Я заметил: женщина-Проводник побледнела.
Хотела что-то еще спросить, или сказать от себя - да не успела.
Бешеная панна сотникова разом про хромоту забыла. Где усталость?! где хворь?! Птицей слетела со скамьи, встала против отца. Глазищи в пол-лица, зарницами полыхают: того и гляди, стены ясным огнем займутся.
- Батько! Кнеж Сагорский - душегуб, кат записной! Он меня пытками мучил! пахолкам своим в забаву отдал! А ты… ты с ним, с псом шелудивым, угоды подписывать мостишься?! Где твоя честь, где гонор черкасский?!
- Что? Что ты мелешь, Яринка! Давно за косы не таскали?!
- Панна сотникова! опомнитесь!
- Братцы! Не можно Сагору верить, никак не можно!
- Послухайте старого жида, панна Яринка! Нехай ваш батька тому кнежу хоть замуж за него идти поклянется! Там видно будет… Впервой, что ли, батьке вашему по своему слову каблуками плясать?…
- Ах ты подлое племя! христопродавец! Душу выйму!
- Не гневайтесь, пан зацный! Свою продали, взамен мою вынуть мыслите? А зачем вам душа жидовская? У Рудого Панька на христианскую сменять? или в заклад до поры оставите?!
Хлопнула дверь - аж штукатурка сверху дождем брызнула.
Выбежал прочь пан сотник.
От греха подальше.
Я смотрел ему вслед, краем уха внимая перебранке, и никак не мог понять: откуда такое спокойствие? Глупый, глупый каф-Малах, отчего ты не кричишь? отчего не споришь взахлеб?
Начало это или конец?
Уверенность или обреченность?!
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
- А помнишь, Мыкола?
- вдруг спросил невпопад есаул, осторожно трогая засохшую ссадину на подбородке.
- У корчмарки Баськи, на гулянке? помнишь?! То-то хлопцы веселились, пока живы: нарядятся в хари и давай вприсядку! А вот еще, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы…
Он нахмурил лоб и совсем уж скучно (даже усы мочалой сырой обвисли!) подвел итог:
- Смех нападет такой, что за живот хватаешься… помнишь, а?
- Помню, - эхом отозвался Мыкола.
- От и я помню…
Сале Кеваль не поняла, к чему это было сказано. И в чем, собственно, заключалось веселье на гулянке, тоже не поняла. Да и не надо было. Наверное, бывалый черкас просто решил разрядить тяжкое молчанье, повисшее в зале после шумного ухода господина сотника.
Тишина ведь стояла - похоронам впору.
Лишь скулил еле слышно под скамьей заложник-княжич. Да еще чумак Гринь порой схватывался в горячечном бреду: "Мамо! мамо моя! братика отдайте!…" - и умолкал, захлебнувшись.
Сама женщина отнюдь не пыталась начать разговор. О чем? с кем? Думалось о другом: о мастере. О князе Сагоре, что родного сына в залог не побоялся отдать. О словах Логина Загаржецкого: "Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: "Пойдешь, значит, ко мне на землю?" А он в ответ чиниться не станет, запишет: "Пойду!" - и вся угода!"
Хоть и темное оно дело: где хитрые козни скрыты, что за фортель решил выкинуть Сагор-умница?
- а все складывалось мастью в масть. Ведь отозвал же войско, когда, считай, взяли латники замок?
- отозвал. Переговоры начал. Вдруг действительно: выход? Врать Малахи и впрямь от сотворения мира не умеют, тут мастер правду сказал господину сотнику; нет лжи в самом их естестве, многое есть, а лжи нету…
Или есть?
Или иная правда любого вранья лживей случается?
Получить вид на жительство в Сосуде, где правят люди, подобные веселому Стасю и неистовому сотнику Логину, на скорую руку именующему женщину-Проводника через раз "пышной пани", а через два "ведьмой"? Такие перспективы мало радовали Сале Кеваль, бывшую Куколку. Но и другая возможность - отдаться на чистую милость Существ Служения, позволив им выполнить обещанное, как они это сами понимают!
- и это счастье из небольших.
Еще во дворце княжеском женщина знала о предложении Самаэля начать эвакуацию через те Рубежи, что еще способны пропустить тела плотские из гибнущего Сосуда.
Да что там знала?!
- видела!
На то ведь и Проводник…
Три спасения, как в сказке: черный кусок скалы в звездном мраке, водный простор от края до края, где барахтаешься в обнимку с рукотворной медузой - и, наконец, горный лабиринт, безлюдное нагромождение скал под небом цвета яичного желтка.
Жизнь Малахи обещали?
- выполнят. Поддержат жизнь Сале с ее мастером, укрепят, того и гляди, века прожить удастся.
Спасение обещали?
- выполнят. И отсюда, из общей гибели, вызволят, и там, глядишь, придет оно, спасение-то! Жаль, вслух не обещано напрямик: когда придет? Завтра? через год? через вечность?! Жди паруса на горизонте: в звездном мраке - жди, в водном просторе - жди, в горном лабиринте - дожидайся!
Не спасут ли в конце концов неведомые доброхоты двоих престарелых безумцев? одного безумца? ни одного?!
Ах да, маленький княжич тоже с нами, небось, будет… с собой князь-отец сына возьмет.
В залог?
* * *Солнечный зайчик робко проскакал по ноге, ткнулся щекотной мордочкой в ладонь. Но не это вывело Сале Кеваль из скорбных раздумий.
Вывело? вырвало!
Крик.
Страшный, нелюдской:
- На помощь!… спасите!
Так в бездну валятся.
Вихрем прянул лихой есаул на середину зала, дернув клинок из ножен. Ухватился за разряженный пистоль могучий черкас Мыкола; брат его сверкнул зрительными стеклышками, завертел дивно стриженой башкой. Консул Юдка встопорщил пламень бороды, огляделся истово: прочь, Тени! прочь! Даже каф-Малах, до того сидевший храмовым истуканом, вздрогнул; пустил рыжие огни гулять в чудных глазницах.
А рубить-то некого.
Все свои.
- На помощь!
- еще раз взвыла раненым зверем Ирина Загаржецка.
И на колени пала:
- Скорее!… ко мне!… вызволите!…
- Яриночка! голубка моя! та заспокойся!… - сломя голову кинулся к девушке есаул, на ходу пряча бесполезное оружие.
Рухнул рядом, тесно прижал девичью голову к широкой груди:
- Та тихо, ясонька! тихо! что с тобою?! Сглазили?!
- Ко мне! спасите!
- Тут я, Яринка, туточки… да что за мара?!
- Скорее!
- Гей, ведьма, вылей девке переполох! Или не можешь?
Сале наскоро огляделась: и впрямь, откуда беда? Все как было, так и осталось. Зал, люди… нелюди. Солнце на полу - пятнами. Гарью по сей час со двора тянет, гарью да еще пылью каменной.
Женщина плотно, до боли в веках, зажмурилась. После боя, после схватки с магом Серебряного Венца за черкасские души никаких сил в запасе не оставалось - но она все-таки сунулась наугад в эфир.
Без сил.
На одном опыте.
Сперва подкатила тошнота. Сглотнула раз, другой - помогло, но слабо. Голова кружится, ходит ходуном… и во чреве слизняк, ровно младенчик, шевелится. Ползет, сучит боками, слюдяную дорожку оставляет. Как тогда, на донжоне, меж зубцами…
Тут и пригрезилось невпопад: прутья. Толстые, лоснятся нагло, будто столбы дорожные. Держат, не пускают; синими искрами грозят. И смерть напротив подбоченилась: безликая, безвидая.
За тобой пришла.
- Не надо!… не дури, послушай… не!…
В две глотки крикнули: Ирина Загаржецка и Сале Кеваль. В две глотки, да на один, чужой, басовитый голос. Только Сале вовремя глаза открыть успела, выдралась из морока, оставляя на прутьях клочья души - а хромая девушка, видать, там осталась.
С виденьем, с гостьей гибельной сам-на-сам.
Рванулась по-волчьи, всем телом; отбросила господина есаула прочь. Так ребенок в сердцах злую игрушку, что пальчик больно наколола - с размаху да об стену. Ударился Шмалько о край подоконника виском пораненным, охнул тяжко, на пол сполз.
Встала Ирина Загаржецка.
Забыв хромать, к дверям тело бросила - отцова дочка, одна кровь, одна повадка.
Сейчас хлопнет от души! сыпаться штукатурке!
- Иду! иду я!
"Остановить! да что же это творится?!" - Сале хотела было вскочить, вмешаться, но пересилила глупый порыв. Осталась сидеть. Первая заповедь мастера: не понимаешь, что происходит? не знаешь, что делать?!
- не вмешивайся! жди!
Спасибо за науку, князь Сагор!
Дай срок, сочтемся.
Сидела женщина, смотрела: преградил Мыкола Еноха дорогу панне сотниковой, плечом к плечу с последним братом своим, бурсаком-Теодором. Да вдобавок старый есаул исхитрился - прямо с мозаичного пола в ноги ясоньке любимой кинулся. Уцепился клещом, не оторвать.
И завертелось по залу.
Дикий зверина, многорукий, многоногий; бешеный.
Сам себя грызет.
Слюной брызжет.
…она шла.
Худая плосконосая Смерть в черном плаще - страшная, окровавленная, беспощадная… Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.
Шла.
По трупам…
Пойдет ли и сейчас? по трупам?!
Смерть? или Спасение?!
- Я спасу!
Не Денница ли очнулся?
Нет.
Панна сотникова невесть куда собралась.
Вот: стоит посреди зала. В правой руке - палаш аглицкий шабля, у Мыколы-богатыря силой отнятый. Корчится напротив Теодор-умник, шарит вокруг судорогой пальцев: окуляры разбитые ищет. При штурме уцелели, стеклышки-то, а здесь… Нашарил, ухватил, да только не окуляры - есаулово запястье.
Выдохнул есаул нутром:
- Яринка! кыцька драная! ума решилась?!
Засмеялась панна сотникова.
Отвернулась.
И к дверям.
А вдогон - молния черная.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова яра
…если б я еще знал, что делать!
Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя - не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался - молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей…
Сталь вскользь обласкала бедро.
Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось.
Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу… Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший - давай!
И открылось напоследок: боль.
Дикая, чудная.
Не смертная - хуже.
И обмякла в моих руках безумная девчонка, Несущая Мир, разделив чужую краденую боль не на двоих - на троих.
- Помоги… - шепнула.
Не договорила.
* * *- Давай-ка, чортяка! давай, перевяжу!
Есаул Шмалько рывком располосовал оконную гардину. Присел рядом на корточки, тронул шальной порез: обматывать туго стал.
- До свадьбы заживет! Позовешь на свадьбу-то, рожа пекельная?
Хлопнула дверь.
Тихо хлопнула, не по-старому.
Вернувшийся Логин грузно - будто отяжелел пан сотник за это время!
- прошел на середину, к столу. Ни на кого не глянул, ни о чем не спросил.
Что за гвалт-резня?
- не поинтересовался.
- Вот.
Кинул на стол - что?
- Вот она, цена кнежская! Дурень я был, что вас послушался! А теперь кричите! спорьте! как решил, так и сделаю!
Завизжал, забился в истерике трехлетний княжич; охнул Мыкола Еноха; выбранился сквозь зубы есаул, молча качнулся в сторону Иегуда бен-Иосиф; пальцем удержал бурсак на носу треснувшие окуляры, вгляделся, морщась.
Посреди столешницы, щетинистым подбородком ткнувшись в цепь с белым, словно из снега вылепленным камнем…
Посреди столешницы, страшно ухмыляясь посинелыми губами…
Посреди…
- Прикусили языки?! То-то же!
Посреди столешницы лежала отрубленная голова зацного и моцного пана Мацапуры-Коложанского.
- Батька!
- еле успев прийти в себя, бледная как смерть Ярина протянула к отцу дрожащие руки.
- Что ж ты наделал, батька!
- Цыть, девка! Я за тебя душу христианскую продал!
Скривились синие губы червями.
Раздвинулись до ушей.
- Дурень, говоришь, был?
- спросила голова.
- Это ты верно говоришь, сотник… и был, и есть.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Добрый дядька кричал.
Добрый дядька все еще кричит.
Хочу подставить ладошку. Иначе он скоро весь вытечет.
Не достаю.
Ты прости меня, добрый дядька. Я маленький.
Ты покричи еще немножко, ладно? Может, кто-нибудь другой подставит, кто ближе.
Батьку попроси - он сильный.
Он добрый, как ты.
Бабочки смеются.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Страшно взвыв, забилась в угол сотникова дочка, оттолкнула попытавшегося было успокоить ее Теодора.
Мальчишка, которого мастер отчего-то не стал забирать из залога, когда вернулся сотник - тот в последний раз пискнул тоненько, и на пол повалился. Сознание потерял. Может, оно и к лучшему - лишь бы умом со страху не тронулся: вон, даже черкасы-головорезы крестятся испуганно. Да и сама Сале - хоть и привычна к чарам некромантическим, а все равно морозом до самого сердца пробрало!
Один каф-Малах взглянул на голову с пониманием.
И направился, припадая слегка набок, к обеспамятевшему княжичу - в чувство приводить.
- Ну что, панове, со свиданьицем!
- жизнерадостно объявила голова Дикого Пана.
- Аль не рады?
Даже смерть ничуть не изменила Мацапурин норов. Все ерничал, паясничал; все насмешку творил. Только губами шевелил больше для форсу: голос-то новый не из глотки идет, не в уши попадает! Впрочем, это для любого сельского колдуна фокус нехитрый.
Хоть для живого, хоть для мертвого.
Голове никто не ответил: языки примерзли!
- и Мацапура продолжил в тишине:
- И ты здесь, надворный сотник?! У пана Логина служишь? Сало, небось, трескаешь? лоб крестишь?!
Голова коротко хохотнула: видать, самой понравилось.
- Ладно, шучу, Юдка! А ты, Ярина Логиновна, что невесела? Простить себе не можешь, что любимого Стася от смертоньки не уберегла? Так то еще не смерть, не кручинься!
- Ах ты!… бесово отродье, тварь пекельная!
- опомнился наконец сотник Логин.
- Да я тебя!…
- Что - ты меня?
- синюшный рот распахнулся наглой усмешкой.
- Пасть кляпом заткнешь? анафеме предашь? в Полтаву на суд свезешь? Ну разве что уши отрежешь, так и то - скучное это дело, Логин! Ты уж что мог, все сделал, пан сотник. Всех дров наломал. Теперь мой черед настал. Разгребать.
- И как же ты разгребать наши дрова думаешь?
- Сале взяла себя в руки.
Вышла вперед, так, чтобы Мацапура мог ее видеть.
- А головой и разгребу!
- глаза Дикого Пана заблестели: рад был узреть бывшую любовницу.
- Больше, по милости пана сотника, ничего и не осталось бедному Стасю! Радугу, небось, лицезрели? Звон погребальный слышали?
Никто не ответил.
Лишь сотник судорожно сглотнул и кивнул, подтверждая: видели, мол, слышали.
- А знаете, что сие значит? что миру этому жизни с комариный чих осталось?!
- Знаем, - согласилась Сале Кеваль, уже без страха, лишь с каким-то болезненным любопытством рассматривая голову Мацапуры-Коложанского.
- Нам уж и выход предложили. Без тебя, господин мой. Что еще скажешь?
Голова явно не просто тянула время. Что-то знала, на что-то надеялась. И сейчас очень важно было выудить из нее это "что-то", понять, на какой барыш рассчитывает зарубленный, но не умерший Мацапура. Ведь князь, мастер… тот, кто предложил им странный, небывалый выход - он ведь тоже… они с Мацапурой до боли похожи!
Чем?!
Разгадка была совсем рядом, но ее дразнящий хвост ловко ускользал из пальцев, не давался в руки. И новой, проснувшейся Сале оставалось лишь осторожно тянуть за невидимую нить, что исходила из уст смешливой головы, тянуть, каждое мгновение боясь оборвать и одновременно надеясь: вот сейчас…
