Притихла малышня по лавкам.
Притих сотник Логин, в затылке почесал.
Нелепицу вроде несет жид старый (бесы у него пустые! собой, значит, одержим безумец! враки!) - а от той нелепицы в голове ровно сквознячком продувает. Метет пыль по закоулкам, серую паутину комками сбивает, да в окошко, в окошко, по ветру…
Молчи, значит, да на ус мотай.
- О ином скажу: о Малахах Рубежных, о Существах Служения… об ангелах. Свет они есмь, и в мир плотский лишь в одеждах сего мира спуститься могут. Только где ж им взять одежду ту? где найти, помимо плоти человеческой, сотворенной из праха земного?!
"И впрямь, - отметил про себя сотник валковский.
- Раз голым из дома на улицу не поскачешь, значит, шаровары потребны. Чтоб срамным задом не отсвечивать. А где те шаровары взять?
- либо в сундуке, либо на ярмарке в Сорочинцах. Правильно говорит дед."
И так Логину мысль сия разумной показалась, что есаул Шмалько исподтишка линейкой по плечам огрел - не заметил.
- Вот тогда и взывает Малах-посланец к иному человеку: услышь! впусти! Ты мне тело на срок малый, я тебе - иной корысти с верхом отвалю! Не часто, а находятся смельчаки - кому терять нечего. Одного казнь смертная на рассвете ждет. Другой болен неизлечимо. Третий душу за родича или там любовь свою положить готов, а сил недостает. Соглашаются; заключают договор со светлым ангелом. А в договоре том сказано: по доброй воле впустил, по доброй и выпущу…
Старец перевел дух.
- А как срок истекает, то не всякий человек подобру-поздорову из себя Малаха отпустит. Кто излечился - вновь захворать пуще прежнего боится. Кто от казни ушел - новой казни ждет. Кто друга спас - сам в беду угодил. А Малах есмь свет, и в ком того света с избытком, тот многое может. Вот и не выпускают люди ангела договорного, не дают на уход своей доброй воли. Побудь еще, говорят, погости ангелом-хранителем…
(…голова кружится.
Надо держаться. Вон и Иегуда - весь белый, даже борода словно побледнела… поседела борода, инеем взялась.
Надо.
Держаться.
Иначе они не поймут… иначе мы не поймем.
Рав Элиша, ехидный Чужой, запертый в немощном теле!
- помнишь, ты спрашивал меня? Ты спрашивал: могу ли я поменять их местами, свои реальности, внешнюю и внутреннюю, могу ли я вывернуться наизнанку, насквозь - и освободиться полностью?
Ты знаешь, сейчас мне кажется, что - да.
Могу.
Ведь "снаружи" и "внутри", в сущности, одно и то же…)
- …побудь еще!… Кричит Малах, бьется, исходит светом, как припадочный - слюной. А выйти без разрешения не может. Страшна для него темница плотская. И не идти в мир не мог, если Рубежи велели Существу Служения: "Иди!" - и остаться в мире боится.
- Чего?
- истово выдохнул сотник Логин в повисшей тишине. В гулкой тишине, морозной, зябкой, несмотря на жаркое лето вокруг.
- Чего боится-то?!
Непонятно было: пустили, значит, ангела с крылышками, вроде как в хату переночевать, а теперь по доброй воле отпускать не желают. Точно галера турецкая: забрался поплавать, и остался - в кандалах да на веслах. Так ведь и с галеры удрать иной раз получается… А тут не галера - человек. Помрет своей смертью, и гулять ангелу по-новой в поднебесье… то бишь в Рубеже ихнем.
- Ты это… ты, значит…
Хотел сотник сказать: "Ты, христопродавец, кончай москаля лепить! начал говорить - договаривай!"
Хотел, да не вышло.
Заледенел язык.
А старый, очень старый человек все смотрит, и все на него, на Логина Загаржецкого; и все понимает - и сказанное, и проглоченное.
Нет обиды во взгляде его.
Живой взгляд, блестящий, молодой.
Хитрый.
- А смерти человека-темницы и боится он, Малах Рубежный. После смерти ему ведь в гниющей плоти еще двенадцать месяцев по закону обретаться, до выхода на свободу. Не выйдет ли Ангел - безумцем? свет - тьмой?
Прикусил сотник Логин язычок.
До крови.
Только и показалось: не стало никого по лавкам. С ним одним старик разговаривает, с глазу на глаз.
Из сердца - в сердце.
- Однако смерть телесная не самый страх - самый, он пострашнее будет. Горит свет чужой в сосуде плотском, корчится запертый Малах в человеке - а человек-то его уже потихонечку переваривает душой своей, травит кислотой людских помыслов… Ведь души людские, согласно книге "Зогар", чином выше ангельских уровней созданы. Оттого и не захотели ангелы первому Адаму кланяться; оттого и служат, не любя. Год пройдет, два, третий настанет - забудет Малах-узник себя самого. И не вспомнит.
Старик помолчал.
Губами пожевал.
(…Рав Элиша! еще!
Я сам ведь не смогу… не объясню!
Еще!…)
- Был человек, был в нем ангел по договору. А останется навеки: человек-клятвопреступник с лишним, краденым светом внутри. Жить будет - долго. Ворожить - сильно. Из тела в вещь, из вещи в тело, если потребуется, шастать станет, верхом на пламени Малаха-беспамятного. Отец под старость омолодится, сына в расход, да сам сыном и назовется! поживет еще чуток - пока внук не вырастет. А глупцы талдычат в один голос: бесы… одержимые…
Тут Логин старика вроде как слышать перестал.
И видеть перестал. О своем задумался. Не то сон во сне случился, не то еще какая мара навеялась. Грезится Логину, как он по-новой в самое пекло собирается, за Яринкой-ясочкой. Да только подходит к нему уже не Рудый Панько, не Юдка-Душегубец со своей пропозицией - ангел небесный является. Серафим о шести крыльях. Ну пусть не небесный, пусть Рубежный - о том ли речь? Является, значит, и глаголет нежным гласом: "Пусти меня, друг-Логин, до себя в утробу! Я через тело твое черкасское дельце малое обстряпаю!
- да и тебя, родной, не забуду! отслужу!"
В затылке Логин даже почесал. Эй, сотник, согласился бы?
- ясное дело, аж плясать бы пошел. Не ведьмач, не жид - ангел! Ну, ударили по рукам. Угоду подписали. Кровью?
- а пускай и кровью, не жалко, много ее в жилах!
Что дальше?
А дальше выходит: на Рубеже этих, Малахов-сторожей, уже не в шабли!
- сами они встречают-пропускают, да хлебом-солью, да с поклоном! Скатертью дорожка, люди добрые! Чортяка от сотника Логина-ангела шарахается, ведьму Сало смертный озноб дерет… А при штурме, при штурме-то! Гуляй, черкас! руби сплеча, секи наотмашь полки вражьи! ангельское полымя в душе жаром пышет, силушки на десятерых, шабля сотника не берет, стрела мимо свистит!
Тошно вдруг отчего-то стало. Вроде как супротив детишек малых по пьяни вышел. Ты им чего душе возжелается! хоть стусана, хоть пряник, хоть в мешок и в болото! а они тебе - разве что уши от крика ихнего позакладывает.
Ну да ладно.
Дальше, дальше-то как сложится? Вот нашел отец дочку, ангел отцу и глаголет по второму разу: "Давай, выпускай! Я свое дельце под шумок обладил, ты - свое, пора и честь знать! Ну давай, чего телишься! мне ведь твоя добрая воля семью засовами легла…"
А вдруг завтра опять сеча лютая приключится?! А через Рубеж дорожку обратную торить?! Нет уж, серафимушка, Малах малахольный!
- погодь маленько… вот вернемся!… Тут уж сотник Логин просто наяву увидал: вернулись, все Валки неделю гуляют, ан с турками замиренье кончилось. Или татарва налетела. Или новый Дикий Пан объявился. Или хворь прилипла…
Совсем страшное примстилось. Стол в хате, а на столе башка Логина Загаржецкого лежмя лежит. Старючая, лысая, желваки на восковых скулах катает. А перед столом - парубок молодой. Яринкин сынок, значит… ишь, как вырос! Стоит парубок, в руках дедову "ордынку" вертит.
- Пойдешь ко мне на шаблю?
- пытает.
Аж ледяным ознобом до костей пробрало. Вскинулся сотник, раскидал мару по углам, глядит: старый жид в креслице ему улыбается.
Тепло так, с пониманием: что, пан сотник, глянул в душу свою человеческую? каково?!
Тишина кругом.
И меркнет веранда, стол, лавки, сад за перильцами.
Пусто.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова яра
Меня сотрясала дрожь. Не сладостные вибрации сфир, не струнный ропот листвы Древа - нет! Противная, омерзительная дрожь смертной плоти, силы которой иссякали. Даже та малость, что мне удалось показать этим людям, рассказать каждому на его языке, и в то же время - на Языке Исключения…
Даже это выжало меня без остатка.
Если бы не Заклятый, вовремя подставивший плечо…
"Неужели так теперь будет всегда?!
- наемной плакальщицей голосила моя новая, уязвимая, хилая плоть, забыв, что совсем недавно была золотой осой в медальоне.
- Не хочу! Лучше просто - не быть, чем быть - так!"
- Глупый, глупый каф-Малах… - эхом отдался в голове затихающий приговор.
Ты, как обычно, прав, мудрый рав Элиша. Я действительно глуп. К чему звать небытие, которое люди называют "смертью"?
- если это самое "всегда", призрак вечной муки, уже на исходе. Раньше я смеялся, закручивая спиралью дни, годы и века! раньше мне бы и в голову не пришло: как это времени может "почти не остаться"?!
Может.
На собственной шкуре понял - может.
Времени, воздуха, любви… свободы.
Я изменился. Я продолжаю меняться, стремительно и неотвратимо. У людей есть поговорка: "С кем поведешься…"
Мудрая поговорка.
Это про меня.
Но Хлеб Стыда отныне и до конца - это для кого-нибудь другого.
* * *Застывшие фигуры оживают. Оттаивают. Начинают бесцельно двигаться. Я их понимаю. Они потеряны. Потеряны в самих себе. Они пытаются осознать увиденное, перевести в привычные им Имена и образы, облечь в шелуху из затертых от долгого употребления слов - чтобы наружу выглядывал лишь самый краешек ослепительной истины. Так, ерунда, блестящая игрушка, нестрашная и почти понятная. Я старался, я очень старался, чтобы их разум не отторг увиденное - но увенчались ли мои старания успехом?
Разве что Заклятый и женщина-Проводник…
- Башка кругом идет, - пожаловался сотник, нервно вытирая потную, багровую плешь.
- Слышь, чортяка, где это мы были? В Ерусалиме, что ли?
Я не стал ему отвечать - да он и не ждал ответа.
- Уж лучше бы в Ерусалиме, - буркнул есаул, потянув носом воздух и скривившись.
- Там-то хоть дух был приятный, яблочный! А здесь…
Шмалько неожиданно подался к выбитому окну, выглянул во двор.
- Пане сотник! Солнышко донизу клонится! вечер близенько! Хлопцы мертвые на самой остатней жарище вышли! Похоронить бы надо, пане сотник, по-людски!
- Дело говоришь, Ондрий, - кивнул сотник, ворочая затекшей шеей.
- Наш грех: забыли, заморочились… Только где хоронить-то будем? Камень один кругом. А за ворота лучше пока не соваться - мало ли…
Женщина-Проводник тронула его за плечо:
- У нас традиция: строить замки на костях предков. Обычно фамильный склеп располагается в подземелье, под северным крылом замка. Там наверняка отыщутся свободные усыпальницы.
- Добре. Мыкола, Хведир!
- сходите, проверьте. Только факелы возьмите! Еще заблудитесь…
Я не слушаю сотника. Я… да, несомненно!
- я шмыгаю носом. Заложен. Дышать (дышать?!) приходится больше ртом, а вибрации, которые люди именуют "запахами", и вовсе не воспринимаются. Кажется, мое новое-старое тело само позаботилось обо мне. Странно. Раньше я не разделял свое "я" и свое тело. Это было одно целое. А теперь? Не знаю. Теперь я ничего не знаю! Есть ли у меня душа, отдельная от тела? И если есть - была ли она всегда?
Рав Элиша, помоги!…
Я начал привыкать к этим камешкам будущей гробницы: "теперь", "раньше", "душа", "тело"!… Я начал противопоставлять! Я перестал быть целым!
Впрочем, я действительно перестал быть целым: что я есть сейчас?
- лишь жалкая частица былого каф-Малаха, Блудного Ангела, любителя смертных женщин и нарушителя Запретов.
- …Имею доложить, пан сотник: усыпальница замковая, склепом именуемая, в подземелье под северным крылом замка обнаружена была, как пани Сале и предрекала. Такоже имеются свободные помещения, для погребения предназначенные…
- Предназначенные, говоришь? значит, так тому и быть. Хоть и не в землице родной, а похороним хлопцев честно. Сходи-ка, Ондрий, поищи чего, чтоб кресты сделать. Негоже православных без креста-то хоронить.
- То я сделаю, пан сотник, не беспокойтесь!
- Ну, пошли. Перенесем браточков.
- Батько! Хорошо ли будет мальчонку-княжича здесь, с башкой этой поганой, оставлять?
- вскинулась из угла Ярина.
- Да и чертенка…
- Да и чумака…
- Чумака трогать сейчас нельзя: рана откроется, умрет, - отрезала Сале Кеваль.
- А о мальчике я позабочусь. Пойдем со мной, малыш, не бойся, - она склонилась над малолетним княжичем.
Ну, о своем сыне я сам позабочусь. Права панна сотникова: не стоит оставлять детей рядом с умирающим Приживником. Иди на руки, Денница… вот так. Ты знаешь: иногда мне становится страшно - каким ты вырастешь? И тогда я шепчу себе-новому памятью себя-былого: каким бы ни вырос, лишь бы вырос!
Лишь бы…
- Эй, панове? Далеко собрались?!
- окрик Приживника застал людей врасплох.
- Часу с гулькин нос, а они… Спешить надо!…
- То ты прав, пекельник, - обернулся на пороге сотник Логин.
- Надо спешить. Хлопцы наши убитые ждать не могут. А ты - обождешь, не протухнешь. А и протухнешь - невелика потеря!
Логин смачно харкнул на пол и вышел вон. Остальные двинулись следом, не обращая больше внимания на отчаянные призывы головы.
- Юдка!
- неслось вдогон.
- Ну ты-то хоть куда?! заместо попа?!
Ответа Дикий Пан не дождался.
* * *Обоих детей мы с Сале Кеваль уложили в верхних покоях. Женщина произнесла Имя Руах, и измученный княжич мгновенно засопел, уснув рядом с моим сыном.
- Пошли, поможем им, - сказал я ей.
- У тебя есть… у тебя или здесь, в замке - составы, которые отбивают запах? С ними будет легче.
Женщина-Проводник только кивнула в ответ. А я смотрел на нее и думал, думал всю дорогу из покоев во двор: кто мне эти люди? Что мне до их погребальных обрядов? Кто мне эта женщина? Зачем я, тратя последние силы, дарил им совершенно бесполезное перед общей гибелью понимание? Зачем? Почему? Может быть, потому, что становлюсь таким же? начинаю чувствовать одиночество?! хочу укрыться от него?! Раньше каф-Малах мог быть везде и всегда. Время, расстояние?
- пыль для Блудного Ангела! Даже когда я любил - да, я любил! было!
- свою Ярину, я в любой момент мог оказаться возле; даже уходя, я не был одинок. А теперь…
Что со мной творится?…
Кто я? что я?!
…Все стояли во дворе: кто у пролома, кто посередке, лишь Хведир забрался на галерею.
Смотрели в небо, вдаль, и снова - в небо.
Я знал, что происходит, но все равно не предполагал, что это выйдет так красиво. Красиво и страшно.
Вечер не вечер, день не день… ночь не ночь.
Радужный купол висел над самой головой. Казалось: привстань на цыпочки, вскинь руку - дотянешься. Зарницы разноцветья пробегали по нему, зарницы всех аспектов разом, от Хеседа до Гевуры, от Милости до Силы, от долготы жизни до ее предела - угрюмыми волнами ниспадая к горизонту. Только горизонт этот простерся совсем рядом: шагни раз, другой, потянись пальцами… ах да, я уже говорил.
Сколько осталось?
Сутки? двое? не знаю.
Сосуд, усилиями ревнивых бейт-Малахов лишенный праведников, выбрал весь отведенный ему срок. Радуга в небе, и защитника нет. Скоро бытие вытечет в дыру, целиком, без остатка, и язва зарубцуется Рубежами.
Был - мир, стал - шрам.
Рубеж.
Рубец.
- Гляди! гляди!
- это Хведир. Небось, и на краю гибели уставится бурсак на очередное чудо: глядите! ишь, наворочено!
Звуки обрушились со всех сторон.
Гомон, вопли, хрюканье несуразное… вскрики? всхлипы?! Это там, за стенами.
Я залез на галерею, проклиная на ста языках мелкую дрожь в коленках; встал рядом с бурсаком.
