Имею честь быть с совершенной преданностию и почтением,
– Через мой труп, – сообщил Зануда, когда полковник закончил читать вслух.
Он предпочел бы, чтобы вся компания сидела на квартире безвылазно до самого отъезда в Ригу. Но у Андерса-Вали-Напролом, как обычно, имелось другое мнение.
– Да ладно тебе, лейтенант. – Эрстед допил кофе и аккуратно промокнул губы салфеткой. – Отставить панику! Не станут же, в конце концов, резать нас в гостях у сенатора…
– Он сенатор? – внезапно заинтересовался Волмонтович. – Этот Гагарин?
Сняв окуляры, князь протер их краем скатерти и жестом попросил передать ему письмо. Читать чужую переписку – это было настолько не в характере поляка, что Эрстед без возражений подчинился. Князь изучал письмо долго – на взгляд Торвена, слишком долго.
– Почерк, – наконец сказал Волмонтович. – Андерс, ты обратил внимание на почерк?
– Да, – кратко ответил полковник.
Заинтересован, Торвен в свою очередь потянулся глянуть на письмо Гагарина. Буквы, трясясь, как паралитики, плясали краковяк. Две кляксы портили написанное. Местами от сильного нажима бумага порвалась. Почерк – словно курица лапой…
– Это записку писал больной человек, – тихо заметил Торвен.
– Пожалуй, – согласился князь. – Я бы сказал: смертельно больной. Андерс, мы едем?
Сцена седьмая
Пан никуда не бежит
1
Контора акционерной компании фон Францена, ведающей устройством пассажирских рейсов, располагалась на Малой Морской улице, возле Торговой площади.[49] Отсюда отправлялись дилижансы до Москвы, Риги и Ревеля, а также по Белорусскому тракту до Радзивилова. Добраться до конторы без приключений было истинным подвигом. Дорогу преграждал «Рабий рынок» – биржа труда под открытым небом, где желающий мог нанять за гроши медников из Олонца, пильщиков из Вологды или каменщиков из Ярославля.
Здесь пахло дегтем, кислой овчиной, а в особенности – нищетой.
Хромая, Торвен сильней обычного опирался на трость – и проклинал извозчика, высадившего их в начале рынка. В толчее требовалась предельная осмотрительность. Миг рассеянности – и ты лишался часов или становился работодателем артели бурлаков, согласных тянуть твою расшиву[50] вдоль по Volga-matooshka.
Получив задаток, бурлаки исчезали навсегда.
В конторе Торвен был вознагражден за свои мучения. Согласно сезонному расписанию, первая половина осени считалась летом, а значит, в каждом «нележансе», как остроумно выразился дежурный вагенмейстер, для пассажиров резервировалось шесть мест. Вторая половина осени числилась зимой, и мест становилось меньше в полтора раза. Ровно столько занимали объемистые шубы господ, решивших оставить промерзший насквозь Петербург.
Зимой пятерке беглецов пришлось бы распределяться по двум дилижансам. Сейчас же они поместились в один, отправлявшийся на Ригу завтра, в полдень. Рейс был дополнительный, и места не успели разобрать.
– Пять билетов? – вагенмейстер сделал запись в книге учета. – Не опаздывайте, сударь, ждать не станем. В эдакую слякоть больше девяти верст в час никак не сладить. А нам до темноты кровь из носу надо в Волосове быть. Не в лесу же ночевать, а? Пожалте пятьсот рубликов…
Дождь снаружи усилился. Раскрыв зонтик, Пин-эр взяла Торвена под локоть. Он хотел было отобрать зонт у китаянки, ибо мужчине приличествует брать даму под опеку… Увы, ничего не получилось. Китаянка вцепилась в бамбуковую ручку – клещами не отодрать. Наверное, почуяла голос родины – бамбук, не осина! Она указала на трость Зануды, потом – на его больную ногу и осуждающе фыркнула.
– Торвен! Матка Боска! Куда ни сунусь, везде ты…
Перед ними стоял Станислас Пупек. Подняв воротник шинели, надвинув на брови суконную фуражку с красным околышем, отставной корнет высунул наружу один нос – и часто-часто шмыгал им: от насморка или от радости встречи. Складывалось впечатление, что Пупек с рассвета на улице и изрядно продрог.
– Далеко собрался, брат Торвен?
– В Ригу.
– А я – в Ревель.[51] Тетушка хворает, надо присутствовать. Наследство, будь оно неладно! – хочешь, не хочешь, кланяйся старой клуше… Целую ручки ясной панне!
Быстро, словно клюнул, Пупек приложился к руке Пин-эр, держащей зонт. Глазки поляка блестели из-под козырька фуражки, с любопытством изучая экзотические черты «панны». Зануда внутренне напрягся, ожидая беды – ничего, обошлось.
Дочь мастера Вэя уже привыкла к варварским обычаям.
– Представь меня, Торвен! Как-никак сослуживцы…
– Гере Пупек, – Зануда кивком указал Пин-эр на поляка. – Э-э… из Больших Гадок. Мы воевали вместе. Гере Пупек, позвольте представить вам мою жену, Агнессу Торвен.
Что поняла фру Торвен, сказать было сложно. Улыбнувшись поляку, она зонтиком изобразила в воздухе ряд хитрых загогулин. Разбирайся мужчины в иероглифике, прочли бы из «Дао дэ цзин»: «Благой муж в мире предпочитает уважение, но в войне использует насилие». А разбирайся они в фехтовании боевыми крюками, вне сомнений, опознали бы прием «Золотой карп применяет коварство».
Увы, изящные аллегории пропали втуне.
– Что тебе в Риге? – поинтересовался Пупек.
Торвен пожал плечами:
– Дела.
– Новость слыхал? – видя, что собеседник не расположен к откровенности, Пупек зашел с другого бока. – Орловский умер! Да-да, брат Торвен, – сам Орловский! Академик, гений кисти… Все поляки Петербурга уже знают и скорбят.
– Мои соболезнования…
Зануда не понимал, чего хочет от него отставной корнет. А ведь Станислас чего-то хотел, ждал, просто ел чету Торвен сверкающими глазками.
– Скажу по секрету, – вел свое Пупек, – скверно умер пан Орловский. Говорят, черти забрали. Слуга поутру глянул в лицо мертвецу – до сих пор горькую пьет. Страх запивает. А я так полагаю, что убили академика… Поглумились сперва, а там – иди, душа, в рай! Как считаешь, кому мог помешать известный художник?
Торвен еще раз пожал плечами. Может, незнакомый ему Орловский нарисовал шарж на высокую особу? Изобразил в непотребном виде? Нет, за такое не убивают.
– Значит, в Ригу? – поляк вновь резко сменил тему. – А я в Ревель. Дилижансы на Ревель от Сенной уходят, надо бежать… Ну, даст бог, еще свидимся. Мир тесен, брат Торвен. Целую ручки!
И растворился в дожде, как сахар в стакане чая.
Опять тащиться через Торговую площадь Торвену расхотелось. Он огляделся в поисках извозчика, никого не обнаружил – и решил пойти другим путем. По идее, если двинуться в конец улицы, а там взять левее, переулками, то можно выбраться на Мойку, откуда до Большой Конюшенной – хоть пешком, если нога не подведет, хоть на лихаче за сущие гроши.
Стараясь идти бодрым шагом, дабы не огорчать Пин-эр, он прикидывал, как в Риге их компания сядет на парусник до Копенгагена. И в самом скором времени – Фредериксбергский холм, Конгенс Нюторв, особняк гере академика; уютная, родная каморка под лестницей, сопение гоблина в камине, тишь да гладь…
– То прошу пана до тарантаса. И без глупостей!
В спину уперся ствол пистолета.
2
– Присаживайтесь, господа…
Князь Гагарин принимал гостей по-простому, будто деревенский помещик. Темно-зеленый бархат шлафрока, шалевый воротник из черной лисы… Внезапно став крошечным, щуплым, Иван Алексеевич утонул во всем этом великолепии. Руки до кончиков пальцев спрятались в широких, с меховой оторочкой, рукавах. В кудрявых волосах прибавилось седины, под глазами набрякли синие, неприятные мешки.
Огромное, похожее на трон кресло, в котором князь сидел, по-детски подобрав ноги, довершало картину. Впрочем, Гагарин не выглядел больным. Скорее это был человек, которому очень трудно жить. Будто лямку тянул – вот добредем до привала, упадем в траву и закончим несуразный поход…
– Полагаю, ваше сиятельство, что мы не вовремя. – Эрстед не спешил сесть. – Если вам неможется…
– Мне можется, – перебил его Иван Алексеевич. Низкий голос Гагарина остался прежним, властным и раскатистым. – Мне не хочется. Мне уже ничего не хочется. Разве что напоследок взглянуть на человека, способного отослать смерть прочь. Хотя…
Дергая щекой, он прищурил левый глаз – будто целился из ружья.
– Да, вижу. Вы ведь не вполне человек, князь?
– Уж не меньше вашего, – с обидой буркнул Волмонтович. – Ecce homo![52]
Оба князя не отрывали взгляда друг от друга. Эрстед почувствовал себя лишним. В душе закипало раздражение. Волмонтович знаком с Гагариным? Давняя вражда? Фамильные дрязги?
– Электричество? Мне мерещатся искры в вашей крови, князь, – бормотал Иван Алексеевич, сверля Волмонтовича правым, широко открытым, как если бы в него был вставлен монокль, глазом. Сейчас Гагарин напоминал беднягу, разбитого апоплексическим ударом. – Ага, браслеты… Что это за браслеты? Я ничего не понимаю! Гамулецкий жаловался – вы разломали его холопов…
Все встало на свои места. Задохнувшись от внезапной ясности, Андерс Эрстед глядел на хозяина дома, скорчившегося в кресле, – кукловода, стоявшего за заговором цареубийц. Так и виделось: из рукавов шлафрока свисают оборванные нити, которые еще недавно вели к марионеткам. Впрочем, часть кукол наверняка послушна его приказам до сих пор.
А они с Волмонтовичем угодили прямиком в ров со львами.
– Мы с князем дурно воспитаны. – Эрстед шагнул вперед. – Нам чрезвычайно не нравится, когда нас пытаются убивать. Надеюсь, ваше сиятельство примет это во внимание…
Он осекся, не поверив своим ушам. Нет, ему не померещилось: Иван Алексеевич смеялся. Содрогаясь всем телом, выпростав руки и ударяя ладонями по подлокотникам «трона», – хохотал, как ребенок. По щеке Гагарина катилась одинокая слезинка.
Уж не повредился ли он рассудком на краю могилы?
– Уморили вы меня, господа. Как есть, уморили! Неужто и впрямь решили, что я пригласил вас для смертоубийства? У меня в доме?
– А что, твоя милость велит вывести нас на двор?
Волмонтович поднял руку, желая снять окуляры, но передумал. Тонкий слух поляка говорил: к дверям никто не подкрадывается.
– Прошу вас, садитесь. Мне трудно задирать голову, беседуя с вами.
Мазнув взглядом по креслам, словно выискивая скрытый подвох, Волмонтович демонстративно хмыкнул – и сел в то, что ближе к двери.
Эрстед занял соседнее.
– Мне осталось недолго, господа. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Я не намерен мстить. Поздно, да и глупо, если по чести. Но я хочу… я должен… Князь, мне жизненно необходимо это знать! Как вы отослали домой мою смерть?
– Она ваша? Панна Хелена? – Волмонтович в свою очередь захохотал, что с ним случалось редко. – Курвина дочь! Так и знал: не моя! То, пше прашем, зачем вы послали ее ко мне?
Прежде чем ответить, Гагарин извлек из складок шлафрока миниатюрный гробик, на поверку оказавшийся табакеркой. Эрстед кисло поморщился. Его всегда раздражало пристрастие мистиков к дешевым эффектам. Сенатор, меценат, заговорщик, наконец, – а туда же! Сняв золоченый футляр с непомерно длинного ногтя на мизинце левой руки, Иван Алексеевич зачерпнул из «гробика» малую толику табачка, сделал понюшку…
Лицо его посвежело, на щеках проступил румянец.
– Я виноват перед вами. Мне требовался второй номер для Сверчка. Вы, князь, подходили по всем статьям: поляк, эмиссар Чарторыйского, офицер с боевым опытом… Увы, добром вы не соглашались. Пришлось прибегнуть к особым методам.
– Но вам-то чем помешал император?! – не выдержал Эрстед. – Вы же в фаворе!
– Я хорошо помню Сенатскую площадь в декабре 1825-го. Не все тогда пошли на эшафот и в Сибирь. Оставшиеся – не забыли и не простили. Братство может проиграть сражение, но не войну. Ах, какие были идеи! Соединенные Штаты России, Объединенная Европа… Нынешние горе-прогрессисты, утратив всякий смысл, простодушно-циничны. Завтрашние консерваторы станут наглыми циниками. Настоящее человечества есть ложь, и ложь организованная! Но человечество станет воплощенной истиною, когда перевооружится новым устройством общества… и начало будет положено в России!..
Гагарин умолк, переводя дух. Только сейчас Эрстед увидел, как мало жизни осталось в этом человеке. И поразился силе воли князя, которая одна, надо думать, удерживала Ивана Алексеевича на белом свете.
– В 1825-м мы рассчитывали на людей и силу оружия. На сей раз я решил заручиться дополнительной поддержкой. Моя смерть… Не стану утомлять вас, господа, подробностями нашего с ней договора. Скажу лишь, что Хелена была заклята на три сердца. Императора она забрала бы сразу, Сверчка – вскорости; вас, князь, – спустя некоторое время. Что ж, она и так заберет троих. Орловский уже мертв, я – умираю.
– Кто третий? – Волмонтович наклонился вперед. – Говорите!
– Не знаю. Слово чести, не знаю.
– Зачем же ваша милость ломает эту комедию?
– Я предлагаю честный обмен. Вы рассказываете мне, как вам удалось сорвать мой план, – а я помогаю вам избежать гибели от рук моих союзников. Без сомнения, они жаждут вашей крови. Договорились?
Во взгляде Волмонтовича, обращенном к Эрстеду, стоял вопрос. Поляк и сам слабо понимал, каким образом справился с Вражьей Молодицей.
– Хорошо, – кивнул датчанин. – Мы согласны. Во всяком случае, я попробую.
Он взял паузу, собираясь с мыслями.
– Скажите, Иван Алексеевич… Вы знаете, что такое «лейденская банка»? И что происходит с ней в поле действия сильного магнита?
Вместо ответа Гагарин взял вторую понюшку.
3
– Пан никуда не бежит. Пан кульгавый, расшибется…
Торвену показалось, что сзади никого нет, кроме пистолета. Это пистолет разговаривает. Ствол вместо пули выбрасывает слова – точно в цель. Стараясь идти как можно медленнее, Зануда сделал шаг, другой, третий.
– То пан молодец…
Ствол исчез. Ничего больше не упиралось в спину. Но голос остался – за плечом, где и полагается стоять лукавому бесу. Конвоир, кем бы он ни был, знал свое дело. Так безопаснее, да и надежнее – сохранять дистанцию между собой и хромым пленником.
«Военная косточка?» – подумал Зануда.
В переулке, куда они свернули, находились склады камня. Исаакиевский собор, строясь неподалеку, пожирал материалы, как Молох – детишек. Гранит серый и розовый, белый мрамор из Ла Винкарелла, порфир из Ферганы, бадахшанский лазурит… Собор возводили уже четверть века – сплетничали, будто архитектору Монферрану нагадали смерть по завершению работ: вот, мол, и тянет. Судя по тому, что склады были закрыты, а переулок словно вымер, архитектор мог считать себя бессмертным.
В конце переулка ждала легкая карета, запряженная парой чубарых меринов. На козлах, поигрывая кнутом, сидел кучер – бравый усач, похожий на унтер-офицера в отставке. Дождь нимало не смущал кучера. Даже не подумав укрыться какой-нибудь дерюгой, он ухмылялся во весь рот.
вполголоса запели сзади, —
Стараясь не делать резких движений, Торвен обернулся на ходу. Конвоир оказался плотным коротышкой с грудью, напоминающей пивной бочонок. Пистолет он скрывал под полой непромокаемого макинтоша. По тому, как конвоир держал оружие, делалось ясно – в случае чего он не промахнется.
Дальше, под вывеской «Кирпич братьев Мижуевых», прижалась к стене Пин-эр. Рядом с китаянкой, держа нож у ее шеи, стоял человек с постной физиономией святоши. Окажись здесь князь Волмонтович, сразу узнал бы причетника из костела Святой Екатерины.
– Не потребно глядеть, пан. Идите с Богом…