались женщины – хорошенькие и мегеры, девицы и старухи, они расточали воздушные поцелуи. Воздух пах серой, камфарой и дымом. Старик в наряде арлекина плясал у витрины скобяного магазина.
Старику рукоплескали двое: Мор и Глад.
«С того дня, когда я ответил отказом, мне положен предел. Мишель де Нотр-Дам, Иов[65] ясновидцев, проницал взором бесконечность. Меня остановили на полпути. Лабиринт воздвиг препоны, ограничив мой дар во времени. Проклятая жижа! – ты больше не хочешь встречаться со мной? Пусть! Я тоже не жажду встреч. Мне достаточно того, что я уже видел. Восстание Мертвецов? Воскрешение Отцов? Нет! – пусть мертвые спокойно спят в своих гробах…»
– …я видел конец привычного нам мира. Корень катастрофы – в ублюдке князя Гагарина! Возможно, он сделал какое-то открытие?
– Он предложил организовать сеть научных центров, где будут собирать рассеянные в пространстве молекулы и атомы, из которых состояли тела наших предков. С целью их дальнейшего возрождения. Полагаете, здесь кроется корень Апокалипсиса? Собираем атомы, просеиваем через сито, склеиваем в големов…
Эминента пробил холодный пот. Он вспомнил свое прозрение, сделанное в Онфлёре по заказу генерала Чжоу. Русский мальчишка, незаконнорожденный сопляк, сын князя Гагарина – смешной, нелепый философ… Завиральные идеи. Безумные прожекты. Бред, отдавшийся гулким эхом в Лабиринте грядущего.
Воскрешение Отцов – Восстание Мертвецов – молекулы и атомы…
«Господи! – давно уже барон фон Книгге не поминал Всевышнего. – Как же я сразу не сопоставил…»
– Пляши!
– Пой!
– Веселись!
Мимо пронесся мальчишка, одетый китайским богдыханом. Вопя тарабарщину, он швырялся бумажными журавликами. Слушая вопли юнца, Эминент гнал прочь образ настоящего китайца. Ему казалось, что генералу Чжоу понравилась бы клоака потомков.
Вчера он спросил Чжоу Чжу:
«Ваш долг… Не слишком ли щедро вы расплатились со мной?»
«В великой стране, – двусмысленно ответил китаец, – десять наказаний приходится на одну награду. В сильной стране – семь наказаний на три награды; в стране, стоящей на пороге распада, наказаний и наград – поровну. Если наказания преобладают, народ спокоен, если изобилуют награды, рождаются мерзости».
«Объяснитесь, герр Чжоу!»
«Наказывая, герр Эминент, забудьте слово „слишком“. Любая мера здесь мала, если хотите достичь цели…»
Колесница Холеры свернула к собору.
2
– Фрекен Пин-эр! – заметил Торбен Йене Торвен. – Ваше повествование весьма занимательно. Однако в дальнейшем прошу выбирать более нейтральные э-э-э… обороты.
Ответом был быстрый кивок и еле заметная улыбка. Торвену даже показалось, что девица показала ему краешек розового язычка. Поскольку этого не могло быть по определению, Великий Зануда записал видение в раздел «необъяснимых оптических эффектов». Когда «повествование» ведется на языке жестов, подобная аберрация вполне простительна. Возраст, дальнозоркость, грозный призрак неизбежных окуляров…
– Еще чаю? – спохватился он. – Извините, фрекен, налью без столь ценимых вами народных китайских церемоний. Мы – люди суровые, можно сказать, военные. К контрдансам неспособные…
Он представил себя со стороны – и устыдился. Еще бы ножкой шаркнул, ловелас плешивый! Но что поделать, когда любезничать с юными девицами приходится нечасто. А с такими, как фрекен Бей-Наотмашь, считай, никогда. Не угодишь грозной спутнице – полетишь Андерсеном: носом в стену.
Церемония все-таки состоялась. Зануда вручил девушке дымящуюся чашку с чаем – маленькую пиалу, купленную в лавке Пале-Рояля; в ответ получил от нее такую же.
Поклонились друг другу – и можно пить.
Ежевечерние чаепития продолжались третий день подряд. Не от хорошей жизни – Париж, великий город, раскинувшийся десятками кварталов и сотнями улиц по обоим берегам тихой Сены, внезапно съежился до четырех гостиничных стен. Пространство было отдано страшной гостье – холере. Еще неделю назад газеты с удовольствием помещали оптимистические комментарии министерства внутренних дел – ликвидация последних очагов эпидемии, не слушайте паникеров… Когда ударили в набат, было уже поздно. Болезнь вырвалась из портовых кварталов и грязных ночлежек, хозяйской поступью шагнув прямо в центр французской столицы, онемевшей от страха.
Город пропах серой и камфарой, наполнился плачем и истерическим весельем. По улицам скрипели похоронные дроги. Парижане, привыкнув жить от праздника к празднику, с оторопью глядели в пустые глазницы Мора.
Впервые с революционных дней 1830-го заговорил главный колокол Нотр-Дам де Пари. Мерный звон катился над Парижем. В немногих еще отправлявших службу храмах прихожане пели «Dies Irae»: «День Гнева – тот день расточит вселенную во прах…»
Услыхав о закрытии булочных – по мнению перепуганного хозяина гостиницы, это и было началом Дня Гнева, – Торвен послал «гарсона» в близкий Пале-Рояль. Повезло: лавки работали. Мальчишка вернулся со щитом – с двумя фунтами китайского чая. Получив требуемое, Зануда вернул хозяину интерес к жизни, сняв на своем этаже еще один номер – пару смежных комнатушек. Проводить вечера в апартаментах девицы Пин-эр он не считал возможным – равно как приглашать незамужнюю фрекен к себе.
Кровать из номера вынесли, зато доставили жаровню и медный чайник.
Чай Пин-эр заваривала лично.
– По моему скромному разумению, фрекен, обычаи вашего великого народа, несмотря на их… э-э-э… непривычность для европейца, куда разумней, чем здешний либералистический разгул. Сколь приятна жизнь без свободной прессы! Без парламента и баррикад! Без, прости Господи, прав человека! Странно, что не все ваши соотечественники это ценят.
Последние бурные месяцы не давали возможности как следует позанудствовать – с чувством, от души. Тихими холерными вечерами Торвен наверстывал упущенное. Умница Пин-эр не пыталась возражать. Напротив, она кивала и улыбалась. Как выяснилось, подобный способ общения, дополнен листком бумаги и свинцовым карандашом, позволяет беседовать на любые темы. Зануда теперь считал себя знатоком жизни и обычаев китайской столицы (девушка даже набросала план Запретного города!) – и получил некоторое представление о том, откуда взялась его таинственная подопечная, и какие дороги привели ее из патриархального Срединного царства в чуждую либералистическую Европу.
Мысленно ужаснувшись (о времена! о нравы!), он не подал виду, рассудив, что должное терпение и прилежание исправят зигзаги в воспитании юных фрекен. Сложнее было с собственным жизнеописанием. Пугать девушку ужасами войны? – нелепо. Рассказывать о работе в Королевском Научном обществе? – нескромно. Что оставалось?
Прозябание над грудами документов?
Пин-эр сама нашла тему. Она выразительно глянула на левый рукав его сюртука. Траурная повязка… Девушка сложила руки на груди, с намеком поклонилась ниже обычного.
– Благодарю за сочувствие, фрекен, – вздохнул Торвен.
Он не знал, с чего начать. Наверное, с того, как бедный и очень скромный студент учился на медные гроши, мечтая стать адвокатом. Дни он проводил в университетской аудитории, вечера – в библиотеке, а ночи – над конспектами…
– Эй, камрады, Торвену больше не наливать! Иначе во второе естество выпадет. Лейтенант, ты живой?
– Po Donu gulyaet, po Donu gulyaet…
– Прячься, друзья! Торвен по-русски заговорил!
– Po Donu gulyaet kazak molodoy!..
Прятаться не стали. Выпавший во второе естество отставной лейтенант был страшен, но управляем. Достаточно в разгул лихого буйства скомандовать «Черный Ольденбургский, смир-р-рно!» – и будущий юрист Торбен Йене Торвен делался тих и послушен. Ненадолго, конечно. Но убежать и спрятаться кое-кому удавалось.
Бурши веселились. Копенгагенский Burschenschaften вышел на улицы, отмечая начало летних каникул. Город вымер, захлопнулись тяжелые ставни, корабли в гавани снялись с якоря. Птицы откочевали в близкую Швецию, солнце спряталось за тучи.
