XIII

Кто идет в червленых ризах, столь величественный в Своих одеждах, выступающий в полноте силы Своей? "Я - Денница, изрекающий правду, сильный, чтобы спасать". Отчего же одеяние твое красно, и ризы у тебя, как у топтавшего в точиле? "Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною, и я топтал их в гневе моем и попирал их в ярости моей; кровь их брызгала на ризы мои, и я запятнал все одеяние свое, ибо день мщения - в сердце моем, и год моих искуплений настал. Я смотрел, и не было помощника, дивился, что не было поддерживающего; но помогла мне мышца моя, и ярость моя - она поддержала меня; и покарал я врагов в гневе моем, и сокрушил их в ярости моей, и вылил на землю кровь их, и смел Рубежи между мирами, словно плотину из песка".

XIV

Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Рубежи отныне не будут запираться днем; а ночи там не будет. И когда соберутся народы на месте, называемом Армагеддон, и начнется великая битва, и упадет звезда Полынь в воды рек, то увидят люди новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали, и прежнего мира уже нет.

И сказано обо всем этом словами этими в Книгах Священного Писания: Берейшит, иначе Бытие, Тегилим, иначе Псалтырь, в Книгах великих пророков Исайи, Иеремии и Софрония, Благой Вести от Иоанна и в его же Откровении, в книге Коран, в толкованиях мудрецов Мишны и в великой книге Зогар, что значит «Сияние», а для сведущих - «Опасное Сияние». И разумеющие их воссияют, как сияние небосвода, а приводящие к праведности многих - как звезды в вечности века…

Книга напиcана на cобcтвенныя фантазiи автоpов.

Hе cодеpжитъ богохyльcтвiй. Одобpена цензypой.

Часть первая

ЧУМАК И ГЕРОЙ

Бились стрелки часов на слепой стене,

Рвался - к сумеркам - белый свет.

Но, как в старой песне:

Спина к спине

Мы стояли - и ваших нет!

А. Галич

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

…Охали, крестились, переминались с ноги на ногу, топтали и без того нечистый, слежавшийся снег.

Мерзлая земля поддавалась тяжело. Взопревшие мужики отступали, пропуская к яме других, свежих; отец Гервасий вычитывал молитву, сперва укоризненно и громко, потом все более невнятно и хрипло - осип батюшка.

По низкому небу стелился черный дымный хвост. Бесовскую хату пожгли вместе с барахлом, вместе с оскверненными образами.

Похороны наоборот. И поп, и люди, и заступы, только не в яму ложится земля - летит из ямы. Не камушки стучат по крышке гроба - сапоги топчутся, и не скорбь на лицах - страх, да еще угрюмая радость: дождалась, проклятущая ведьма!

- И как она с погоста-то ходила? Землищи-то!

- Известно, как. У ей чорт в полюбовниках!

- Постыдились бы, соседка, поминать-то! Свят-свят…

Обнажились доски.

- С домовиной доставай! Поднатужься!

Поднатужились. Кинули на снег кожухи, взялись за веревки, выпучили глаза: раз-два! Взяли!

Бабы, толпившиеся поодаль, отшатнулись. Множество рук вскинулось в суетливом крестном знамении - земля, отпуская гроб, скрежетнула, будто зубами.

Одна веревка лопнула, но прочие не подвели. Вывалили домовину на снег.

- Слышь, сосед, вроде воет чего-то?

- Волки?

- Нет, сосед. Это что-то не то воет…

- Бог с вами, сосед!…

Пошел в ход плотничий инструмент. Затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного Суда; так сталось, что Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени…

Отец Гервасий возвысил голос.

Вдова Киричиха с деревянным стуком грянулась оземь. Темные руки, сложенные на груди, будто молили о пощаде.

Судьи молчали и сопели. Острый кол заранее был вытесан из молодой осины; кузнец Вакула примерился - и ударил молотком; острие без труда погрузилось во впалую грудь мертвеца, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: "За что?!"

Содрогнулась земля - так, словно перевернулись в истлевших гробах все покойники на погосте. Качнулись кресты, спугивая ворон; тем, кто собрался сегодня на кладбище, в одночасье послышался хрипловатый детский голос:

- Я спасу!…

Осекся отец Герсавий. Мельничиха Лышка, стоявшая поодаль, дала подзатыльника малолетнему внуку, невесть как оказавшемуся на погосте в этот страшный час; кузнец Вакула снова ударил молотком - и едва не промахнулся, чего с ним отродясь не случалось…

- Я спасу!

Повеяло дымом - запахом беды.

Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи

- Мамочка родная… Ох, мамочка!…

Гринь сидел на земле, голой, бесснежной, теплой земле. Бурые комья, будто вывороченные огромным тупым плугом, понемногу осыпались, кое-где извивались хвосты потревоженных червей. Дальше росла трава, зеленое дерево, зимы как не бывало, страшного замка как не бывало, и никогда не было ни рушниц, ни гармат, ни сечи на ступенях, ни криков умирающих. Он, Гринь, пятилетний мальчик, пас корову и заблудился, перегрелся на солнышке, вот ему и примерещилось страшное, про которое дядька-запорожец рассказывал!

Он пошевелился. Огляделся, желая увидеть мирно пасущуюся корову.

Лето. Негустая, нестарая роща. В изобилии свален бурелом, молодые деревца выкорчеваны с мясом, и тоненькие листья еще не успели пожухнуть. Как будто ленивый великан, работая на великанском огороде, несколько раз ударил своей великанской тяпкой, но дальше полоть не стал - позвали обедать.

От такой мысли Гриню стало страшно. Даже пот прошиб, тем более что среди жаркого лета он сидел в кожухе, в сапогах, разве что без шапки.

- Отче наш, иже еси на небеси…

Ответом был чуть слышный стон.

Гринь поднялся на четвереньки. Переждал головокружение, встал. Схватился за бок, сам едва не застонал. Шагнул, придерживаясь за покосившийся ободранный ствол. Совсем рядом, из-под наваленных веток, виднелась окровавленная голая нога.

…Был в чумаках - всякого повидал. Был в сердюках у пана Мацапуры… Точно, был. И замок был, и рушницы палили, и сотник Логин за дочкой пришел…

Гринь разбрасывал ветки. Задохнулся, вытер пот, догадался, наконец, скинуть кожух и свитку. Дело пошло быстрее, по-настоящему тяжелая палка была только одна, прочее - мелочь, щепки.

Здравствуйте, Ярина Логиновна!…

Сотникова дочь была вся в крови, но не это смутило Гриня. Нага была панна сотникова, а голых панночек ему, чумаку, до сих пор видеть не доводилось. Сельские девки, в пруду забавляющиеся - другое…

И все-таки не оттого чумак отшатнулся, что голую девку увидел.

"Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех людей, кого ты от смерти спас!"

Спасибо. Спасибочки. Иуда, предатель… Смотри теперь в глаза зраде своей.

Панна сотникова застонала. Рана на плече, рана на бедре, и еще одна, ниже - умело рубили, по всему видать, сухожилье подрезано.

Гринь стянул рубаху. Не дело, конечно, панночек нечистым полотном перевязывать - да только кровь из сотниковой дочки сочится и сочится, вон как лицо пожелтело!

Ярина стонала, не открывая глаз. Гринь радовался; может, и вовсе не придется встречаться с панночкой взглядом. Хоть бы хутор был рядом или село какое - позвал бы людей, оставил бы панну сотникову бабам на попечение, а сам, глядишь, и сбежал бы, на Сечь подался.

Гриневы мысли текли ровно и бессмысленно, как бормотание. На Сечь, на Сечь… о чем еще думать? Из зимы в лето попасть - не штука. Где братик, куда Дикий Пан провалился, что он с панночкой в проклятом замке вытворял - о таком не задумываются, когда раны перевязывают. Рука должна быть твердой…

Гринь сделал все, что мог. Подложил панночке под голову свернутую свитку, укрыл кожухом. Придерживаясь за стволы, отошел в сторону, справил нужду. Огляделся, увидел небо между тонкими покосившимися стволами, поспешил к прогалине, хромая и задыхаясь, спотыкаясь, будто старый дед. Скоро выбрался на опушку, ошалев, втянул голову в плечи, прикрыл глаза ладонью.

Большое поле, засеянное не житом и не пшеницей, а невиданным колючим злаком. В стороне - дорога, тополями не обсаженная, голая. Ни души на ней и на поле ни души. И, сколько Гринь не всматривался - ни единой знакомой приметы, да и небо невиданное, слишком низкое, тугое.

Так куда черти их с Яриной закинули?!

Гринь отыскал межу. Поле было аккуратно нарезано, и полоски оказались куда посытнее, чем в родном Гонтовом Яре. Богато живут люди… хотя кто знает, как эта колючка родит, какой с нее обмолот?

По меже Гринь добрался до дороги. Постоял, выбирая, куда идти, где жилье ближе. Ничего не определил, двинулся наудачу; колеи были узкие и уж больно глубокие, телега в таких завязнет, колесо слетит, а то и ось сломается.

Ко всему привычные ноги, которыми Гринь, бывало, широкую степь мерил, теперь бухали, словно колоды: слаб сделался чумак, не оклемался еще от недавней раны. Сапоги казались непомерно тяжелыми; Гринь стянул их, закинул за плечо, пошел босиком. Пыль оказалась мягкой, что твой бархат, только время от времени под жесткую пятку попадался жгучий, как оса, камушек.

На счастье, хутор не заставил себе долго ждать. Показалась криница; в отдалении купой стояли плодовые деревья, проблескивала между ними вереница красных крыш. Гринь замедлил шаги; что за паны тут живут? Издали видать, что хаты не соломой крыты и не дранкой, а настоящей черепицей, как в городе!

Привычно запахло навозом и дымом. По дворам мычали коровы; теперь Гринь припустил быстрее, почти побежал.

На самой околице стояли ворота, резные, невиданной красы. Гринь привычно поднял руку, собираясь перекреститься на икону - но на воротах иконы не оказалось. Долго удивляться не стал, вошел в приоткрытые створки; сразу несколько окликов заставили его остановиться, замереть, разинув рот.

Татары? Турки? Всякую речь Гринь слыхал на крымских базарах, но такого блекотания…

К чумаку не спеша, начальственно приближался невысокий, упитанный пан в странном каптане, темнолицый, но на турка не похож, а на татарина тем более. Приближался, уперев руки в бока и повторяя вопрос на своем непонятном наречии; за его спиной гортанно галдели десятка два мужиков, все в каких-то цветастых лохмотьях, ни на ком не видать ни свитки приличной, ни рубахи.

Цыгане? Где это видано, чтобы цыгане на хуторе жили?!

Гринь перевел дух:

- Люди добрые!… Из посполитых я, Гринь Кириченко, из Гонтова Яра, может, слыхали?…

Заслышав его речь, мужики как один замолчали. Тот круглый и начальственный, что стоял перед Гринем в двух шагах, нахмурился и поскреб в затылке; на макушке у странного господина сидел вместо шапки королевский венец - точь-в-точь на как лыцарских гербах, только деревянный.

Гринь испуганно перекрестился. Еще раз, и еще; некоторое время мужики молча наблюдали, потом тот, что был увенчан деревянным венцом, выпятил круглый живот, показал на Гриня пальцем и оглушительно захохотал. И, вторя ему, расхохотались селяне в пестрых обмотках - как будто Гринь сотворил сейчас нечто непристойное и смешное.

Диавольское отродье!

- Отче наш… - забормотал Гринь, истово надеясь, что чортовы прихвостни растают в воздухе. Или хотя бы заткнутся.

Венценосный толстяк отсмеялся раньше прочих. Сунул руку за пояс, вытащил кошель, развязал, выкатил на ладонь монетку… Золотой цехин! Неужто душу за золото купить хочет?!

Но толстяк показать-то денежку показал, но предлагать, кажется, не собирался. Подбросил, поймал, аккуратно спрятал; поглядел на Гриня, скрутил пальцы колечками, приставил к глазам, будто окуляры. Надул губы, втянул голову в плечи - Гринь отшатнулся, будто вправду чорта увидел. Венценосец силен был пересмешничать - с лица его глянул на Гриня, будто живой, зацный и моцный пан Мацапура-Коложанский.

* * *

- …То вы лежите, панна Ярина! Тут они были - Дикий Пан, а с ним баба эта черная и братик мой. Эти, местные, сперва переполошились, как пана Мацапуру увидели… только наши-то вежливо повелись. Купили коней на панское золото, и повозку купили, и поехали прочь! Сегодня это было поутру, то есть вчера уже…

- Что же ты, - сотникова едва разжимала губы, - по-ихнему бельботать выучился?

- Не… Руками показывают да рожи строют. Столковались мы.

- Столковались, - повторила сотникова, казалось, безо всякого выражения, только Гриня от этого слова холодный пот прошиб.

- Панна Ярина, я… - Гринь умолк.

Куда уж тут прощения просить? Не знал, мол, не ведал, как все обернется? Ведал! Дикого Пана видел и с надворным сотником Юдкой говорил - то мог бы и догадаться.

Или рассказать Ярине Логиновне, как другую Ярину - Гриневу мать - из гроба выбросили да осиновым колом пригвоздили? Нашлись добрые люди, донесли до сына, как оно все было…

Сотникова дышала тяжело, с присвистом. Теточка, травница здешняя, и раны умастила как следует, и начисто перевязала, и теплым напоила - а только тяжело сотниковой, помереть не помрет, но помучается здорово.

Теточка ждала, видимо, от Гриня все тех же золотых цехинов. Думала, что все заброды иноземные при деньгах, подобно пану Мацапуре - только у Гриня, кроме старого кожуха, не нашлось ничего, да и тот кровью запятнан.

- А батька моего видел?

Гринь вздрогнул:

- А как же… видел, панна Ярина, все ему рассказал, как на духу! Я и к замку привел. И не просил меня миловать. Вот крест, не просил!

Гринь огляделся в поисках образа - и, разумеется, не нашел. Не держат икон в здешних домах, неведомо кому молятся, хорошо хоть, не чорту.

- Батько ваш за вами шел, панна Ярина. Вызволить хотел, и вызволил, когда б…

Панночка молчала. В свете единственной свечки желтое Яринино лицо вдруг показалось Гриню совсем мертвым - будто он, чумак, над покойницей сидит, призванный всю ночь читать молитвы; похолодев, он перекрестился снова.

- Когда б пан Станислав не спутался, прости Господи, с лукавым, и… куда занесло-то нас?

- То не пан Станислав, - сказала сотникова, не открывая глаз.
- Пан Станислав помер.

Бредит, подумал Гринь.

На лбу сотниковой бисером выступил пот:

- Пан Станислав Мацапура-Коложанский весь век просидел под замком, в подвале. А тот людоед - не человек вовсе, а диавол во плоти. Оттого и шабля против него бессильна, и пуля!

Точно, бредит. Гринь и в третий раз осенил себя крестом.

- Что ты, чумак, все крестишься, ровно баба или чернец? А много тебе дали за душу твою? Золотом заплатили или еще чем?

Мог ли Гринь ослышаться? Конечно, мог, ведь сотникова едва шевелила губами.

- Панна Ярина!…

Молчит. Уголки рта приподнимаются в улыбке - кто знает, что там сотниковой в бреду привиделось?

Свечка, давно уже трещавшая, догорела до пня.

За маленьким квадратным оконцем разливался серый рассвет.

* * *