Вот он какой, старший сержант Ритка…
Последнее, что я вижу: сестра милосердия Идочка что-то взахлеб говорит черноусому, а тот глядит мимо нее, и глаза Генриха Валентиновича полны болью и страхом.
«Откройте пещеры невнятным сезамом, — бормочет кто-то у меня в голове, — о вы, лицемеры, взгляните в глаза нам!.. взгляните, взгляните, в испуге моргните, во тьму протяните дрожащие нити…»
Голос затихает, я вздрагиваю и выхожу за Фолом в снег и ночь.
10
На автобусном кругу, метрах в пятистах от проклятой «неотложки» и сволочного Генриха Валентиновича, мы остановились.
Снег перестал идти. Небо блестело холодными искрами, вокруг было тихо и пустынно. Следы наши на этой девственной белизне выглядели уродливо и нелепо: две колеи от колес Фола и Риткиного «Судзуки», две цепочки обычных следов, моих и Риткиных, поскольку бравый жорик шел пешком, ведя мотоцикл за рога, и дорожка крестиков, оставленных любопытной вороной, скакавшей за нами от самой храм-лечебницы.
Фол наклонил голову, прислушался, дышит ли старик, и обеспокоенно нахмурился.
— Я поеду через яр, — тоном, не терпящим возражений, заявил кентавр, — а ты, Алик, обойди по мостику… Знаешь, по какому?
Я знал — по какому. В первый раз, что ли?
— Встретимся на той стороне у бомбоубежища, — продолжил Фол, — и оттуда ко мне. Договорились? Посидишь со стариком, а я по Срани помотаюсь. Что у нас, своих лекарей не найдется?
— А я? — недоуменно спрашивает Ритка. Одинокий фонарь раскачивается над ним, и тень сержанта елозит по снегу, словно пытаясь освободиться и убежать. — Я с вами!
— Не надо тебе с нами, Ричард Родионыч, — Фол в упор глядит на Ритку, и в голосе кентавра звучит уверенность пополам с симпатией к собеседнику., — Никак не надо. Наши не тронут, раз ты со мной, — так ваши не простят. Кто тогда этого Генриха достанет? Я? Или Алик? Вот оно как, сержант…
— Ночью, через яр… — бормочет Ритка, с сомнением кусая губы. — Ты, Фол, не опасаешься, а?
— Не опасаюсь, — улыбается Фол.
— Ну а когда там… Снегурки да Деды-Отморозки пьяные гуляют? Захороводят ведь?!
— Так ведь и я там не всегда трезвый гуляю, — уже откровенно смеется Фол, но я его не слушаю, потому что никак не могу избавиться от ощущения, что за нами наблюдают.
Желтый свет фар мечется по улице, и из-за проволочного заграждения вокруг «неотложки» показывается приземистый «микро» специализированной «Скорой помощи». Открываются ворота — хотя я не вижу возле них ни одного человека — и машина, ворча и разбрасывая снег, приближается к нам.
Останавливается.
Хлопает дверца.
«До чего же мне осточертели белые халаты!» — думаю я, глядя на высунувшегося из машины парня.
— Чего надо? — неприветливо интересуется Ритка.
— Я сейчас открою заднюю дверцу, — вместо ответа сообщает парень, — так вы его туда и заносите… На койку положите, она в стену встроена.
Потом, наконец, до парня доходит.
— Я — заведующий кардиологическим отделением, — торопливо добавляет он. — Мне Идочка сейчас звонила… В общем, наплюйте вы на Генриха. Известный перестраховщик. Морду бы ему набить — да нельзя.
— Жалко, — понимающе кивает Ритка.
— Кого жалко? Генриха? Вот уж кого ни капельки…
— Жалко, что нельзя. А то я уж было решил, что можно.
Парень смеется. Смех у него хороший, искренний, и я сам не замечаю, как начинаю улыбаться в ответ. Фол тем временем объезжает машину и, судя по звукам, принимается загружать Ерпалыча внутрь. Слышен приглушенный лязг (инструментов, что ли?) и женский немолодой голос:
— Юлик! Готовь шприц! И помоги мне снять с него этот жуткий кожух…
Фол выкатывается из-за машины. Руки его пусты, и в первый момент это мне кажется ненормальным. Потом я замечаю, что руки кентавра слегка дрожат. Фол тоже замечает это, хмурится — и руки перестают дрожать.
— Завтра с утра можете зайти в кардиологию, — говорит парень, — в седьмой корпус. Узнаете на входе, какая палата и разрешены ли посещения. Спокойной ночи!
Он кивает плечистому шоферу, сидящему рядом с ним и за все это время не произнесшему ни слова. Машина трогается с места, начиная разворачиваться.
— Хороший парень, — подводит итог Ритка. — Не то что этот гад Генрих! Вот кого надо в главврачи…
Ворона, затаившаяся при появлении машины, вновь осмелела, подскакала поближе, клацнула клювом и полетела прочь, хрипло хохоча над нами и всем сегодняшним сумасшедшим днем.
11
На обратном пути меня прихватило. Я ехал позади Ритки на его мотоцикле — Фол хорохорился, но было ясно, что он здорово устал, — я то и дело тыкался лицом в овчинную спину служивого, как слепой кутенок тычется в безразличную мамашу; мне было нехорошо, все время казалось, что кто-то невидимый вцепился сзади в мою тень и дергает ее изо всех сил, пытаясь оторвать или на худой конец просто скинуть меня с мотоцикла… Я понимал, что это бред, но меня по-прежнему дергало, и я все крепче вцеплялся в Ритку.
А он ехал медленно и осторожно — видимо, что-то чувствовал.
Они проводили меня до самого дома. И правильно сделали: дважды нас останавливал патруль, и оба раза это оказывались Риткины приятели-знакомые, так что мы ехали дальше без хлопот; а подозрительные личности, попадавшиеся нам по дороге, отступали в переулки, понимая, что им придется за нами гнаться, либо с нами драться, либо и то и другое последовательно, а опыт подсказывал подозрительным личностям, что лучше не рисковать, нарываясь на трех взрослых мужиков, один из которых не мужик даже, а кентавр, и второй тоже не мужик, а, похоже, жорик, ну и третий тоже вроде бы не очень-то мужик, ишь, телепается… да пошли они все к чертям собачьим!
У моего подъезда мы остановились. Я слез с мотоцикла и тут же ухватился за Риткино плечо, потому что меня повело в сторону.
Фол озабоченно посмотрел на меня, подергал себя за бороду и, словно решившись, полез под попону и извлек оттуда пластмассовую фляжку с завинчивающимся колпачком.
Горлышко сего сосуда было красиво оплетено цветной проволокой, а ниже плетенки на цепочке болталось человеческое ухо. Маленькое, с ноготь. Шутники хреновы…
— Хлебни-ка, — Фол протянул мне фляжку.
— Не хочу, — чувство равновесия мало-помалу возвращалось ко мне, и только глотка кентовского самогона мне сейчас не хватало!
— А я не спрашиваю, хочешь ты или не хочешь! Я говорю — хлебни. Только немного, иначе стошнит. Домой придешь и спать ляжешь… а спиртного до завтра не пей. Короче, пока совсем не проспишься. Понял?
Если у вас есть выбор: спорить с кентавром или биться головой об стенку — смело начинайте искать ближайшую стенку. Я отвинтил колпачок и осторожно припал губами к фляжке. Питье было безалкогольным, кисловатым и слегка отдавало перечной мятой. После первого глотка я почувствовал, как по моим мозгам прошлись наждаком, сдирая накопившуюся за день плесень, и по телу пробежала освежающая волна. Второго глотка я сделать не успел — Фол отобрал у меня фляжку и спрятал под попону.
— Обопьешься, — грубовато буркнул он. — А теперь — спать.
— Тебя проводить? — машинально поинтересовался Ритка у кентавра.
— Ага, — весело отозвался Фол, стряхивая хвостом снег с ближайшего куста. — Чтоб наши подумали, будто я под арестом. Или что я — извращенец. Спокойной ночи, Ричард Родионыч!
И без лишних слов умчался прочь.
— Я тебе завтра позвоню? — Ритка взгромоздился на мотоцикл и вопросительно посмотрел на меня.
— Позвони, — согласился я, прислушиваясь к новым ощущениям в себе. — Только не очень рано.
Ритка пнул ногой стартер, а я повернулся к моему другу спиной и побрел к подъезду.
Уже стоя у двери в квартиру и нашаривая в кармане ключи, я услышал робкое повизгивание и обернулся, ожидая чего угодно.
На лестнице, ступенек на шесть выше моей площадки, сидел пес. Большая такая собачина, не меньше овчарки, серая с подпалинами и ужасно несчастная. Шерсть на звере была мокрая и слипшаяся, язык не умещался в пасти и выпадал наружу, как штандарт сдающейся крепости; и сидел этот серый побродяжка неуклюже, боком, сильно перекосившись налево.
— Здорово, — удивленно сказал я. Пес закряхтел и полез по ступенькам вверх, жалобно поскуливая — надо полагать, от греха подальше.
— Тебя как зовут-то? — спросил я вслед.
Пес взвизгнул что-то вроде: «Ну чего тебе от меня надо?!» — и лег на следующей площадке, отвернув голову.
Впрочем, уши его настороженно торчали. Мало ли, может, я побегу следом и буду пинаться ногами…
— Колбасы хочешь? — поинтересовался я. Учуяв жалость в моем голосе, пес соизволил повернуться и заскулил, протяжно-тоскливо ропща на судьбу.
— А ты не кусаешься, приятель?
«Ни в коем случае!» — метровыми буквами было написано на его морде.
Я открыл дверь и приглашающе махнул рукой.
— Заходи, серый, гостем будешь! Пес не тронулся с места.
— Ну, как знаешь. — Я зашел в квартиру, оставив дверь открытой.
И как в воду глядел: не прошло и минуты, как на лестнице раздалось сбивчивое цоканье когтей о ступеньки, и в дверь просунулась собачья морда.
Я к этому времени уже успел сходить на кухню и вооружиться изрядным куском колбасы. Видимо, это оказалось решающим аргументом — не сводя глаз с вожделенной еды, пес прохромал в прихожую (заднюю левую лапу он сильно подволакивал) и приступил к ритуалу знакомства: обнюхиванию моих рук, дружелюбному ворчанию, вилянию хвостом, подсовыванию своего мокрого затылка под мою левую ладонь для поглаживания, деликатному пережевыванию колбасы и так далее.
Доев колбасу, пес подошел к дверям и остановился в ожидании.
— Уйти хочешь?
Пес лег у дверей, положил голову на передние лапы и прикрыл глаза. Я запер дверь — никакой реакции. Как всю жизнь тут провалялся.
— Сторож… ну, спи пока, а завтра решим, как с тобой быть. Ричарду тебя отдам — будешь служебно-разыскной собакой!
«Ага, разогнался!» — сонно проворчал мой сторож, а я вернулся на кухню и снова полез в холодильник.
Есть не хотелось, но на верхней полке обнаружился стакан с водой, и это было как нельзя кстати. Я захлопнул дверцу, жадно припав к стакану, и лишь когда половина стакана оказалась выпита, я понял, что это не вода. Водка это была — но настолько ледяная, что спиртовой запах практически не ощущался, да и вкус…
Не помню, дошел ли я до кровати.
12
…Я был медной наковальней, падающей с неба.
Я падал десять дней и ночей, розовоперстая Эос с завидной регулярностью выходила из мрака и в него же возвращалась, ветер пронзительно свистел в ушах (наличие ушей у меня-наковальни почему-то казалось совершенно естественным), и нахальная ворона с профилем Фимы Крайца все кружила рядом, вереща дурным голосом о том, что сейчас я пробью землю насквозь и попаду в геенну огненную, а после буду лететь дальше еще десять дней и десять ночей, и вот тогда-то начнется самое интересное…
Но до самого интересного я не долетел.
Вместо этого я неожиданно оказался в очень темном и сыром месте, где пахло грибами, и шагах в двадцати от меня коренастый дядька с блекло-рыжими волосами и бородой присел на корточки, сосредоточенно ковыряя землю коротким мечом.
Лица дядьки я не видел.
«Вступи ты в Аидову мглистую область», — прозвучало у меня в голове, и я вздрогнул, когда воздух вокруг наполнился чеканной поступью воинов, ровными рядами шагающих туда, откуда не возвращаются.
— …вступи ты в Аидову мглистую область, Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утес там Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки…
И впрямь поверх сидящего на корточках землекопа проступила громада мрачного утеса, тенью дремлющего великана нависнув над дерзким; и брызги ударили о замшелый каменный бок, шумом подземных рек вторгаясь в тишину этого места, где пахло грибами, а еще — забвением.
А дядька все копал и копал.
«Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь…» — прошептал кто-то совсем рядом и вдруг зашелся сухим, лающим смехом, прозвучавшим подобно святотатственной клятве.
— Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом,
Выкопав яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
Первое — смесью медвяной, второе — вином благовонным,
Третье — водою, и, все пересыпав мукою ячменной,
Дай обещанье безжизненно веющим теням усопших:
В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву
Им принести и в зажженный костер драгоценностей много
Бросить…
Меня бросило в жар. Ни с того ни с сего мне показалось, что дядька, сидящий на корточках у ямы, больше похожей на разверстую могилу для карлика — это я, хотя мы были совершенно не похожи друг на друга. Это я сидел сейчас, собираясь с духом и загоняя страх куда-то в живот, где он и скапливался холодной лужей, это я готовился совершить неслыханное приношение в невиданном месте, не боясь грома небесного и кары за грехи; а если б Те узнали, чего я хочу, то они содрогнулись бы и кинулись сюда, пытаясь…
Пытаясь — что?!
— После (когда обещание дашь достославным умершим)
Черную овцу и черного с нею барана — к Эребу
Их обратив головою, а сам обратясь к Океану, —
В жертву теням принеси; и к тебе тут немедля великой
Придут толпою отшедшие души умерших; тогда ты
Спутникам дай повеленье, содравши с овцы и барана,
Острой зарезанных медью, лежавших в крови перед вами,
Кожу, их бросить немедля в огонь, и призвать громогласно
Грозного бога Аида и страшную с ним Персефону;
Сам же ты, острый свой меч обнаживши и с ним перед ямой
Сев, запрещай приближаться безжизненным теням усопших
К крови…
Теряя сознание, проваливаясь в дурман безумия, растворяясь в окружающей сырости, я слышал гул волн, разбивающихся об утес, и в этом гуле звучали странно-знакомые слова: «Был схвачен я ужасом бледным… ужасом… ужасом… бледным… был схвачен… я… я… я…»
Суббота. четырнадцатое февраля
Не щипайте галлюцинацию за бок * Эра Гигантовна * Сортирный исчезник мешает Акту Творения * Архаров заказывали? * Фима-Фимка-Фимочка * Дурные манеры Деда Банзая * О Выворотке и не только
1
Городское неугомонное утро вступало за окном…
Нет, это уже было.
Я лежал под одеялом, не открывая глаз…
И это уже было.
А чего тогда не было?
Память насмешливо фыркнула и свернулась колючим клубком.
Сесть на кровати удалось лишь после изрядного усилия. Должно быть, поэтому я не сразу заметил, что одет. Я никогда не спал одетым. Тем более в шерстяных рейтузах, блузе с капюшоном и теплых носках.
Носки вообще были не мои. Не могло у меня быть таких отвратительных рябых носков грубой вязки, да еще с черными заплатами на пятках. Владелец подобной мерзости небось склонен к суициду.
И пьет натощак.
Нащупав тапочки, я встал и, придерживаясь за стены, направился в коридор, собираясь дотащиться до ванной и плеснуть водой себе в лицо.
Желательно очень холодной водой.
Увы, в коридоре меня ждал очередной сюрприз — из ванной комнаты доносился плеск и бодрое мурлыканье. Голова немилосердно кружилась, но я все-таки ускорил шаг, распахнул дверь санузла и понял, что до сих пор вел неправильный образ жизни, дурно сказавшийся на психике.
Спиной ко мне, оттопырив пухленькую попку, еле прикрытую смешной оранжевой комбинашкой, умывалась галлюцинация.
— Гав! — зачем-то прохрипел я.
— Пшел на кухню! — не оборачиваясь, отозвалась галлюцинация.
Я подумал и ущипнул себя за бок.
Не помогло.
