До того ли?!
- Не стреляйте, пане сотнику! Это мы! На подмогу до вас!
- весело донеслось снизу.
- Открывай ворота!
Неужто и взаправду опомнились хлопцы? на подмогу явились?! Кто там к воротам ближе всех? Яринка с бурсаком?
Сотник набрал было воздуха: отдать приказ! отворить!
- как вдруг охнул, увидев небывалое. Мыкола-угодник! спасители небесные! Лицо выбиравшегося из рва Свербигуза, сплошь измазанного тиной-ряской, все переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих запрыгали зеленые очи, губы засинели, рот в минуту раздался до ушей, изо рта выбежал клык, и стал черкас - колдун бесовский.
- Ах ты, адов выкормыш!
- креститься уже не было времени, и сотник попросту выпалил из рушницы в гнусную харю.
Редко давал промах Логин Загаржецкий.
И сейчас: не пропал заряд даром.
Харя щедро брызнула красным, разлетелась кровавыми сгустками, и мгновеньем позже на земле задергалось, засучило ногами тело наместничьего вояки - в латах, с диковинной шаблей в мертвой руке.
Тьфу-ты, пропасть, мара чаклунская!
Отбросил назад рушницу, схватил другую. Получи, нечисть богопротивная! Ага, берут тебя пули, берут! Обычные, свинцовые. Ну, то и добре. Под черкасов-братьев рядиться вздумали, личину пялить?
Н-на!
Сбоку охнул, мигом выпалив из своей янычарки, Мыкола Еноха. Видать, узрел наконец! Не помогли ворогу чары басаврючьи!
Сотник обернулся за очередной рушницей, мазнул взглядом по двору - все ли в порядке?
- и на миг застыл. Встретился глазами с женщиной у перевернутой телеги.
Ведьма Сало… Сале. А, не все ль едино?!
- когда горят зенки хитрой бабы огнями болотными. И видится в них сотнику Логину: был латник, стал Свербигуз, был Свербигуз, стал лысый дидько! Что ж это выходит, панове-молодцы? Это, значит, она, пышна пани, чары ворожьи от него, сотника валковского, отвела? она обман колдовской распознала? не дала скомандовать открывать ворота?! Ведь еще бы чуть-чуть…
Она. Больше некому.
Сотник махнул рукой ведьме - спасибо, мол, баба! молодцом!
- и в эту секунду неожиданно захлебнулся кулемет.
Неужели заряды кончились? Плохо дело!
Логин понимал, что он теряет драгоценные мгновения, что надо стрелять, стрелять, пока есть порох и пули - но взгляд мимо воли сам метнулся вверх по стене башни.
На краю окна, ангелом господним, стоял Забреха. Блаженно лыбился из-под густых бровей, воздевал к радужному небосводу руки. Сотник хотел крикнуть, выбранить, но слова застряли у него в глотке. Забреха сделал шаг вперед - как показалось Логину, ступая прямо по воздуху - и тут черкаса уцелил толстый арбалетный болт.
В улыбку вошел, в уста молодецкие; из затылка вышел.
Тело кувыркнулось вниз, шмякнулось о булыжник двора - и медленно, словно не желая расставаться с вольной жизнью, обмякло.
Вокруг головы стала натекать бурая лужа.
Валковский сотник молча перекрестился. Вот и нет верного товарища, которого так и не смогли взять турецкие пули да ятаганы!
Прими, Господи, душу раба Твоего…
- Ну, чаклуны подколодные, ходи на вареники!
- разлетелся по двору крик есаула.
Из ствола кулемета вновь ударило пламя. Дернулось, затрепетало - и поперхнулось само собой.
- Чорт!
- раздалось из окна.
- Клята махиния!…
И сразу, растерянно, чужим сиплым взвизгом, меньше всего похожим на вопли бывалого есаула:
- Чо-о-орт!…
* * *Логин вгляделся - и обомлел.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова яра
Золотая оса рвалась к свету.
Билась с надсадным жужжанием в стенки Сосудов (пленочки?… смешно…), грозила жалким жалом Древу Сфирот (жалкое жало?… смешно…), пугала и без того испуганных бабочек, мечущихся в бессмысленной пустоте Служения (бабочки? одна - большая? розовая?… смешно…).
Розовая бабочка.
Золотая оса.
Бейт-Малах, Ангел Силы, князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырываются тридцать языков пламени; муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны.
И каф-Малах, исчезник из Гонтова яра, игравший Рубежами, будто ребенок кубиками, а ныне - ничтожный огрызок некогда великого существа, посмевшего возжелать на краю гибели, чтобы услыхать из вечности насмешливое:
"Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час."
Это я.
Золотая оса - это тоже я. Последняя искорка, выброшенная за предел. Жизнь золотой осы в медальоне - впрямь ли я могу назвать тебя своей? Ведь прежде я знал лишь одно: "здесь"! ведь раньше я знал лишь одно: "сейчас"! А у тебя, смешная оса, было много иных сокровищ: "вчера" и "завтра", "там" и "тут"… Я завидую тебе, оса, я завидую сам себе, корчась в болезненном забытьи.
Помнишь: отчаянный бой с Самаэлевой сворой у последнего Рубежа?!
Помнишь: "Лети…" - шепчут губы сына моего, и вскоре Заклятый стоит на пороге нарушения Запрета, пороге, который он так никогда и не переступит?!
Помнишь: юродствует ведьмач, глава Ковена? длится бой в метели? бьется медальон о грудь Двойника, едущего с врагами своими по Околице?!
Да, ты помнишь… я помню…
Мы оба помним.
Мы оба, за неимением лучшего, зовем это - жизнью.
Мы оба: я, некогда свободный каф-Малах - и ты, запертая в темнице тварь, упрямством своим подобная несокрушимой косточке Луз, о которой сказано в Толкованиях:
- Адрианос, пропади он пропадом, спросил у посвященного рава, говоря: "Из чего намерен Святой, благословен Он, произрастить человека в грядущем, после Суда?" Сказал ему: "Из косточки Луз, которая в позвоночнике." Спросил его: "С чего ты взял?" Ответил: "Размалывали ее жерновами, и не изломалась. Сжигали в огне, и не сгорала. Мочили в воде, и не размокала. Положили ее на наковальню и ударяли по ней молотом. Разлетелась наковальня, и треснул молот…"
Оса моя золотая! тайная косточка Луз, что есть в человеке и отсутствует в Малахе! почему же мне кажется, что тебя больше нет, золотая оса?!
* * *И это тоже я - длинное тело на полу.
Тело.
Мое?!
Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно.
Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражными осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна, багрец, изумруд.
Три великих Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: "Нет заступника, и некому отменить приговор".
Отчего же мне смешно?… смешно и холодно.
Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит. Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом и вновь опущена в землю.
Это ты прошептал во сне: "Я спасу?"
Или мне показалось?
Кого ты спасешь?
- мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверзстой могилы?
Всех?
- Глупый, глупый каф-Малах…
Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза.
Никогда!… никогда раньше… каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой - никогда!…
Смотрю.
Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене.
- Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?!
Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда: живого, насмешливого… родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал - его.
Нет, иначе - я его выбрал.
- Рав Элиша!
И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом - но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха.
Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине.
Он стоит напротив, плечом уходя в стену.
Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став - настоящим. Самым настоящим.
- Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне - ее нет?!
Он смеется.
Смеюсь в ответ.
- Но и Блудного Ангела нет? да, старый рав?!
Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал.
Да, Блудного Ангела больше нет.
Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким - прежним и новым в один час?!
Гляжу насквозь.
Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив.
Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? в ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья - надежду на всплеск Чуда?
Пустые слова.
Меньше, чем пустые.
Тянусь - волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой.
Беру с пола зеленый осколок.
Наискось, по мякоти ладони - больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет - по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты.
Кровь.
Янтарная, густая… сворачивается коростой, прекращает течь.
Кровь.
Моя.
- Я сейчас смертен, рав Элиша?
- Глупый, глупый каф-Малах…
Старый, очень старый человек улыбается.
Улыбаюсь в ответ.
Прощаюсь.
* * *- …Пали!
Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу - три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню.
На пол.
Многоголосый крик - снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе…
- Пали!
Грохот, треск.
Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? наверное.
Сын мой, ты спишь? ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия?
Есть ли вокруг нас безопасное место?
Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь - жидкий янтарь.
Я еще нужен моему мальчику.
Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи - не осой в золотые стенки, но силой в силу.
Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик - видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью… нет! не думать! не вспоминать!
Раньше нет, есть лишь сейчас.
Сын мой, я скоро вернусь! я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны!
Мне холодно.
Мне смешно.
Может быть, это и есть - страх?
- …От чорт!
У башенного окна отчаянно бранился один из черкасов. Завидя меня в дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение.
- Подвинься!
Детская трещотка ожила в моих руках.
Словно ждала.
И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать до рва со стоячей водой.
Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы.
Только не так, как тогда: один против всех.
Иначе.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз - негасимые лампады от висков к переносью.
Очухался, чорт-спаситель?!
Чорт махнул сотнику, как старому знакомому, шестипалой ручищей - и нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше - по насыпи, где вновь столпились вражьи стрелки.
"Вот оно, значит, как, - подумалось невпопад: хоть лоб крести, прося прощенья за думу еретическую.
- Знать, пришло время биться вместе - будь ты хоть черкас реестровый, хоть жид записной, хоть ведьма из земель неведомых, хоть сам лысый дидько! Ну что ж, панове вороги - добро пожаловать в пекло!"
И, криво усмехнувшись, сотник плотнее сунулся щекой к прикладу рушницы.
* * *Потом и вправду было пекло.
Наместничьи полки навалились всей силой. Подступили к воротам, к стенам, забрасывая ров вязанками хвороста, теми же щитами, досками, бревнами. Жахнула в ответ Петрова гаковница, выкосив с полдюжины лезущих на стены латников; одна за другой, рванули четыре бонбы - не соврал Гром-москаль, вон и потроха к радуге летят. Горячее, липкое шмякнулось в лицо, и Логин не сразу понял в дыму, грохоте и пороховом угаре: что это? откуда?!
Вроде как от Грома привет.
Чумак уже не справлялся, пришлось через раз перезаряжать самому, на всякий случай встав сбоку от бойницы, чтоб не достали стрелой. Впрочем, со стороны табора стреляли редко: орел, чортяка! Как котлом накрыл самострельщиков! Сейчас кулемет лишь коротко огрызался с башни, не давая им высунуться. И где только воевать научился, тварь пекельная?! Впрочем, у них там, в геенне огненной, небось, и не такая зброя водится!
- сотник вспомнил оплавленную чудо-воронку, которую видел на Околице.
В стену неожиданно гахнуло так, что на миг Логин решил: конец света! пал замок! Нет, устоял. И стена устояла, хоть и трещину дала изрядную - вон, змеится, пылит битым камнем.
"Катапульта, хай ей грець!
- дошло с опозданием.
- Еще пару гостинцев - и таки проломят, вражьи дети!"
Но тут уж оставалось просто биться, уповая на помощь Господню, потому как больше уповать и не на что было. Сунулся сотник обратно к бойнице: стрелять!
- и застыл соляным столбом.
Фузея сама из пальцев выскользнула, а губы отченаш забормотали.
К воротам фортеции приближался крестный ход. Да еще какой! воскресный! Не мугыри сиволапые с батюшкой да пьяненьким дьячком - такое и в самом Киеве разве что по большим праздникам увидеть сподобишься! Впереди не меньше чем митрополит выступает: риза белая на владыке серебром расшита, бородища до пояса, в руках посох архипастырский - золотом на солнце сверкает. Следом - сплошь иерархи в праздничных одежах, с образами да малеваными хоругвями; после - чернецы иное распятие несут, огромное, сажени три длиной, а то и поболе. И Христос на сем распятии - как живой! а за чернецами простой люд валом валит, без гвалта-гомона, чинно да благородно. А в ушах уж псалом звучит музыкою райской, и стелится поверх него - голос грозный, с самого неба рушится:
"Одумайтесь, грешники! покайтесь! Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его! Как рассеивается дым, рассеяться им; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются перед Богом и восторжествуют в радости! Аллилуйя! аллилуйя!…"
Кладет знамение сотник щепотью окровавленной.
Смотрит, как крестный ход к воротам подходит.
Открыть! открыть владыке! православным отворить!
Дернулся было - и словно кинжал турецкий под ребро ткнулся: было ведь уже! Спешил ворота отворять, Свербигузу с Бульбенкой! А оказалось: мара, обман чаклунский; спасибо ведьме - глаза раскрыла, отвела колдовское наваждение. Как говорится, клин клином. Только… а вдруг правда?! где она, правда?!
