Голова разрывалась, кровь стучала в висках…
- Не двигайтесь, мадемуазель! Сейчас… Я только закреплю повязку…
Еще ничего не понимая, девушка приоткрыла тяжелые, словно свинцом налитые, веки.
Свет!
Неяркий, больше похожий на светящийся туман. Чей-то темный силуэт - совсем рядом; тепло ладоней…
- Мадемуазель лучше не двигаться. Рана неглубокая, но удар был очень сильный.
Голос звучал странно - хриплый, словно неживой. И слова выговаривались дивно: вроде бы и понятно, а каждое звучит как-то по-нездешнему.
Что-то стянуло наполненную болью голову. Ярина сообразила - повязка! Ее сильно ударили, наверное, рукоятью шабли. Подобрались сзади…
Пан Рио? Где он?
И остальные - где?
Хведир?
И она сама?
Кап… Кап… Кап…
Капель? Неужели весна?
- Пусть мадемуазель полежит, я сейчас принесу воды…
Внезапно почудилось, что говоривший очень стар. Как гранитные глыбы, нависающие над головой.
Странно: почему она подумала о камнях?
Холодный, мокрый край коснулся губ. Девушка отхлебнула, с трудом удержалась от стона…
- Спасибо!
- Мадемуазель лучше пока не разговаривать! Я сейчас вас укрою.
Но туман уже исчезал. Медленно-медленно из светящегося сумрака проступили тяжелые, неровные своды…
Вот почему вспомнился камень!
И тут она, наконец, очнулась.
Неярко, чуть потрескивая, горел факел. Легкий приятный запах смолы…
Холод…
Холод и сырость.
Ярина сжала зубы, попыталась приподняться.
- Мадемуазель лучше лежать!
Худые руки осторожно поддержали за плечи.
Вначале она разглядела бороду, седую, длинную - и аккуратно расчесанную. Такие же волосы - длинные и белые, - падали на плечи.
Большие светлые глаза…
И губы - узкие, бесцветные.
- Где я?
Бледные губы чуть дрогнули. Усмешка; горькая, не усмешка даже - гримаса.
- В аду девять кругов, мадемуазель. Этот - девятый.
Она все-таки смогла привстать. Сесть. Оглянуться.
Ад был каменный - от низких сводов до блестевшего влагой пола. Прямо посреди потолка - круглый люк. Высоко - не достать, не допрыгнуть. В углу, почти неприметный в полутьме, черный зев. Колодец?
Тот, кто помог ей, был одет странно - грубый кожух, какой носят селяне, а под ним тонкое платье с узорным кружевным воротником. На худых пальцах - золотые перстни.
- Это замок господина Мацапуры, мадемуазель. Мы в подвале, на нижнем ярусе.
Все стало на свои места. Итак, она жива. Надолго ли?
Ярина вновь огляделась, пытаясь найти путь к спасению. Неровные стены, капли воды, черный зев колодца…
- Здесь один вход и один выход, - понял ее неизвестный.
- Вход - это люк. Выход пани может увидеть в том углу. Осадной колодец - очень глубокий. Даже не слышно всплеска…
- А вы… Давно здесь?
- ее голос дрогнул.
- Давно…
Слово упало тяжело, словно кусок гранита.
- А что там, наверху?
Человек вновь горько усмехнулся, качнул седой шапкой волос.
- Стоит ли об этом, мадемуазель?
Ярина попыталась привычно мотнуть головой, но не удержалась - застонала.
- Стоит, - наконец смогла выговорить она.
- Расскажите, пан добродий!
Тяжкий вздох. В светлых глазах - боль.
- Там умирают. И здесь тоже. Мадемуазель повезло, ей дали выбор. Страшный, но все-таки выбор.
Слова звучали жутко, но девушка догадалась. Колодец! Бездонный колодец - единственный выбор, какой у нее остался.
- Поэтому ни на вас, ни на мне нет цепей. Мы свободны - в этих стенах. Тем, кто наверху, хуже.
- Хуже?
Ярина оперлась локтем на холодный камень пола, заставила себя встать.
- Что может быть хуже?
Седая голова качнулась.
- Мадемуазель лучше не знать. Хуже - когда беззащитных девушек привязывают к ложу и терзают, пока в них еще есть жизнь. Хуже - когда из вен льется кровь, а мясо пылает на огне…
Ярина не поверила. Бред! Этот несчастный просто тронулся рассудком. И немудрено, в этих-то стенах!
- Люк наверху - единственный выход?
- Да… Иногда у меня бывают гости - как вы, например. Здешний хозяин не хочет, чтобы я сошел с ума в одиночестве. Потом их забирают назад, если они не догадываются сами уйти вовремя. Не смею советовать, но…
Девушка даже не возмутилась. Ну, нет, так легко ее не возьмут! Раз жива - выход всегда есть! И это - не холодная глубина колодца. Она выберется! Обязательно выберется, не может же она, Ярина Загаржецка, сгинуть в этом дурацком сыром подвале!
Ведь ей только семнадцать!…
Страх ушел, исчезла растерянность. Боль не мешала думать. Да, до люка не достать! Но ведь сюда кто-то спускается, наверное, сбрасывают лестницу - веревочную или деревянную. Этот странный старик должен знать…
- Я не представилась пану, - девушка постаралась улыбнуться.
- То прошу прощения. Я - дочь сотника валковского…
- Я знаю, кто вы, мадемуазель, - бледные губы вновь сложились горькой усмешкой.
- То позвольте приветствовать вас в стенах моего замка. Станислав Мацапура-Коложанский к вашим услугам, мадемуазель Ирина!
Большие светлые глаза взглянули в упор…
Она поверила.
Поверила, почему-то даже не особо удивившись.
И сама поразилась этому.
- Мадемуазель, наверное, решила, что перед нею - безумец?
- Нет…
Ярина медленно прошла вперед, прислонилась горячим, кипящим болью лбом к ледяному камню.
- Вы не похожи на безумца… пан Станислав. Значит, тот, наверху - самозванец?
- Увы, не совсем… Я бы посоветовал вам присесть.
Странно, в этом подвале было кресло - тяжелое, темного полированного дерева. Резные листья вились по массивным ручкам и подголовнику.
- Не знаю, много ли у нас с вами времени, мадемуазель. Я думаю, он решил познакомить нас, чтобы, так сказать, похвастаться. Ведь я немного знал вашего батюшку. Вы для него - ценная добыча… Впрочем, если хотите - расскажу. Постине, эта история напоминает сочинения мсье Казота! Не читывали? И слава Богу, юным девушкам такое ни к чему…
Он помолчал, глаза потемнели, сжались губы. Внезапно Ярина поняла: этот седой человек не так и стар. Не больше сорока, и если бы не белые волосы, не длинная борода…
- Лет тридцать назад мы жили с моим отцом в Париже. Мне было тогда двенадцать. Однажды…
Пан Станислав помолчал, словно вспоминая. Худая ладонь сжалась, длинные ногти впились в кожу.
- Однажды отец повел меня на Гревскую площадь. Там была казнь - четвертовали какого-то разбойника. Бог весть, зачем отцу понадобилась вести меня туда! Страшно мне не было, я даже глаза не зажмуривал…
Он вновь замолк, вздохнул:
- Никогда бы не повел ребенка смотреть, как убивают человека! Этот разбойник был истинный негодяй. Он отказался от исповеди, оттолкнул монаха, бросил крест на помост. Страшный человек!… Очень крепкий, широкоплечий, лицо красное… Я даже обрадовался, когда он закричал. Он долго кричал - палач медлил. Сначала - руку, потом ногу, потом другую руку…
Слова падали мерно, тяжело, и девушка почувствовала, как по спине ползут мурашки. Или это холод подземелья делал свое дело?
- Наконец, все кончилось. Народ стал расходиться, но мы остались. Отец подошел к палачу, о чем-то стал с ним говорить. Отрубленная голова лежала тут же - на колесе. Знаете, такое большое колесо, деревянное, как от телеги. Мне было жутко, но я все-таки подошел ближе. И вдруг я увидел, что голова приоткрыла глаза…
Часть третья
ИСЧЕЗНИК И КОЛДУНЬЯ
ПРОЛОГ МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
На этот раз его ждали.
Стены западни готовились долго. В основу ложилось все - донесения Рубежного караула, доклады застав с границ Сосудов, косые, обманчиво мимолетные взгляды вслед, когда он вихрем проносился сквозь порталы.
Сегодня ловушка захлопнулась.
Напротив, закрывая выход, светящимся дымным маревом клубился тот, кого звали Самаэлем. Тот, кто силой своей и чужой исстари держал Рубеж на замке; для кого личным оскорблением была всякая свобода, не желающая знать ограждений и пределов.
Самаэль смеялся.
Прозрачный ранее Рубеж неожиданно встал навстречу переплетением толстых, пружинящих канатов; рядами проволоки с колючими железными репьями; стеной синего холода, сиянием, откуда с треском били молнии о семи зубцах, не давая приблизиться, отшвыривая обратно. И безнадежность клубилась грозовым облаком исхода.
А Самаэль все смеялся.
Потому что далеко отсюда медлил над полыньей молодой чумак, готовясь опустить в ледяную смерть младенца-нехристя, сына блудной матери своей и адского любовника; чумак стоял далеко, а Самаэль стоял здесь, загораживая дорогу, и надо было спешить, и спешить было нельзя.
- Забрал бы сына… - издевательским сквозняком пробрало издалека.
- Придушу ведь… соберусь с духом - и придушу!
Впервые в жизни он испытал ненависть и боль. Впервые в удивительной жизни, где всей боли было - внезапная смерть Ярины, а ненависти не было совсем. И внутренний свет стал внешним, делая его подобным кипящей лаве. В прошлый раз он ушел шутя, а молодой страж Рубежа, вцепившийся в него мертвой хваткой, растаял в плотском мире судорожной, дрожащей вспышкой. Ему потом было даже немного жаль глупого щенка, совсем немного и совсем недолго…
Сейчас ему было не жаль даже себя.
Они сошлись в Порубежье, сшиблись грудь-в-грудь - и он понял: не уйти. Тьма давила, отсекала пути, тщательно затаптывая отлетевшие прочь искорки; к услугам Самаэля были таможенные склады всех Рубежей, доверху набитые изъятой контрабандой, Имена и Слова хлестали наотмашь, и молча ждала добычу черная полынья вдали. Упругие жгуты пеленали его кольцами, гася волю… нет, не уйти.
Такому, какой он есть, не уйти.
Он знал, что не может отменить случившееся - и знал, что оставить все, как есть, тоже не сумеет. Кто он такой, если не смог спасти смертную свою любовь? Если сына своего не может спасти?! Он ненавидел себя. Он стыдился себя-нынешнего, себя-затравленного, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал… И произнес запретное Имя. Почувствовав обостренным чутьем умирающего, что врата судеб открыты, что ему внимают, он выкрикнул то главное, страстное, что еще позволяло ему держаться на пределе бытия.
И задохнулся.
- Забери малого, слышишь?
- эхом вплелось в его крик.
- Чертяра…
В миг просветления он вдруг отчетливо осознал, что и эта, последняя лазейка была подстроена, была тайной пружиной мышеловки, - но осколок меркнущего сознания отчаянным метеором ввинтился в открывшуюся прореху Рубежа, жадно плеснула вода в полынье, упустив добычу; и вдогон ударил голос, шедший, казалось, отовсюду:
"Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час."
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Золото.
Внизу, сверху, слева, справа… всюду. Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот, и заточены в мертвый металл сфиры Малхут-Царство, Год-Величие и Нецах-Вечность, не позволяя встать на ноги, шевельнуть пусть самыми кончиками пальцев, а сфира Йесод в золотой броне надежно сковала детородный уд, замыкая центр, сердцевину нижнего треугольника… выше, выше, скорей выше, пока еще огонь заката пьяным канатоходцем пляшет на макушке Древа, окрашивая живым багрянцем высшую сфиру Кетер-Венец, пока солнце еще не рухнуло за золотой горизонт!… выше!… но пустота клокочет в груди, и руки, мощные руки мои - бессмысленная тяжесть, ибо средний треугольник Гевуры-Силы, Хесед-Милости и Теферэт-Красоты почиет в саркофаге, откуда нет выхода, и лишь в завершающем треугольнике, в триединстве сфир Бины-Разума, Хохмы-Мудрости и багряного Венца еще плещет умирающий прибой, судорожно теряя последние капли, исходя пеной…
Тянусь чем могу - волей.
Остатками.
Выплескиваюсь из золота - куда?
Ползу жужелицей по тайным каналам чужого и в то же время странно родного тела, когда хотел бы лететь самумом пустынь, проницая триста девяносто небосводов, наполняя собой все и всем - себя; ползу, тащусь, уговариваю пропустить, где раньше ломал запоры, просачиваюсь капелью, куда раньше врывался волной; и взглянуть на мир из не-моих глазниц труднее, чем прежде - смеясь, рвать Рубежи и уходить от погони.
Смотрю.
Кричу из не-моих глаз - в глаза.
Передо мной Заклятый.
…что?! Рио, это ты? неужели разговор не окончен?!
Чужие глаза видят плохо.
Я ворочаюсь в них, как ворочалась однажды иссохшая мумия в погребальных пеленах (было!… помню!… а я тогда стоял и смеялся в пыльной тишине пирамиды…). Но тьма не-моих глаз свежа и прохладна, в ней нет ни крупицы, ни пылинки проклятого золота.
И из этой спасительной прохлады я горстями швыряю в Заклятого видения-мольбу, его же собственную память, надежно похороненную в этом бесчувственном сундуке с двойным дном. Я бросаю в лицо его души дым магнолий и хруст фарфора под сапогом, свечу белого платана и ненависть превыше обреченности; я выбиваюсь из сил, умоляя его нарушить условие Заклятия, совершить выбор, спасая себя и меня. Я беззвучно кричу, как уже кричал ему раньше, умирая не в золоте - в дурацкой клетке после неравного боя со сворой Самаэля, того гордого Малаха, чья власть зиждется на силе… да, я еще кричу.
Остатками.
Пока не понимаю страшную истину: все изменилось.
Это совсем другой Заклятый. Это не глупый герой Рио, это Двойник, и с его клинка мне меньше всего нужна смерть - с его клинка мне нужна пощада.
У каждого Заклятого свой Запрет… и свое нарушение Запрета.
Умолкаю, возвращаюсь и тону в плавящемся металле забытья.
На дно.
Поздно.
Золотые корабли идут по золотым хлябям, золотые тучи идут по золотым небесам, золотые пылинки пляшут в золотом луче, драгоценный дождь нитями тянется к литой тверди, желтые листья бубенцами звенят на желтых деревьях, на златом Древе Сфирот… нет, поздно.
- Пан Юдка?
- эхом спрашивают из ниоткуда.
- Да что с вами?!
"Со мной - все," - хочу ответить я, но не могу.
И вовсе не потому, что обращаются не ко мне, а к Двойнику, в кого я напрасно швырял дым магнолий и хруст фарфора, когда надо было швырять страшный дух горящей плоти и молчание сестры Рахили, на беду себе прожившей дольше обычного…
Нет.
Все-таки поздно.
Не дотянусь.
* * *Старый, очень старый человек сидит у очага, раскачиваясь вперед-назад и монотонно выпевая песнь без смысла и цели.
Я стою рядом, наполовину утонув в стене.
- Ну почему?
- вновь говорю я.
- Рав Элиша, почему ты зовешь меня каф-Малахом, тогда как остальных из Рубежей ты всегда называешь бейт-Малахами?! Ответь мне! Ответь - и я принесу тебе полные ладони света!
Маленький каганец чадит в углу, играя тенями.
Снаружи и внутри - духота, которая безразлична мне и безразлична старику у очага.
- Глупый, глупый каф-Малах, - хриплым смешком вплетается в песню без цели и смысла, и тень на белой известке все качается от тайного сквозняка, то увеличиваясь, то уменьшаясь.
- Зачем мне твой свет, зачем мне твои ладони? Уйди в стенку, не мешай старику умирать… Тебе мало, что меня и так наградили прозвищем "Чужой", а синагогальный служка плюет мне вслед, когда я еду мимо на осле? Мало, да?! А ведь мой осел ничем не хуже ослиц рабби Пинхаса и язычника Балама, разве что не вещает прописных истин для народа! Уйди в стенку, неудачник, и забудь ко мне дорогу…
