Это знали все. Если убийца, вольный или невольный, был арестован сразу на месте преступления или успевал сдаться с повинной — освященные и заговоренные стены места заключения спасали его от неотвратимой встречи с Первач-псами. Спасали до суда. А после вынесения приговора убийца каялся, исповедовался, и его уводили отбывать — живым.
Смертная казнь формально отсутствовала. Вместо нее приговоренного к «вышке» просто отпускали — вольному воля! — чтобы в течение суток подобрать на улице хладный труп с характерным синюшным цветом лица.
Смерть регистрировалась компетентными лицами, и дело сдавалось в архив.
…А наутро в камеру, в компании незнакомого толстяка-майора, явился Лель. Отрекомендовавшись представителем адвоката — несколько чудная должность, но Фимке на тот момент было не до странностей. Лель уведомил арестованного, что у группы захвата отсутствовал ордер, документы предъявлены не были, и, следовательно, действия господина Крайцмана могут (и должны!) быть классифицированы как необходимая самооборона. Что и требуется доказать на суде. В случае оправдания и регистрации приговора в гарнизонной церкви господин Крайцман сможет вернуться к прежнему образу жизни, не боясь Первач-псов. Организация, в которой Лель имеет честь работать, заинтересована в специалисте уровня господина Крайцмана и сейчас добивается, чтобы его выпустили до суда под залог. Залог уже внесен, опытный адвокат приступил к работе, но в связи с «психозом Святого Георгия» господин Крайцман обязан пребывать лишь в КПЗ или в специально защищенном месте, каковым является Малыжинский центр.
Итак, уважаемый Ефим Гаврилович, выбирайте: ожидать вам суда в камере или в гораздо лучших условиях, чтобы после оправдания решить вопрос подписания перспективного контракта?
Фимка выбрал последнее.
Работа действительно оказалась увлекательной: Фимка не врал матери, когда говорил об этом по телефону. Право на единственный звонок ему опять же выбил старый добрый Лель, заодно рассказав о рвении выбранного адвоката и что дела идут «тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!».
…Вот, собственно, и все.
***Рассказ Архимуда Серакузского прервал требовательный писк — голодный птенец опять червяка клянчил.
Из кармана Лелевых брюк.
Мне сразу вспомнился замшелый анекдот:
"Жена шепчет «новому русскому» в постели:
«Милый, переведи свой сотовый в виброрежим!..» Услышав его впервые, я даже не улыбнулся; зато сейчас громко фыркнул, не сдержавшись, и виновато обвел взглядом друзей.
Нервы, наверное…
Не слезая со стола, наш гид и по совместительству спаситель заблудших Крайцманов достал сотовый телефон, нажал на кнопку и поднес к уху.
— Да, слушаю, — он зажал трубку плечом и развел руками в наш адрес: достали, дескать… — Да… да… Что?!
На миг лицо Леля потеряло все свое обаяние. Оплыло сугробом под мартовским солнышком, явив миру ржавые зубья арматуры, забытой еще прошлогодней осенью. Я никогда не видел живых тигров, кроме как в зоопарке и fto телевизору, но у дворовых кошек такое случалось часто: благодушнейшая ряха, плетется нога за ногу, едва на ходу не засыпает, и вдруг — дурак-голубь ближе, чем надо!
Или болонка-пустолайка кинулась… и зашлась брехом в ужасе перед сплошными когтями в три ряда.
Натали всегда кошек боялась, когда в темный подъезд заходила.
— Прошу прощения, — прежняя личина возвращалась к «мальчику Коленьке» медленно, нехотя, комкая щеки неприятными желваками. — Вызывают… я сейчас. Наденька, развлекай наших гостей… только сначала выйди-ка на минутку!
У дверей, пропустив вперед Наденьку, Лель задержался.
Бросил с хрустом, будто не слова — доски зубами грыз:
— Полагаю, господа, это ваш… это наш магистр в коробчонке едет! Коньячка хочет…
И мне показалось, что слово «…падла!» так и осталось неразгрызенным. Рывком, озарением вспыхивает уверенность: да, сероглазый магистр не просто не из этого кубла! Он из кубла большого, дальнего, где четко решено прибрать здешнюю самодеятельность к ногтю, а на их костях…
Дверь закрылась. Было слышно, как шаги громыхают по коридору расходящимися гаммами: налево один человек, тяжелый, косолапый, направо — двое… минута, другая, третья, и контрапунктом для правой руки — возвращается острое стаккато каблучков.
— Ну-с, Наденька, — бодро изрек Ерпалыч, даря вернувшейся лаборантке свою самую очаровательную ухмылку, — каким образом вы собираетесь нас развлекать? Осетинские танцы на столе меж пробирок и колб? Алхимические изыски по добыванию философского камня? Ведра кофе?!
Старик осекся.
Наденька, мышка наша серая, приложила палец к губам и выразительно мотнула головой в сторону дальнего угла.
Ерпалыч в ответ поднес костлявую ладонь ко рту и помахал ей на манер болтливого языка; после чего вопросительно поднял брови и соорудил из уже использованной ладони рупор близ мохнатого уха.
Наденька кивнула.
Я созерцал сию пантомиму не без интереса, искренне надеясь выудить хоть какое-то подобие смысла. В итоге сподобился: старик зашарил глазами по лаборатории, радостно икнул, подскочил у к хлипкому магнитофончику-китайцу и извлек из-за пазухи кассету.
Щелчок.
Пауза.
Светопреставление.
Надо было видеть выражение лица Фимы-Фимки-Фимочки — он ведь, меломанище, никогда раньше не слышал «Куретов»!
Зато кенты-кентессы слышали и понимали, что это может, означать, потому что в лаборатории, и без того тесной, стало существенно тесней от наличия Фола с Папочкой.
Ладно, в тесноте, да не в обиде.
— Вы что-то хотели нам сказать, Наденька? — надсадно заорал старый хрен, перекрикивая собственную «звуковую завесу». — Говорите, не бойтесь, мы лаборанток не кушаем! Не кушаем, не слушаем, не подслушиваем! Ну-с?
— Она не лаборантка, — сказал Фима. — Она завлаб. Меня после суда на ее место прочат, а Надежду Викторовну — в замы.
Кажется, он хотел поговорить про этику и, про ее отсутствие у местных заправил, но передумал.
Наденька достала коробок спичек, вынула одну, поковырялась в ухе.
Заговорила:
— Николай Эдуардович мне сейчас велел без лишнего шума вывести вас из центра. Нижними коммуникациями — под церковью, к дому священника. Там нас будет ждать машина с шофером, и я должна буду проследить, чтобы вас благополучно привезли в город. Но мы не поедем в город. Мы пересидим в доме священника некоторое время и, если повезет, выйдем наружу.
Она помолчала и добавила шепотом, который был отлично слышен всем:
— Сдаваться.
— …вы ничего не понимаете. Вы шутите, улыбаетесь, вас водят, как слона в посудной лавке — осторожненько, заблаговременно убирая все ценное; вас водят на крючке, готовясь подсечь, а вы ничего, ну совершенно ничего не понимаете! И когда поймете, будет поздно, поздно, позд… нет, воды не надо, это не истерика. Просто я очень боюсь. Ефиму Гавриловичу, можно считать, повезло: он человека убил случайно, его даже не пришлось порукой вязать. И так не сбежит: угроза Первач-псов лучше любых запоров… А мы тут все хуже, чем в цепях! Меня, когда заманивали, златые горы сулили, публикацию работ обещали, а потом, на вторую неделю — день рождения Николая Эдуардовича, все пьяненькие, один урод меня в манипуляционную затащил, с-скотина… короче, я спьяну его скальпелем. Там на столе скальпель лежал, будто нарочно. Оказалось: нарочно. Все нарочно — и день рождения, и скальпель, и смертник-насильник чуть ли не сам на лезвие артерией лег. Куда я теперь? К кому я теперь? Вне Малыжино защиты на день хватит, в лучшем случае на два… а на смертную исповедь их люди в очередь поставят, да только не дождусь я своей очереди! Здесь сотрудники верные: одни с самого начала в курсе, другие теперь все равно никуда не денутся! Вам небось на ночь остаться предлагали? Коньячок, гостевые люксы, дым коромыслом…
Вижу, предлагали. После этого коньячка вам наши пенаты — дом родной. И захотите уйти, не сможете. Отличная гарантия: любого ренегата в самом скором времени скармливать «психозу Святого Георгия». Тишь да гладь, и руки пачкать не надо — пусть даже они и без того по локоть…
Тут ведь все на крови построено! Порука — на крови, защита — на крови…
А двери-то всегда открыты настежь.
Скатертью дорога!
Николай Эдуардович мне сейчас сказал: «Все, Наденька, шутки в сторону! Эвакуация ценных сотрудников — машины с курсантами уже в пути, скоро здесь стрельба начнется. Видно, здорово мы кому не надо поперек глотки… ну да лиха беда начало, а конец всегда лих! Выталкивай гостей по схеме „Иф“, а я с тобой на недельке свяжусь. Поняла?»
Я все поняла. Врал он, в глаза глядел и врал. Такие, как он, завтра уже в какой-нибудь Бразилии-Португалии вермут кушают; а такие, как я, под забором с синим лицом и разрывом аорты. Ефим Гаврилович, вас это тоже касается, в полный рост… если, конечно, он и вам не соврал. В смысле, никакой вояка от ваших кулаков не помирал. Мало ли…
Так что хотите, оставайтесь здесь; не хотите — пошли. Мне терять нечего, я и одна уйду. Пересижу в укрытии, потом сдамся властям. Лучше живой в камере, чем дохлой на улице. А вы можете и машиной в город, вас шофер, доставит. Видно, очень вы нашим шефам нужны, вас чище фарфоровой вазы берегут…
Выключите, пожалуйста, эти вопли.
Я все сказала.
Ой, мамочка, дура я, дура…
В коридоре Наденька остановилась перед ничем не примечательным участком стены и просто провела рукой по шершавой, грубо окрашенной поверхности. Тихое гудение, и перед нами открылся темный проход. Нет, уже не темный! Внутри послушно вспыхнули лампы, освещая дорогу.
Готический роман «Проклятие монаха»! Потайные ходы, подземелья… плюс электрификация.
— Любопытно… — бормочет сзади Ерпалыч. — Это Голицыны были столь предусмотрительны или теперешние хозяева постарались?
Однако любопытство бывшего начлаба «МИРа» остается неудовлетворенным. Наденька коротко бросает: «Идите за мной», и мы углубляемся в туннель.
Следующую дверь (копия той старушки, за могучей спиной которой в Дальней Срани обитает мой Миня, только помоложе) Надежда открыла Лелевым способом: приложила руку к замку, пауза, щелчок — и толстенная бронеплита мягко ушла в стену.
Минутой позже она встала на место за спиной ехавшего последним Фола.
— Это не Голицыны! — счастливо сообщает Ерпалыч. — Кладка явно современная.
В этот момент он очень смахивает на Фиму, способного перед дверью в кабинет дантиста с увлечением рассказывать о всяких биохимических прелестях. Нет, зуб даю, у ученой косточки мозги устроены как-то не по-людски.
С вывертом.
Впрочем, я им всем большой привет передавал. Только выверт в другую сторону.
Впереди в потолке темнеет люк, из чрева которого свисает ржавая лестница: железная дорога в никуда.
Поручни шпалами уходят вверх, во мрак.
— Если нам сюда, то кентавры тут не пролезут, — сообщаю я Наденьке.
Немедленно поступают Папочкины опровержения.
Фол молчит; задрал косматую голову и прикидывает.
— Нам дальше. Это выход в заброшенную церковь. Кстати, надо бы кого-нибудь послать наверх — осмотреться.
— Я полезу! — тут же оживляется Фимка.
— Ты гляди там, чтоб самому не засветиться! — напутствует Фол скрывающегося в люке доктора наук, а Папа тем временем ненавязчиво оттесняет от лестницы Молитвина Иеронима Павловича, явно вознамерившегося последовать за Фимкой. Вот уж воистину: седина в бороду — бес в ребро!
Партизан-любитель, понимаешь…
Когда я уже начинаю подумывать: не вознестись ли мне вслед за Фимочкой, дабы, невзирая на наличие черного пояса, загнать его пинками обратно? — над головой наконец слышится металлический скрежет, и через пару секунд доктор биохимии сваливается буквально нам на головы.
— Тишь, да гладь, да Божья благодать. Никого не видать.
— И давно пора поддать!
Это Ерпалыч.
— Рифмоплеты! — не удерживаюсь я.
— Может, напрасно шухер подняли? — выдвигает предположение Фол.
— Нет, эти зря паниковать не станут. Пошли. И мы двигаемся дальше живой аллегорией: заблудшие души вслед за Надеждой. Или слепцы за слепым поводырем. Миновали еще одну дверь (прямо как в подводной лодке, если судить по фильмам!) и, поднявшись по каменным ступенькам, оказались перед последней преградой — на этот раз обычной, деревянной.
Надежды крашеная дверь… нет, лучше не так. Надежда, легкою рукою сыграй мне что-нибудь такое…
— Центр видеоконтроля, — сообщает Наденька на мой неслышный призыв. — Подвал под домом священника. Отсюда есть выход наверх, там вас ждет машина.
Дверь оказывается незапертой.
Рядами подсвеченных изнутри аквариумов горят на стене многочисленные мониторы. Панели, шкалы, рычажки, тумблеры, индикаторы — покруче, чем на телестудии, где мне однажды довелось побывать.
— Наконец-то! Машина вас давно ждет, — вскакивает из угла субтильный оператор в белом халате.
— Ну что, вы едете?
— Пожалуй, я останусь с вами, Надежда Викторовна, — говоря это, Фима смотрит почему-то на меня. — Возможно, это все действительно подставка и я никого не убивал, но… Проверять местных господ на правдивость, рискуя собственной шкурой, мне не очень хочется. Вдруг окажется правдой? Уж лучше сдамся, пусть меня сажают в КПЗ. Если выяснится, что мне соврали — тогда все равно отпустят. А если нет… Как вы сами верно заметили, «лучше живой в камере, чем дохлой на улице»! Опять же, «живая собака лучше мертвого льва». Присоединяюсь к вам и царю Соломону.
Наденька молча кивает, а оператор изумленно таращится то на нее, то на Фиму.
— Алик, зато ты лучше мотай отсюда. Забирай всех — и в машину.
Подойдя к Фиме-Фимке-Фимочке, я беру его за пуговицу.
Некоторое время молчу.
— Это ты славно придумал, Архимуд Серакузский. Это ты так славно придумал, что просто… просто слов нет. Никуда я отсюда не поеду. Пока не смогу убедиться, что с тобой все в порядке. Ты, когда за меня дрался, не спрашивал: что да как! И мы не для того сюда приперлись, чтобы при первом звонке ноги делать. Вместе здесь посидим и посмотрим, каким макаром дело обернется. А потом я лично прослежу, чтоб ты попал по назначению. У меня в прокуратуре блат… любимая женщина. Мы с ней родственники по Пашкиной линии. Понял? Или формулами изложить?!
— Вы, это… вас машина наверху ждет! — подает наконец голос опомнившийся оператор.
— Подождет. — Папочка отстраняет нас с Ерпалычем и подъезжает к оператору, который невольно пятится от кентаврессы и упирается спиной в угол. — Надежда Викторовна, ты умеешь со всем этим барахлом обращаться? Или глиста сушеного припашем?
— Умею. Я здесь дежурила несколько раз.
— В-вам… вам надо срочно уходить! Центр вот-вот п-подвергнется н-нападению, — лепечет из угла оператор, спешно пытаясь принять цвет собственного халата и прикинуться белой тряпкой.
Это ему почти удается — выдают только широко раскрытые глаза.
Глаза моргают вдвое чаще, чем положено.
— Сиди тихо, — вполне дружелюбно советует Фол тряпке с глазами. — Или сам сейчас… подвергнешься нападению!
— Так, это у нас периметр, — Наденька уверенно щелкает переключателями, одновременно чертя между тумблерами косые пентаграммы, — это интернат; ага! — главный корпус, второй этаж… первый… минус первый… вот! Наружное наблюдение. Вход в погреба. Там у них основное капище. Я там была… однажды…
