Яринины глаза горели так, будто битва уже выиграна. Будто Мацапурин труп лежит перед ней среди волглых листьев, черная ведьма на коленях просит пощады, а чортов младенец гукает у братца на руках. Даже тяжелая палка, выломанная для сотниковой Гринем, даже этот уродливый костыль не угнетал теперь охромевшую девку.

- Догоним, чумак! Вот-вот догоним!

Гринь снова промолчал. Ну не диковина ли - зайцы за волком погоню снарядили, лапы потирают, достанем, мол, зубастого!

Смеркалось. Костерок развели маленький, сжевали по куску хлеба и запили кислым молоком. Брюхо требовало еще; Гринь скорчился, обняв руками колени, глядя в огонь.

Огонь над материной хатой… огонь над Оксаниным двором. Огонь над богатым домом в Миткином селе. Пекельный огонь, черти с вилами ждут, ухмыляются…

- Ты чего, чумак?!

Гринь мотнул головой:

- Ничего.

Сотникова нахмурилась:

- Ты вот что, чумак. Как домой вернемся, сходил бы в Киев, поклонился святым мощам…

Гринь усмехнулся. Надо же, "как домой вернемся"…

- Нет мне прощения, сотникова. Хоть на карачках в Киев поползу, хоть сам мощами лягу! Ты со мной, иудой, один хлеб жуешь - и на том спасибо.

Помолчали. Над самой землей прошелся ветер, Гринь потянул носом, надеясь услышать знакомый запах колыбели - но пахло травой, водой и древесной гнилью, а больше ничем.

- Чем же тебе заплатили, чумак?
- жестко спросила сотникова.

Гринь отвернулся.

Брови, как две угольные ленты. Яблоко в платочке. И щеки, как яблоки… Оксана.

- Ведь зрадник, он что?
- раздумчиво спросила сотникова.
- Он себя сам выгораживает, чорт, мол, попутал! И у Дикого Пана, не к ночи будь помянут, таких зрадников целый мешок, среди сердюков-то. Разве нет?

Над костром кружились, остывая, белесые хлопья пепла, а Гриню казалось, что идет снег, снег, снег.

Он разлепил губы и стал рассказывать. И чем дальше говорил, тем глуше болела затянувшаяся рана в боку, тем внимательнее глядела сотникова.

Говорил про Оксану. И не про ту, со смородиновыми щеками, красавицу, которой поднес шкатулку с жар-птицами. А про ту, с которой вместе свиней пасли и за бодливыми козами гоняли. Которая яблоками пахла, и умела, как взрослая, повязать тряпицей ранку или вытереть подолом горькие Гриневы слезы. Это когда поймают на баштане и вожжами отдерут, или когда с рыжей кобылы свалишься и бежишь за ней, проклятой, без всякой надежды догнать.

- Невеста твоя?
- шепотом спросила сотникова.

Гринь покачивался - взад-вперед. Попробовал замереть - нет, будто не хватает чего-то. Дал себе волю, качнулся снова, взад-вперед.

…И как решил свататься. И как пошел чумаковать, хоть и страшно было - из родного-то села первый раз в жизни. И как степь сперва подернулась маковым алым ковром, потом выгорела под солнцем, ощетинилась колючками, а по ночам над головой лежал все тот же бесконечный шлях - его и кличут Чумацким. И как спасались однажды от пожара - черный дым в полнеба. И как цедили воду из бурдюка; и как разъедает ладони эта самая соль… Только про то, как казнят в степи разбойников, рассказывать не стал.

И как вернулся домой. Принес денег на свадьбу и невесте подарок.

- Так это Оксану тебе Дикий Пан посулил?
- медленно спросила сотникова.

- Н-не… Юдка.

- А родители что же, отдавать не хотели?

- Н-не… Родители… к тому времени уже в своей хате сгорели.

- Гонтов Яр?!

- Д-да… Пан… Юдка.

- Убью, - сказала сотникова и блеснула глазами так, что и глухой догадался бы: убьет Юдку… коли поймает.

Помолчали.

- Чумак, слышь…

Яринин голос зазвучал странно. Будто грудь сотниковой сдавили обручем и не дают вздохнуть.

- Чумак… Твоя Оксана красивая?

- Да, - сказал он, не раздумывая.

- Чумак… Ты за это ее полюбил? Так, что даже на зраду решился?

Гринь молчал.

- Чумак… Если девка… некрасивая… то лучше бы ей парнем родиться, верно?

- Кто же выбирает?
- сказал Гринь шепотом.

Теперь смолчала сотникова. Гринь искал слова утешения и не находил - кто ж мог подумать, что гордая Ярина Логиновна так заговорит с ним. Хотя с кем ей, бедняге, еще говорить?

- Чумак… мы никогда не вернемся домой.

- Вернемся, сотникова.

- Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было…

- Писарчук?
- спросил Гринь бездумно.

Сотникова разрыдалась.

Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему, небось, снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли.

Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны - ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный.

- Чумак… Слышь…

- Да, Ярина Логиновна.

- Ты меня так не зови!… Скажи, я совсем… никому не нравлюсь?

- Отчего же, - механически сказал Гринь.

- Скажи… я как опенок засушенный?

Гринь растерялся:

- Ну почему - опенок?

- Скажи - смог бы поцеловать меня, или лучше жабу поцеловать?!

Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого - на себя ли, на Гриня, на судьбу.

- Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?!

- Ярина…

- Так уйди!
- сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь.
- Уйди, коли тебе так противно!

Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу!

Перехватил Яринины руки. Гонор - хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!…

Ярина сверкала глазами. Щеки - мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!…

Соленые губы-то. Оно и понятно.

Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые…

Нет, не кусается. Обмякла.

Совсем обмякла. И губы… живые. Ой, Господи!…

Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст. Ох, Ярина Логиновна!…

Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер.

Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать…

Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки.

- Слышь… чумак… спать пора.

И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля.

Теперь поспишь, подумал Гринь горько.

Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать.

Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова - но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет - чистая, легкая, как из бани.

Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?

- Не холодно, Ярина Логиновна?

Тишина.

- Так не холодно?

Еле слышно, тише, чем ветер в тополях:

- Холодно…

Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы - так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая - тонкая, как струна на лире, тростиночка…

- Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи.

Замер. Даже дышать перестал.

В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, Бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил.

Оксана.

Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что велено и вернулся - все в той же пелене, чародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной.

Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони. Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди… А больше не помнится ничего.

А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там "холодно"!

Жарко.

Тепло.

Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье.

О Господи… бывает же такое!…

Не думается. Не вспоминается.

Пытка.

* * *

Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз.

Гринь вернулся. Лег теперь уже в сторонке. От утренней сырости пробирал озноб. А может, и не только от сырости. Страх? Стыд?

Поднялся, раздул угли, подбросил хворосту в остывший костер. Занялось ровно и весело, чумак погрелся, потом снова лег.

Сотникова выждала время и поднялась тоже. Подобрала свою палку; Гринь сделал вид, что спит. Все равно Ярина не примет помощи, хотя ходить с костылем по оврагу и неудобно, и опасно. Чего ходить-то, присела бы у костра в двух шагах, но нет - побрела куда-то в сторону, поковыляла…

- Ай! Ай-яй!

Гриня бросило в пот. Сразу вспомнилось озерное страшило, и те рожи, что корчили поселяне, и…

- Ярина!

Тишина. Внизу, вдоль оврага, шорох - будто удаляется по хрустким листьям толстая поворотливая змея.

- Ярина… Логиновна!

В темноте он едва не сшиб ее с ног.

- Тихо, чумак. Вот… на земле лежит.

Гринь наклонился пощупать - и еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Палец натолкнулся на шип - хорошо, щупал осторожно, а то и вовсе руку нанизал бы.

- Один удрал, а этот… свернулся. Еж это, чумак… а я думала - чорт!

Плечо сотниковой вздрагивало. Волной накатила нежность - обнять, удержать, привлечь. Гринь через силу удержался - а вдруг оттолкнет?

Глаза тем временем привыкли к темноте. В палой листве лежал клубок размером с тыкву, не приведи Господь наскочить на такое босиком!…

- Давай, - сотникова начальственно толкнула ежа своей палкой. Еж едва не скатился вслед за товарищем - но палка не позволила. Гринь наощупь вернулся к костру, подобрал рогатину, вдвоем с Яриной они выкатили ежа на светлое место.

- Чумак… да он ведь железный!

Тускло поблескивал металл на растопыренных иглах. Ни дать ни взять, ножи. Стилеты.

- Надергать да снести к кузнецу, - кровожадно предложила Ярина.
- Пусть шаблю выкует. А был бы такой здоровый еж - подумай, чумак!
- так и кузнеца не надо. Выдернули бы по иголке… Пан Рио рассказывал… Да, пан Рио! Что в их краях водятся железные ежи ростом с лошадь!

Говорила, говорила, говорила. Избегала смотреть на Гриня; кстати подвернулся ежик, и переполох случился вовремя. Может быть, гоноровой сотниковой удастся убедить себя, что ничего между ними и не было. Приснилось, привиделось…

- С лошадь, говорите?
- бормотал он, не особо задумываясь.
- Вот чудище!

Девушка содрогнулась. Пальцы ее больно сжались на Гриневом плече.

Он обернулся вслед за ее взглядом.

Из темноты смотрели глаза. Зеленые, горящие; выше, чем волчьи, но много ниже человеческого роста. Мигнули. Еще…

- Отче наш, - хрипло сказал Гринь.
- Иже еси…

Глаза мигнули снова.

- Чего тебе?
- грубо спросила Ярина, обращаясь к мороку.
- Хлеба? Иди своей дорогой! Нет у нас ничего!

Зеленый блеск. Гринь понял, что попеременно крестит себя и морок, но мороку от этого ничего не делается - как зыркал, так и зыркает.

- Иди, иди, - повторила Ярина совсем спокойно, даже чуть сварливо.
- Сейчас вот пистолю достану… добрая у меня… пистоля…

То ли морок не поверил вранью, то ли не боялся пистолей.

- Да сгинь, проклятущее!
- завизжала Ярина так, что у Гриня уши заложило.

И запустила в темноту своей палкой.

Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи

Мне снится батька. Он прилетает. Он золотая пчелка, он меня не укусит.

Я говорю ему: батька, забери меня к себе.

Тонкие пленочки дрожат. Я протягиваю руку и достаю что-то. Не знаю, что это такое. Бросаю. Оно горит. Оно жжется. Я убегаю.

Батька, забери меня к себе!

Он говорит: скоро заберу.

Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи

Краденого жеребчика Гринь назвал Вороньком. В Гонтовом Яре половина коней были Вороньки, сам Гринь когда-то пас Воронька, он-то, в отличие от стервы-Рыжей, был и спокойным, и покладистым.

Сотникова свою кобылу никак не называла. Ехать без седла было чистой пыткой; Ярина Логиновна садилась попеременно то на кобылу, то на Воронька, а Гринь шел пешком, привычно, бездумно, иногда казалось, оглянись - и увидишь сонных волов, дядьку Пацюка, знакомые хлопцы глянут из-под широченных соломенных шляп…

Оглядывался - и видел тонкую девушку с болезненным лицом, и страшнее всего, казалось, встретиться с ней взглядом.

Ехали пустошью. С тех пор, как переночевали в овражке и столкнулись с неведомой зеленоглазой тварью - с тех самых пор селений по пути не попадалось. И добро бы солончак, пески какие-нибудь - нет, тучная плодородная земля, и ручейки встречаются, и рощицы, а людей нет. Дорога совсем заросла, и тем яснее виднеются на ней следы подкованных копыт: пан Мацапура добыл-таки новую лошадь. Одну.

Спустя два дня Гринь впервые учуял запах дыма от чужого костра. В тот же вечер кобыла, освободившись, сбежала от новых хозяев.

- Скоро на закорках понесешь меня, чумак, - невесело предположила Ярина Логиновна.

За последние дни она еще больше отощала и погрустнела. Маялась, сама себя стыдилась, и когда Гринь пытался ее приласкать - отталкивала его руки.

- Нужда будет, так и на закорках понесу.

Устраиваясь на ночлег, оба всякий раз испытывали неловкость, и засыпая, долго не могли улечься…

Спустя еще два дня Гринь предпринял ночную вылазку.

Этот чужой костер горел не таясь. Памятуя науку дядьки Пацюка, Гринь подобрался с подветренной стороны, чтобы ни одна собака не почуяла.

Собак у костра не было.

Зато была ведьма, а эти хуже любой собаки.

Пан Станислав сидел к Гриню лицом. Зацный и моцный заметно спал с тела - исхудал, видать, в долгой дороге и на нежирных харчах. Моложе пан не сделался; кожа сухими складками висела на лбу и щеках, желтыми огоньками поблескивали стеклышки окуляр, когда, склонив голову, пан рисовал на земле остро отточенной палочкой:

- А это, гляди, домик… А это корова…

- Еще! Еще!

Гриня пробрал озноб.

Рядом с зацным и моцным сидел на заботливо подстеленной попонке мальчонка лет четырех, не меньше. Лохматые черные волосы до плеч, глазищи от переносицы до самых висков, безобразная, казалось бы, мордашка - но только с первого взгляда, потому что глазищи у дитяти живые и блестящие. И нету в них того особого цепенящего выражения, памятного по встрече перед корчмой; тогда мальчонкин батька, не сводя с Гриня таких вот длиннющих глаз, велел пасынку убираться прочь из собственной хаты.

Святый Боже, как он растет! Скоро с батьку своего вымахает, и ни Мацапуре с ним не справиться, ни тем более братцу родному.