Сале помолчала, решая, по-видимому, стоит ли отвечать. Вздохнула, пожала плечами:
- Артефакт… железный крючок для ловли саламандриков. Ничего, с князя новый стребую… Когда будем делать визу для ребенка - что-то надо будет придумать и для Рио, иначе на повторный Досмотр не стоит и соваться.
Сале смотрела теперь на меня. С вопросом - и одновременно с упреком.
- Я не знал, - сказал я хмуро.
- Не знал, что у них такие правила!
Сале, Сале, вот так Сале…
Поняла ли она, в чем заключались претензии Досмотра? И если поняла - как восприняла новость? В отношении Заклятых всегда было полным-полно предубеждений…
- За дело, - хрипло велел я, забираясь в седло.
- Сперва найдем младенца, а потом… потом посмотрим.
Хостик улыбался, глядя в пасмурное небо. Улыбка преобразила его лицо - будто сфинкс, переживший века, вдруг вывалил из суровой каменной пасти розовый влажный язык.
Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи
Исчезник больше не появлялся. Будто ушел обратно в свою скалу.
Миновала неделя; младенец жрал, как не в себя, и рос так, что чуть не лопалась кожа. Уже пытался сидеть, ползал на четвереньках и заползал в самый дальний уголок на печи; Гринь боялся, что очень скоро и корзина станет для него мала.
Однажды, пососав свою "куклу", младенец внезапно разболелся - его понесло жидким поносом, глаза затуманились, тельце сделалось горячим, как разогретый свечной воск. Гринь нашел среди прочих травок одну "от живота", но и отвар не помог; младенец пищал непрерывно, но и голос его был какой-то болезненный, слабый. Гринь сидел перед корзиной, свесив руки почти до пола, и думал, что вот и конец, что он, сам того не желая, отравил братишку, и только бы дите не мучилось, только бы скорее все кончилось…
Прошел еще день. Ребенок отощал так, что явственно проступили ребра, и уже не плакал - лежал тихо. Гринь ходил к знахарке, старая Ивдя сперва отказалась пустить "чортового пасынка" на порог, но потом, сжалившись, дала свежий травяной сбор и заговоренное ржаное зернышко.
Еще через день младенец оклемался. Попросил есть, завозился в пеленках, высвобождая ручки; Гринь глянул на розовые разнопалые ладошки - и ушел на двор, сел на пороге, опустил голову на руки и так сидел до темноты.
Семейство у деда было большое, ртов много, а земли мало. Женатые сыновья не спешили отделяться; Гриня еще бесштаньком брали на жнива - будили ночью, когда самый-самый сладкий сон. Посреди двора стоял воз, уже готовый и снаряженный. Дед, баба, Гриневы дядья, из которых младший был ему ровесником, отец и мать, двоюродные сестры - все оборачивались на восход солнца, все слушали, как дед благославляет новый день и предстоящие жнива, и всех работников, и просит хорошей погоды, здоровья жнецам и милости от поля.
Едва занимался рассвет, все пешком выходили за ворота и там уже, за воротами, садились на воз. Вожжи были в руках у отца, кобыла ступала торжественно, будто понимая, что ее тоже благословили. Изо всех дворов, изо всех ворот выезжали снаряженные возы. Целая процессия тянулась на поле - и ревнивые глаза соседей отмечали, кто как снарядился да как подготовился, да сколько жнецов выставил, да вовремя ли поднялся в это единственное, самое главное утро.
Добравшись до своей полосы, слезали с воза. Становились полукругом и смотрели на рожь - накормит ли? Что за год будет - сытый?
А потом мужчины брали серпы, женщины принимались вязать снопы, а малышня вроде Гриня была на подручных работах - воды принести, еще чего…
И только когда солнце поднималось высоко, и первые снопы стояли уже на стерне - только тогда дед варил в казане кулеш и садились завтракать, и слаже тех завтраков была только вода в чумацкой степи.
Гриня передернуло. Он поднял голову, прислушался; в хате было тихо. Ребенок, насытившись, спал.
В степи тоже был кулеш, чумацкий, с салом; сало было настоящее, старое, темное, с запутанными ходами червячков. А иногда попадался живой «хробачок», и седоусый Брыль балагурил, что без живчика и сало не сало.
Заскулил на привязи Бровко, зазвенел цепью. Гринь тупо смотрел на свои ладони.
Идти к Оксане?
Куда идти? Была бы гадалка - пошел бы к гадалке.
К матери на могилу?
Ох и красавицей была мать! Ох и ревнивый же был отец… Ох и бегал же за матерью по двору с кнутом, Гринь помнит.
А тем временем мать никогда не смотрела на сторону. И отец, напившись пьяный, каялся, говорил, что всему виной бесстыжие хлопцы и мужики, которых так и тянет к Ярине, будто медом здесь помазано. А Ярина не виновата, нет…
Куда идти?
Гринь вернулся в дом.
Младенец спал, причмокивая губками, рядом в пеленках лежал медальон на слишком длинной цепочке. Гринь не раз порывался его снять - еще задушится дите!
Порывался - но так ни разу и не попробовал. Будто удерживало что.
* * *- Выдь, чумак. Поговорить надо.
- Заходите в дом, окажите милость.
Гринь не рад был увидеть у ворот дьяка. Сам не знал, почему так нехорошо сделалось на сердце; дьяк усмехнулся, глядя в сторону:
- Не… ты выйди, чумак.
Гринь цыкнул на Бровка и вышел, притворив за собой калитку. И сразу же увидел, что в конце улицы ждут, спрятав руки в рукава, соседи ближние и дальние, всего человек десять.
И вздрогнул, потому что среди собравшихся был и Оксанин отец.
- Ты хлопец хороший, чумак. Батько твой был хороший мужик. Хоть в бедности, а на церковь жертвовал… А за мать молись. Молись, Гриня… И, чтобы грех не растить, чертененка надо того… экзорцировать. Беса, то есть, выгнать обратно в преисподнюю… Жив-то чертененок?
- Жив, - сказал Гринь, чувствуя, как мороз дерет по спине.
Дьяк скрипнул снегом, переминаясь с ноги на ногу:
- Грех, Гриня.
Гринь сглотнул:
- Знаю, что грех… Что мне, не кормить его? Орет…
- Грех, - повторил дьяк, глядя в сторону.
- Напасти на село пойдут… Недород… а то и вообще засуха. Как в тот год, когда твоих-то Бог прибрал. Помнишь?
Гринь и рад был забыть.
Кормилица-нива почернела тогда и пожухла; выехав на жнива, семья долго смотрела на мертвое поле. Отец бродил, выискивая хоть зернышко, плакал… Зимой продали все, что было. Весной стали помирать - двое Гриневых братьев, сестра, последним ушел отец, и не от голода даже - от горя.
- А в том году, - Гринь не узнал своего голоса, - какой был грех?
Дьяк посмотрел сычем:
- Не все знать положено… Может, тоже какая-то баба в тайне бесененка прижила. Или девка с перелесником согрешила. Или еще что… Столько народу повымерло - страх… Ты, Гринь, не сомневайся. Давай бесененка - мы уж придумаем, как с ним…
- Убьете?
- тихо спросил Гринь.
Дьяк поморщился:
- Не зыркай… тоже, поди, не звери. Сказано - эк-зор-цизм!
Слово было нехорошее. Каленым железом веяло от слова, железной цепью да горючим костром.
Гринь молчал.
- Что смотришь, чумак? Люди собрались… давай, неси чертененка.
- Брат он мне, - сказал Гринь и сам подивился своим словам.
Дьяк разинул рот:
- Что-о?!
Гринь молчал, испугавшись.
- Ты, чумак… ты смотри. Дело серьезное. Коли недород случится - тогда уж бесененка жечь поздно будет… Дождешься, что хату тебе подпалят. Вместе со всем… Слышишь?
Гринь сглотнул:
- Никак угрожаете мне?
- Дурень, - дьяк сплюнул.
- Дурень, дурень… Дурень! Грозить тебе… Против села пойдешь? Против совести пойдешь? Твой же батька в могиле перевернется… хоть и так уже, поди, переворачивается… Дурень!
Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе - Гринь увидел среди соседей уже и Касьяна, и Касьянового отца, который о чем-то толковал с отцом Оксаны.
- Подумать надо, - сказал Гринь шепотом.
- Думай, - неожиданно легко согласился дьяк.
- Знаю, хлопец ты умный, и придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не то, гляди, сами к тебе придем.
Гринь повернулся и ушел в дом - не попрощавшись, против вежливости, не поклонившись людям.
Ему смотрели вслед.
…Брат.
Гринь всегда был старший, самый старший, братишки ковыляли по двору, сестра орала в корзине, родителей не было весь день, надо было качать и баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки, вытирать сопли, лупить хворостиной, снова вытирать сопли, утешать… В сердцах отлупив меньшого братишку, Гринь уже через несколько минут раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного, он с трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею и тыкался мокрой мордочкой в щеку.
А вот сестру Гринь не любил. Она всегда орала и мешала спать, и выплевывала "куклу", едва Гринь пытался заткнуть ей рот. "Люли-люли!" - выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва не вываливалось наружу. "Люли-люли… Замолчи, а то задушу!"
Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили - она первая не выдержала голода, с малолетства худая была и болезная…
Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках. И малыш гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы. И чертененок теплый, и очень похож на мать, вот если бы только не ручки эти, четырехпалая и шестипалая.
И медальон с золотой осой.
- Люли-люли, прилетели гули… что мне с тобой делать… что мне с тобой делать…
Он ходил и ходил по комнате, раз за разом повторяя свой вопрос, и от частого повторения слова его превратились в лишенные смысла звуки. Младенец не отвечал - пригрелся, заснул у братца на груди; Гринь уложил его в корзину, пристроил сверху вышитый матерью полог.
Долго сидел на лавке, свесив руки между колен.
Потом встал, оделся, взял шапку и пошел к Оксане.
* * *- Завтра Касьян сватов присылает.
Гриня, против ожидания, пустили в хату. Оксанины сестры шушукались на печи, Оксана стояла в сторонке и ковыряла на печи известку - хотя рано еще, завтра будет ковырять, когда сваты придут.
Гринь присел на уголке стола. Оксанины родители сидели на лавке плечом к плечу - почти одного роста, оба сухощавые, суровые, со складками у бровей.
- Откажите Касьяну, - сказал Гринь.
- С какой радости?
- Сам сватов пришлю.
- Что за горе!
- в сердцах сказала Оксанина мать.
- Извел девку, истомил… И деньги уже есть… только куда дочь отдавать - в хату, чортом отмеченную?!
- Бесененка выкинь, - тяжело проговорил отец.
- Попа позови, пусть покадит и все что надо прочитает. Коли пообещаешь, что завтра же - откажем Касьяну.
Оксана уткнулась в печку лбом. Так и замерла, не глядя ни на кого.
- Обещаешь, чумак? Чтобы завтра же…
Гринь молчал.
- А нет, так убирайся!
- внезапно разозлилась Оксанина мать.
- Душу тянуть из девки… чтобы ноги твоей не было!
- Он пообещает, - сказала Оксана, и по голосу ее было ясно, что она с трудом сдерживает слезы.
- Молчи, когда старшие говорят!
- Оксанин отец опустил на стол кулак, так, что подпрыгнули миски и кринки.
Гринь проглотил слюну.
- Обещаешь?
- ласково, почти умоляюще спросила Оксанина мать.
Гринь молчал.
Оксанин отец поднялся с лавки. Широко распахнул дверь; прошелся по хате холодный сквозняк. Указал Гриню на выход:
- Вон.
Гринь не шелохнулся.
- Вон, сучье племя! Ведьмачий сын, чортов пасынок, чтобы духу твоего здесь не было!
Гринь поднялся и вышел.
В спину ему грохнула дверь; пройдя несколько шагов, Гринь наткнулся на поленницу, споткнулся, встал, удивленно глядя перед собой и не понимая, как это можно было промахнуться мимо калитки.
- Гриня…
Оксана выскочила ему вслед. Без свитки, босиком.
- Гринюшка, да что ж ты… да как же ты отказываешься от меня, я тебя из чумаков ждала, молилась, на дорогу ходила, все глаза проглядела! Все думала, как свадьба будет… как в дом к тебе приду… Гриня, не хочу за Касьяна, откажись ты от матери своей ведьмы, от байстрюка чортового, возьми меня за себя, обещал ведь!
- Обещал, - сказал Гринь мертвыми губами.
- Так откажешься от байстрюка?!
Гринь перевел дыхание. Положил руки Оксане на плечи, ей ведь холодно без свитки.
В тот день его выпорол отец, как оказалось, без вины; Гринь сидел в бурьяне под чьим-то забором и ревел в три ручья, не столько от боли, сколько от несправедливости. Она подошла - коса до пояса, в стиснутом кулаке, в чистой тряпочке - сокровище.
«А у меня яблоко!»
«Ну и что, - сказал Гринь сквозь слезы, - у нас во дворе целая яблоня стоит!»
«У вас дичка, - засмеялась девочка, - а это яблоко из панского сада.»
И развернула тряпочку. И Гринь вылупил глаза - такого чуда видеть не доводилось, наливное, будто из воска, желто-розовое яблоко в пятнышках веснушек… А запах, запах!
«Ты не реви, - благожелательно сказала маленькая Оксана.
- Ты, это самое… Хочешь, дам откусить?»
- Гринюшка… отдай байстрюка.
Он помолчал, слыша, как бьется ее сердце.
- Отда… отдам.
- Обещаешь?
- Обещаю…
- Мама!
- Оксана, спотыкаясь, метнулась к дому.
- Мама, батька… он обещает!!
Громко, на весь двор, зевнул в своей конуре Серко.
* * *Значит, судьба.
Значит, судьба тебе такая. Исчезник тебя зачал, мать моя тебя родила, да ты же и убил ее. А теперь все. Свою жизнь загубить, да еще Оксанину - дорого просишь, братишка. Так дорого, что и медальоном золотым не откупишься.
Гринь едва доплелся до дома. Все бродил кругами, оттягивал время, когда войти надо будет, младенцу пеленки поменять да и отнести его, младенца, на расправу, на эк-зор-цизм.
А коли правда, что из-за этого малого новая засуха прийти может?! У кого пять детей - останется один или двое…
Дорого просишь, братишка. Не такая тебе цена. Не понесу тебя никуда. Дам знать дьяку - пусть сам приходит с людьми да и берет. А мне со сватами надо договариваться - чтобы завтра же Оксану засватать, завтра!
Прыть-то поумерь, Касьянка. Не для тебя девка. Вон, бери на выбор: Приська созрела, Секлета, Одарка…
Смеркалось.
Гринь долго стоял перед собственными воротами. Не решался войти; странно, остервенело гавкал Бровко на короткой цепи: то ли не признал хозяина, то ли замерз.
Вошел. Остановился среди двора. Мерещится - или дверь приоткрыта?!
"Хату простудишь, - недовольно кричала мать.
- Живо дверь закрывай, живо…"
В хате было холодно. Остатки тепла вынесло сквозняком; еще в сенях Гринь зажег свечку.
Корзина стояла на столе пустая, вышитый матерью полог лежал рядом.
Гринь ушибся головой о притолоку.
Вот, значит, как… Пришли и взяли. Вот следы сапог на пестром половичке… Пришли и взяли, Гринь хоть сейчас может сговариваться со сватами, еще не так поздно, только что стемнело.
Ни о чем не думая, Гринь полез за печь и проверил тайничок. Деньги были на месте - ничего не пропало. Хватит, чтобы стол накрыть и музыку нанять. Хватит, чтобы земли прикупить и нужды не знать, жену баловать обновками, а детей - пряниками.
Разве не для этого он жарился под солнцем в степи?! Разве не для этого рисковал жизнью, отбивался от разбойников и откупался от мытарей?