Тетка рассказывает все это моему дядьке и думает, что Князь дурак. Что их Капля скоро исчезнет. Что радуга в небе, и нет заступника.
Они очень похожи, Князь и мой дядька.
Князь говорит, что дядька скоро получит свою награду. И Сале - это тетка - тоже получит.
Я спрашиваю, получит ли награду мой братик и его Девка.
Князь смеется и говорит, что все, все получат свою награду.
Мне делается страшно. Он злой. Он хочет сварить из меня кашу.
Я плачу.
Часть вторая
КОНСУЛ И ДЕВИЦА
ПРОЛОГ ПОД НЕБЕСАМИ
Базальт клали на века. Прочен был камень, и не лишней тысяче ног было повредить мозаики Площади Владык. Даже копыта конские били, ущерба не нанося. Только искры летели.
Зато появилась грязь
Впервые - за сотни лет.
Ночью прошел дождь, и рыжая земля беззаконно прилипала к башмакам. К башмакам, которые никто и не думал мыть. Грязь прилипала - и оставалась: на подошвах и копытах, на сценах пиров и охот, на картинах давних сражений. Никто не замечал - в этот день люди на площади смотрели не вниз, а в небо.
Тоже впервые.
А когда повалились медные столбики и упал красный канат, что ограждал Стену Ликов от напиравшей толпы, ясно стало - беда.
Люди смотрели в небо. В горячее летнее небо. Смотрели, щурились, вытирали слезы.
Жарко пылало солнце!
Впрочем, на площади уже с утра торговали закопченными на огне стеклышками.
Они были не так и нужны. Достаточно лишь чуть прикрыть глаза, слегка прищуриться, закрыться ладонью…
Маленьким было пятнышко. Крохотным.
Черным.
Вчера, когда на закате искру приметили, никто и внимания не обратил. А вот сегодня…
С утра - как головка булавочная, к полудню - как монетка медная.
Люди смотрели.
Ждали.
И в первый раз никому не было дела до давней славы, запечатленной на базальтовых мозаиках.
Братья стояли возле самой Стены Ликов. Четырехпалая ручонка младшего крепко стиснута ладонью того, что старше.
Младшему было больно, но он терпел, не говоря ни слова.
Мальчик, единственный на огромной площади, смотрел не в небо, не на черную червоточину возле солнца.
На людей смотрел.
Смотрел, молчал.
Наконец старший разжал руку.
- Тебе ж больно! Прости!
Младший не ответил.
Думал.
- А может, обойдется?
- неуверенно продолжил старший.
- Как себе мыслишь, хлопче?
Он никогда не называл брата по имени.
- Дырочка. В пленочках дырочка, - тихо проговорил четырехпалый мальчик.
- Улетит в дырочку все. Пусто за пленочками, братик!
- То… То погинем мы? Все погинем?
И снова промолчал младший.
Думал.
- Бесталанные мы с тобой, хлопче!
- вздохнул старший брат.
- И дома жизни не было, и здесь, выходит… Или Бога прогневили? Неужто пропадем? Весь мир пропадет?
Он не ждал ответа. И вздрогнул от негромких слов мальчика.
Негромких, словно для себя самого сказанных:
- Нет. Я спасу.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
Далекий снег казался не белым, даже не голубым - зеленым. Стылая мерцающая зелень тянулась до самого горизонта, и не было ей ни конца, ни краю, словно под черным зимним небом распростерлась не снежная равнина, рассеченная неровными черными изгибами оврагов, а бесконечное болото, вязкое, стылое. Ступи - и уйдешь в тот же миг в топь, в ледяную трясину. Ни крикнуть, ни шепнуть, ни Матушке-Заступнице помолиться.
Черная Птица с трудом повела замерзшими крыльями, взмахнула ими, дернулась, напрягая последние силы, но холодный воздух не держал, поддавался, будто и здесь, под мертвенно-белой луной, тоже было болото. Взмах, взмах, взмах… Тщетно! Воздух скользил, не задевая, даже не касаясь перьев. Самое страшное случилось - сила, державшая ее в поднебесье, уходила, растворялась без следа. А в черных небесах беззвучно скалился-хохотал Месяц-Володимир, и от его холодного оскала замирало сердце, холодела кровь.
Черная Птица вновь взмахнула крыльями и закричала - отчаянно, громко, словно здесь, среди равнодушных звезд, мог найтись тот, кто поможет, заступится…
Отзвука не было, не было эха. Голос стих, словно утонув в трясине. И тогда она вновь закричала…
Ярина открыла глаза - в зрачки плеснула темнота. Застонала, приподнялась, звеня цепями, дотянулась до кувшина. Глоток ледяной воды привел в чувство, прогнал нахлынувший ужас.
Плохо!
Очень плохо, панна сотникова!
Ярина попыталась встать, но изувеченная нога не слушалась, скользила по влажным от сырости плитам пола. К тому же висевшие на запястьях цепи мешали, тянули вниз. Девушка закусила губу, чтобы не заплакать, не зарыдать в голос, не завыть.
Плохо! Ох, как плохо!
Даже не поймешь, что хуже - чужбина, неволя, кандалы на растертых до крови запястьях, волглая сырость подземелья - или грязь, омерзительная, сводящая с ума. Все плохо, но всего горше - нет надежды. Никакой. Словно у Черной Птицы, что снится ей почти каждую ночь. Не держат крылья, не держит воздух, вместо неба - трясина, а внизу - зеленый, мерцающий трупным отсветом снег.
Все-таки не выдержала - заплакала. Молча, тихо, глотая слезы. Эх, батька, батька, бесталанная у тебя дочь! Бесталанная, бессчастная. Сказал бы кто еще полгода назад, что гордая панна Загаржецка будет плакать по ночам от бессилия да от бабьей слабости! Не поверил бы старый черкас Логин, ударил бы пудовым кулаком по столу, да так, что доски - вдрызг!…
В дальнем углу послышался стон - негромкий, жалобный. Ярина вздохнула. Еще и это! Будто бы мало одной беды!
Когда дюжие сердюки в ярких каптанах приволокли ее сюда, в черную, обложенную влажными камнями яму, когда бородатый кузнец, дыша перегаром, забил руки и ноги в кандалы, одному обрадовалась - не сама она тут. В углу, под тусклым окошком, притаилась еще одна горемыка - в таких же цепях, такая же грязная и нечесаная. Лишь только за стражниками закрылась кованая железом дверь, Ярина потянулась вперед, негромко окликнула - и услыхала в ответ даже не вой - собачье тявканье. Несчастная была безумна.
Серый дневной сумрак сменялся чернильной ночной тьмой, за дверью привычно грохотали сапоги, бородатый сердюк приносил кувшин с водой да железную миску с варевом, которое приходилось есть руками. Ничего не менялось, разве что надежда, и без того маленькая и тусклая, словно звезда на рассветном небе, с каждым часом становилась все меньше, все незаметней.
Погасла.
Сгинула.
И тогда пришли сны, пришла Черная Птица, тонущая в ледяной пучине. От этих снов Ярина просыпалась - с криком, в ознобе. Наверное, той, что сидела в дальнем углу, тоже снились такие сны - пока тьма безумия не захлестнула, не покрыла с головой.
Стон сменился смехом, даже не смехом - хихиканьем. Ярина вновь тяжело вздохнула. Проснулась! Лучше бы не просыпалась!
Кое-что она все-таки поняла. Упырь Мацапура привез ее к здешнему гетьману - значит, и темница гетьманская, державная. И подземелье это - непростое. С чего бы обычных воришек да шаромыжников в глухие камни прятать? Невесть что рассказали о ней гетьману, вот и повелел он спрятать незваную гостью подале. Та же несчастная, что тявкает да хихикает, когда-то иные времена знавала. От платья одни лохмотья остались, но и лохмотья о многом говорят. Не бархат, не парча даже. Серебряное шитье, кое-где и жемчуга уцелели, на худой руке - золотой браслет с синим камнем. И ведь не отобрала стража. Побоялась, видать! Не из простых та женщина. В справных нарядах ходила, высоко голову держала. Не сотникова дочь, даже не полковничья.
А вот сколько лет - не понять. То ли двадцать, то ли все сорок. Нет возраста у безумия.
Здесь, среди холодного камня, девушке часто вспоминалось другое подземелье. Люк в потолке, черный зев колодца… Странная мысль приходила на ум. Нелюдь Мацапура все же не сковал ее цепями, не кормил, словно собаку. И был с нею седобородый пан Станислав, не побоявшийся заслонить ее в последний миг, когда явились за ней Дикий Пан со своим мертвяком-шляхтичем, протянули жадные руки. Заслонил старик - и сам упал. Страшная доля выпала пану Станиславу Мацапуре-Коложанскому, но умер он лыцарем. С ним не так страшно было, хоть и тогда надежды почти не оставалось.
В углу стало тихо, и девушка облегченно вздохнула. Спит? И слава Богу! За что же посадили сюда зацную пани? Заговорщица? Чернокнижница? Или?… Или тоже душа невинная? Еще совсем недавно Ярине казалось, что по тюрьмам да острогам сидят лишь душегубы да воры. Что же эта за земля, где без суда и приговора людей в цепи куют?
От сена пахло гнилью. Девушка подложила под ухо скованную руку, поморщилась, попыталась перевернуться на спину. Близкий камень дышал сыростью.
* * *За ней пришли утром. То есть, Ярине показалось, что утром. Тьма только начала сменяться серым сумраком, в коридоре прогрохотали сапоги - сменилась стража, миску забрали, но воду так и не принесли. Может, утро, а может, и полдень…
Знакомый кузнец долго возился цепью. Руки расковывать не стал, освободил лишь ноги. Ярина попыталась встать - не дали. Бородатые сердюки схватили под руки, потащили по коридору. В спину ударило привычное тявканье.
Свет был неярок - в небольшом зале горело полдюжины свечей. Но хватило и этого, глаза с отвычки наполнились слезами, девушка зажмурилась, с трудом подавила стон.
Сердюки подтащили ее к столу. Кажется, за ним сидели двое - или даже трое. Слезы мешали видеть, но Ярина успела заметить скатерть. Богатая скатерть, тканная, не скатерть даже - ковер. На ковре-скатерти - чернильница, подставка с перьями…
Толчок. Девушка не устояла на ногах - упала. Но не на пол - на скамью. Чьи-то руки сжали плечо, поддержали. Рядом засмеялись - снисходительно, с презрением. Ярина вдруг представила себя со стороны: грязная, в нелепой плахте, со спутанными волосами, глаза красные, словно у совы.
- Ирьина! Ирьина Загаржецка!
Чужой голос заставил вздрогнуть. Обращались к ней. Кажется тот, за столом, пытался выговорить ее имя.
Глаза наконец стали видеть. Да, за столом трое. Посередине тот, кто обращался к ней - худой, весь в черном, в каптане непривычного кроя. Вроде как гишпанский камзол, каким его в книжках рисуют. По левую - писарь, маленький, на крысу похожий, перо - за ухом. А по правую…
- Ирьина Загаржецка?
Теперь в голосе "гишпанца" слышалось нетерпение. Ответить? Все равно, хуже не будет.
- Я - Загаржецка Ярина Логиновна. Мой батька - моцный пан Логин, валковский сотник!…
Сказала и осеклась. Вместо привычного звонкого голоса - хрип. Кажется, тот, за столом, и не расслышал.
"Гишпанец" кивнул писарю, тот выхватил перо из-за уха, пододвинул бумагу. Или пергамент - не поймешь. Кончик пера нырнул в чернильницу.
Проснулось любопытство. Не то дивно, что с нее наконец-то допрос снять решили. Иное странно - как им друг друга понять? Здешнее наречие - словно свинец; как ни тужься, и дюжины слов не запомнишь. Гринь старался, старался - так и не выучился, все на мигах да на пальцах беседы вел.
И точно - следующий вопрос прозвучал впустую. Девушка даже плечами пожала. Или "гишпанец" этот ничего о ней не слыхал?
- Не понимаю!
- она попыталась встать, но крепкие руки легли на плечи, не пуская.
- Толмача найдите, панове! Тогда и говорить будем.
Голос словно прорезался - звучал почти как прежде. Ярине стало легче. Раз хотят беседовать, то и толмача разыщут. Вот тогда она скажет. У нее есть, что сказать!
Допросчик в черном каптане склонился к писарю, что-то зашептал. Перо легко заскользило, оставляя большие уродливые значки, чем-то похожие на жуков. "Гишпанец" между тем повернулся направо.
Тот, что сидел одесную, казалось, попал сюда случайно. Не человек - гриб-поганка. На плечах - рубище, вместо лица - одни морщины, из которых торчит острый нос. Но Ярине стало не по себе. Пан в черном тут явно главный. Писарь - он и у антиподов писарь, а вот гриб-поганка… Не бывает в застенке случайных людей. Кат? Лекарь? На лекаря старикашка не походил. Значит?…
Они шептались долго, затем гриб-поганка закивал, в его руках словно сама собой появилась грамота с золотой печатью на толстом шнуре. Теперь настала очередь "гишпанца" кивать в ответ. Наконец сговорились. Старикашка встал, махнул рукой сердюкам. Ярина и сама попыталась встать. Поняла - началось!
Снова крепкие руки подхватили ее, подтащили к столу. Один из сердюков сжал ее кисть, дернул, протянул над столом.
Не закричала - хватило сил. Неужто начнут пытать - даже не спросив, не разобравшись? Или думают, что от боли она на их тарабарщине заговорит? Или вообще не думают, просто службу справляют? Спросили, не ответила, взялись на кнут…
Когда в маленькой, словно детской, ручонке гриба-поганки появилась длинная игла, девушка не выдержала - рванулась. Вот оно! Слыхала о таком, теперь испытать придется! На миг страх исчез, сменившись обидой. Ну за что? Что сделала она им такого? Хоть бы не пытали, хоть бы сразу убили!…
Укола не почувствовала. Лишь у основания большого пальца начала медленно набухать капля темной крови.
- Отпустите ее!
Руки разжались. От неожиданности девушка пошатнулась, с трудом удержалась на ногах.
- Вы можете присесть… занять свое место, госпожа Загаржецка.
Говорил "гишпанец" - все тем же голосом и даже теми же словами. Только теперь она понимала. То есть не понимала…
- Госпожа Загаржецка! Я есть… являюсь государственным прокурором Его Светлости Князя Сагора Третьего. Мое имя есть господин Иллу. Сообщаю… ставлю в известность, что вам выдана годовая виза на пребывание в пределах владений его Светлости, что позволяет нам сообщаться… вести понятное общение.
Виза? Это странное слово она уже слыхала. Не здесь - дома. Химерный пан Рио рассказывал.
Пан Рио! Ну конечно! Они все-таки нашли толмача! Такого знакомого!
- По поручению Его Светлости я предложу вам ряд вопросов, на которые ожидаю получить… услышать правдивые и исчерпывающие ответы.
Невидимый толмач! Ярина еле удержалась, чтобы не перекреститься. Ай, чернокнижники! Знать бы, на каком капище ту иглу калили! Нет, лучше не знать!
- Вопрос первый…
- Погодите!
Девушка потянулась вперед, забыв об искалеченной ноге Напрасно! Пол рванулся из-под ног, пришлось падать вперед, прямо на доски стола, на богатую скатерть. К счастью, стоявшие рядом вовремя спохватились. Поддержали, бросили назад, на скамью.
- Погодите! Вы обязаны меня выслушать!
Ярина заговорила быстро, сбиваясь, глотая слова. Только бы не перебили, только бы дали сказать!
- Я - подданная Войска Запорожского, урожденная шляхтянка, роду зацного, старшинского. Мой батька - моцный пан Логин Загаржецкий, сотник валковский. Прибегла я сюда, во владения кнежа Сагорского, не своей волей, но будучи исхищенной злодеем Мацапурою, который есть богомерзкий нелюдь и оборотень. То я требую у пана прокурора Иллу, дабы он изъяснил по причине какой да по какому статуту я, словно злодейка, бессудно банована?
