- Коли везет за тридевять земель, коли охраняет, бережет. А вот выкрадем младенца, чумак! И не отдадим, пока Мацапура… ну, пока он нас обратно не вернет. А там…
- Братиком торговать?!
Гринь слишком быстро разгадал Яринину задумку. Может быть оттого, что и сам бессонными ночами задумывался о разном, и о торге задумывался, был грех.
- И ты туда же, сотникова! Камнями его, в прорубь его, людоеду его… пусть жрет, лишь бы нас… лишь бы нам… Дите! Малое! Оно виновато, что уродилось таким?! Что батька его исчезник поганый, что мать померла?!
Ярина смотрела враз округлившимися глазами; Гринь все не мог уняться:
- Мать сказала - "сбереги его"! А я не сберег. И не спасу теперь, потому что как его у чорта из рук вырвать?!
- А как вырвать, это мы придумаем, - мягко сказала Ярина.
Гринь посмотрел ей в лицо.
Хорошую дочку вырастил сотник Логин!
Упрямую.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Дядька катает меня на коленке. Хороший дядька. Как на лошадке!
Гой-да! Гой-да!
Дядькина настоящая лошадка упала и лежит. Дядька говорит, что она спит. Поехали на теткиной лошадке.
Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее.
У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые.
Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака.
А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже - тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его - знамо, куда такие посулы заводят!…
Впрочем, сотник Логин на боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Душу крещеную жаль - только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех.
Попросят - отдадим!
- Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть, дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы!
- Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно.Или великая надобность.
Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку - как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох, какой разговорчивый!
- Ой продала дивчина гребень,
Та й купила черкасу ремень.
Ремень за гребень купила -
Она его верно любила…
Сотник молчал.
Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку - знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!…
Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже - в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину - взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик.
- Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику.
Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог - крепки усы оказались, даром, что седые. Закусил зубами - жестко, солоно на вкус.
Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки:
- Ой продала дивчина сало,
Та й купила черкасу кресало.
Кресало за сало купила -
Она его верно любила…
Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. Ан нет - сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы, хоть и не ропщут - поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но…
- Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь?
- Я дорожку указал, - отозвался дед серьезно.
- А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, - он оттуда, с того бока, и приперся до нас.
Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне - золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!…
- И сотню черкасов, - сказал сотник, сам дивясь своим словам.
- Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть…
- Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!…
Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.
Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!
- То возьми…
Выпустил чортов медальон из рук - легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.
- Сколько ж ты за службу запросишь, дед?
Рудый Панько закатил глаза:
- Ой продала дивчина душу,
Та й купила черкасу папушу.
Папушу за душу купила -
Она его верно любила…
Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется - тихо.
Ш-ш-ш…
…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был - кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает - молчит, не ревет. «Ничего, - говорит, - батьку. Ничего!…»
И затрещал седой ус - так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.
- А, пропадай душа! Пропадай душа христианская!
Была бы шапка - кинул бы о пол. А так - притопнул только, да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!
За дочку - не пожалею!
Рудый Панько усмехнулся - и очи у него были, как болотные огни.
А третий огонь - золотая цацка на шее.
* * *- Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!…
Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу - но рука уже нашла рукоять "ордынки"; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?
Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.
- Гвалт, пане сотнику! Бунт!
- Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?…
- Какие сечевики, пане сотнику?!… Бабы!
- Бабы?!
Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише.
А ведь к чарке вчера и не притрагивался!
Так и есть, бабы. И у плетня, и за плетнем, у кого топор в руках, у кого орущий младень, у кого коромысло…
Хотя и хлопцы тоже есть. И черкасы, и сечевики; мнутся в стороне, в землю смотрят, грызут усы, и шапок не снимают, наоборот, до бровей насунули.
Логин встал на пороге, не зная еще, яриться или шутить; в одночасье нахлынул вой - затыкай уши.
Насупился сотник. Под этим взглядом и турецкие паши, бывало, язык прикусывали - а бабам хоть бы что. Орут и глазами сверкают, ровно кошки, будто каждая третья - ведьма.
Да так оно, наверное, и есть.
Открыл было рот - прикрикнуть, да не стал понапрасну горло драть. Сейчас накричатся, дуры, уймутся…
Не унялись.
- Ты, пан сотник, велел жида Юдку, душегуба пейсатого, МИЛОВАТЬ?
- Ты, пан сотник, велел страту остановить?
- А-а-а, людоньки, Хитцы-то как погинули, и Гонтов Яр!…
- Ироды, людоеды!
- …А у нас семь душ сиротами в одном только дворе!…
- …Хлопцев наших воронам отдать да волкам!
- …Четыре сына, да муж, да зять, домовинами весь двор…
Никогда не отступал сотник Логин - а тут невольно отступил. Бабы, все как одна, повязаны были черными платками. Словно стая галок.
- …В лесу под Калайденцами…
- Сыночки мои, орелики…
- На погосте места не хватает!
- Подай нам людоеда, подай Юдку! Пошто ты его в подвал спрятал?
И в тот момент, когда все бабы замолчали, чтобы набрать воздуха для нового гвалта - пробился единственный голос, тонкий, старушечий:
- А может, тот жид тебе, пане сотнику, цехинами позвенел? Или ты не продался, ясный пане?
Тишина. Кто далеко стоял, не слышал - закричали снова, но скоро умолкли, зажав ладонями рты.
Тишина…
Белый-белый стоял на пороге сотник Логин.
Никогда не случалось ему полотнеть, как смерть. Алела лысина от ярости, от горя темнела - но впервые за всю жизнь отхлынула кровь от лица его и от сердца, оставив пропасть, морок…
Хотел сотник закричать да за шаблю схватиться. Зверем хотел зареветь на безумную бабу - как?! Его, сотника Логина, продажным назвать?!
ПРОДАЖНЫМ?!
Не было сил. Не поднималась рука, не поднимался голос. Потому как правда, продался он, как последняя шкура, только не за цехины. За надежду продался, за посулы, что дочку живой увидит и домой вернет.
А тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев. Отказались бы?
- Я…
Голос Логина сорвался. Не понять, от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала.
- Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу! Я… Писарь Еноха загинул, а он мне был! Лучшие хлопцы погинули… Только кроме Юдки еще и Мацапура имеется, он-то самый кровопивец и есть! Так я в пекло пойду, за чортом Мацапурой. Найду и сам в котел вкину! А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет - то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или брехал когда?!
Тишина. Переминаются с ноги на ногу черкасы, побывавшие с Логином за Дунаем, хмурятся тертые сечевики.
- Хлопцы! Вот вы им скажите! Если Логин слово дает - может сбрехать?!
Тишина.
- Не может, - угрюмо сказали из толпы.
- Не может сбрехать, никак не может, - это старый друзяка, Ондрий Шмалько.
- Не может, - Тарас Бульбенко.
- Не может!
- Голокопытенко.
- Никак не повинен сбрехать!
- это сечевик Небийбаба.
- Хлопцы!
- бледность помалу сходила с лица сотника, уступая место обычной краске ярости.
- Хлопцы… Кто со мной в пекло пойдет?!
Облегченный смех.
- Да все пойдем, батьку, чего уж там!
- Отчего же и не сходить в пекло? Можно и сходить!…
Хлопцы переглядывались с явным облегчением; бабы молчали. Даже младень на руках матери притих.
- Ты, сотник, про обещание-то помни, - все тот же тонкий старушечий голосок.
- Ежели жида выпустишь…
- Не выпущу. Своей рукой порешу!
- истово пообещал сотник.
И размашисто перекрестился.
Рио, странствующий герой
Верно ли, что я сижу сейчас в темноте, вдыхая запах гниющих овощей? Или мое тело давно уже корчится на колу, а все, что я вижу - видения угасающего сознания?
Темнота способствует яркому воображению. Прикрыв глаза, я в который раз видел, как рвутся постромки, как неповоротливые животные, призванные быть палачами на отвратительнейшей из казней, врезаются в толпу…
Быки ни в чем не виноваты. Их впрягли - они и тянут. И мы с Юдкой, строго говоря, не виноваты. Заклятые мы - какой с нас спрос?
Я пошевелил плечами. Рук по-прежнему нет как нет - отнялись намертво.
Итак, последние минуты своей жизни я уже пережил. И какая бы смерть ни ждала меня в будущем - в последние минуты, я уверен, снова вернусь на площадь, где пахнет морозом и волами, где молчит толпа, где мы с Юдкой тянем жребий… Где сквозь толпу пробирается в сотнику румяный старичок-колдун.
Только теперь, переживая заново свои последние минуты, я вспоминаю еще кое-что. И чем подробнее вспоминаю, тем холоднее кажется стена, тем жестче - соломенная подстилка.
- Пан Юдка…
До сих пор мы не перекинулись и словом. И теперь бывший надворный сотник не отозвался, а окликать его снова - пересохло во рту.
Не только толпа. Не только быки и не только колья, не только невесть откуда взявшийся старикашка - был еще кто-то, ощущение чужого присутствия, взгляд невидимых глаз. И не зловещий, как можно было предположить, и не сочувственный, и не злорадный. Так смотрит, наверное, садовник, подставляя сетку под огромный румяный плод, вызревший на почти бесплодном дереве.
…Два плода! Тяжелых, полнокровных, готовых свалиться одновременно.
Интересно, Юдка - почувствовал?
- Пан Юдка!
Голоса. Топот сапог, опять валится мусор на головы, опять, как в дурном сне, открывается люк:
- Живые, панове?
Что, опять?!
…Был вечер. Или ночь. Точнее время определить не удавалось; где-то заливались собаки, их тут специально держат для звука, для лая, и стоит одной подать голос - все селение взрывается гавом, выдавая чужака, отпугивая злоумышленника.
Ноги слушались плохо. Освобожденные руки оставались парализованными. Один из конвоиров в темноте напомнил мне к'Рамоля - заныло еще и в груди.
В двери пришлось сильно пригнуться. Низкие тут делают проемы, с непривычки можно голову снести. И потолки низкие - тепло, что ли, хранят? Неудивительно, при такой-то погоде!…
- Здоровеньки булы, панове, плакала за вами паля, да видно, подождать ей придется!
В темном углу на цепях висел тусклый зеленоватый светильник. В нашу с надворным сотником сторону обратились три лица: одно маленькое, темное, со всех сторон обернутое золотом - с картины; другое - тяжелое и постаревшее, знакомое лицо бравого сотника Логина. Третье - румяное, простоватое, в улыбчивых морщинках - пасичник Рудый Панько. Больше в комнате никого не было.
- То садитесь, панове, беседа долгая будет, непростая беседа…
Пока я тупо соображал, чего старикашка хочет, пан Юдка ногой отодвинул от стола чурбачок - и неуклюже, боком, уселся.
Похоже, он знал, чего от нас хотят.
И намерен был всерьез торговаться.
Руки мои постепенно возвращались к жизни - и так болезненно, что временами я пропускал мимо ушей целые фразы такой важной, такой судьбоносной беседы. Впрочем, странный разговор моего присутствия как бы и не требовал, более того - чем дальше, тем настойчивее мне казалось, что разговора на самом деле два. Первый - явственный, неторопливый, слышимый для всех четверых. Второй - потайной, невидимая струнка, натянувшаяся между улыбчивым дедом и хищным, подобравшимся Юдкой. А мы с Логином сидим, как два болвана - и сотник, кажется, тоже учуял неладное, нахмурился, казалось, еще секунда - и велит тащить нас на площадь, чтобы среди глухой ночи довершить начатое дело.
Но хитрый Панько прекрасно, по-видимому, чувствовал пределы допустимого; Логин готов был взорваться, когда второй разговор, тайный, смолк, и я с удивлением спросил себя: а не померещилось ли?
- То, панове, договориться-то мы договоримся… - Юдка аккуратно расправил грязную, поистрепавшуюся в переделках бороду.
- Будет виза, пане сотнику; а уж панночка Яринка и на той стороне не пропала - верьте, не пропала, такая панночка, даром что молоденька, ни в пекле не пропадет, ни в раю с пистолей не расстанется. Будет виза; только, прошу пана, сотню с собой брать - не пропустят… э-э-э… те хлопцы не пропустят, которые Рубеж стерегут.
- Много их?
- сквозь зубы поинтересовался сотник.
- Прошу пана?
- Много тех хлопцев? А може, и не надо твоей жидовской визы, а просто наших хлопцев взять да и…
Юдка замахал руками - вернее, попытался замахать, но руки у него, как и у меня, слушались неважно.
