- Ну шо, горемыки? Одзыньте, дайте место... Валько начинает кругами мерить комнату, выбирается в коридор; слышно, как он громыхает сапожищами, на кухне течет вода из крана, это тоже слышно, а потом Валько возвращается.
- Мать-рябину отстаивали?
- интересуется он.
Вместо ответа ему суют пластиковую фляжку с мутным отваром. Мать-рябины, надо полагать. Матюгальник откручивает крышечку, трижды сплевывает через плечо, набирает полный рот этой гадости и начинает прыскать во все стороны. Я еле успеваю уворачиваться, и мои действия вызывают всеобщее восхищение. Словно истинным ценителям балета демонстрируют гениальные антраша и эти, как их?.. сальто? курбеты?
Ладно, замнем.
Наконец Валько истощает запасы отвара, после чего достает из кармана уголек и принимается ходить из угла в угол. Пишет на стенах. Когда он вновь удаляется в коридор, я приглядываюсь к написанному. М-да... понятно, чего они детей гулять выперли. Рядом со мной гулко дышит Фол, будто готовясь заново везти меня галопом по обледенелым мосткам. К чему бы это?
- Ну шо? Почнем, благословясь, в Бога-душу-мать...
И все мысли разом вылетают у меня из головы, потому что Валько "починает". От души, от сердца, от горького перца. В хате становится тесно от мата: двух-, трех- и многоэтажного, этажи эти громоздятся один на другой, круто просоленной Вавилонской башней от земли до неба, многие перлы мне и вовсе не знакомы, я судорожно пытаюсь запомнить хоть что-то, я преклоняюсь, восторгаюсь, я понимаю, что талант есть талант, одним дадено, другим - нет, но дыхание перехватывает, память отказывает, и мне остается лишь присоединить свой безмолвный восторг к восторгу Руденок и молчаливому одобрению кентавра.
А матюгальник работает.
В поте лица.
Кроет благим матом.
Лицо Валька под завязку налито дурной кровью, жилы на шее грозят лопнуть, но иерейский бас волнами плывет по квартире, баховским органом заполняя пространство от стены к стене, от окна к окну, от кухни к входным дверям, мы купаемся я лихих загибах, следующих один за другим без паузы, без заминки, без малейшего просвета, во время которого можно было бы перевести дух; ругань постепенно теряет исконный смысл, превращаясь в великую литургию, в священную службу пред неведомым алтарем, и глас матюгальника поминает мироздание, на чем там оно стоит, и лежит, и делает то, о чем говорят шепотом и преисполнясь, а мы внимаем, вставляем и вынимаем...
Стена комнаты вспучивается пузырем. Пузырь катится к углу, но у корявой надписи, сделанной угольком, резко тормозит. Кряхтят обои, Валько добавляет децибел, истово поминая основы основ под углом и по прямой, вдоль и поперек, а пузырь мечется в четырех стенах, не в силах прорваться в коридор через угольный шлагбаум.
- Подсекай, - хрипит Фол.
- Валько, родной, подсекай - уйдет!..
И Валько подсекает.
Пузырь громко лопается, штукатурка течет из него белесым гноем, и наружу вываливается Тот. "Бомж-счезень", как называл его наш славный матюгальник хотя я впервые слышу, чтобы кого-либо из Тех звали бомжами. Росточку Тот небольшого, в плечах узок, но пальцы длинных рук оканчиваются плоскими ногтями, больше похожими на жала стамесок. Визг, пронзительный, гоняющий мурашки по коже, мои зубы противно ноют, будто хлебнул ледяной воды из-под крана - а Тот несется мимо меня по "полю брани" к входным дверям.
Я все вижу.
Я все... все...
У самых дверей, гонимый в спину Вальковой литургией, исчезник с разбегу налетает на невидимую стену. Он уже не визжит - он кричит, кричит страшно, воет собакой, попавшей под колеса самосвала; и в ужасе отшатывается назад.
Закрываясь когтистой рукой от моего "плетня". Жала стамесок крошатся, сыплются под босые, склизкие ноги, когда Тот дергается в судорогах... меня тошнит.
- Ага, - рычит Валько, на миг прекращая обвал мата.
- Ага, злыдень, попался на мулетку! Думал, раз дядька Йора нема... сижу в стене, молюсь сатане, як Валька услышу, так боль в спине!.. Едрить-раскудрить...
Фол опрометью кидается в коридор и ловит исчезника за сальные патлы. Как раз в тот момент, когда беглец собрался раствориться в ближайшей стенке, у кухонного проема. Исчезник норовит отбиться, полоснуть кентавра щербатыми когтями, но Фол оказывается проворней - кинув добычу на пол, кентавр наезжает на исчезника передним колесом и принимается трепать.
Смотреть на это больно.
Особенно когда из стены рядом со мной, прямо из сдувшегося пузыря, высовывается бородатая рожица: исхудалая, со впалыми щечками, обиженная судьбой, донельзя похожая на Руденку-хозяина - и счастливо голосит фальцетом:
- Дайте! Дайте ему! Что, зараза, думал, раз сильный, так последнее отбирать?! Дави его, колесатый!.. Дави пополам!
Я не выдерживаю. Схватив с забытого всеми подноса бутыль, я плещу в рожу квартирника спиртом на лимонных корочках. Распахивается непомерно большой рот, заглатывая добычу, квартирник счастливо всхрапывает и, вякнув напоследок "Д-дави!", исчезает, затянув за собой пузырь.
- Будешь гадить?
- орет из коридора Фол.
- Будешь, спрашиваю? Отвечай, сука!
- Н-не... не б-буду... больше...
- Громче!
- Не буду! Яйца отдавишь, козел! Пусти!
- Кто козел? Не слышу: кто козел?!
- Я!!! Я козел! Пусти! Клянусь, починю все!
- Мать-рябиной клянись!
- Клянусь! Мать-рябиной, Хлыст-брусом, Бетон Бетонычем... Да пусти же!..
Фол напоследок хлещет исчезника сорванным с гвоздика "плетнем" - мое творение сейчас длинное-длинное и отблескивает слюдой, - после чего сдает назад.
Берет обеими руками керамическую маску-уродку, торжественно возносит ее над лохматой головой - миг, и маска стремглав летит вниз.
Об пол.
Вдребезги.
- Он больше не будет, - спокойно говорит кентавр Руденкам.
Валько-матюгальник сидит на грязном полу и разглядывает на свет преподнесенный ему четвертной.
- Ото, кажу я вам, мулетка...
- бормочет он себе под нос.
- Ото всем мулеткам мулетка... Хлыст-брус, не мулетка...
На носу матюгальника до сих пор висит и никак не хочет падать капля.
Капля трудового пота.
3
...Наконец Валько угомонился. Заснул. На том самом продавленном диване, где таились пружины-гадюки, и было предельно ясно - хоть гарпуном матюгальника тыкай, хоть "дротами наскрось пыряй", не проснется. Так и будет храпеть с присвистом.
Часы показывали половину третьего. День.
Я призраком бродил по "хате дядька Йора", стеная вполголоса и за неимением цепей брякая найденными в нише плоскогубцами. Их там, кстати, штук семь лежало, среди прочего инструментария. Я ждал Фола. Ох, что-то начинаю я привыкать к этому занятию: именно ждать и именно Фола. А еще - у моря погоды. А еще - от Бога дулю. А еще...
Отчасти я был благодарен Вальку за компанию. Еще когда мы только вышли от счастливых Руденок, уже начавших вовсю подсчитывать стоимость нового ремонта, последнего и решительного, кентавр мигом укатил прочь.
- Я в центр, Алька!
- бросил он через плечо.
- Глядишь, разведаю, что да как... Валько тебя проводит.
Валько и впрямь проводил. В результате чего мне пришлось формально (иначе помер бы без покаяния!) участвовать в распитии дареной "литры", чокаясь с матюгальником полупустой рюмкой. Тосты в основном подымались по двум знаменательным поводам: "Шоб наша доля нас не цуралась!" и за меня. За славного крестника дядька Йора, кручельника обалденных плетней и мулеток, к которому Валько сразу душой прикипел. Бывало, с лестничной площадки грозил за вихры оттаскать, а душа-то матюгальнику уже подсказывала, пела соловьем консерваторским: гляди, Валько, не проворонь, это кореш навеки, до гробовой доски, если не дальше и глубже. Дошло, хлопче?! Ну, раз дошло, тогда поехали... Я кивал, односложно заверял матюгальника в своей ответной приязни, соглашался (почти искренне!) учиться его мастерству, если дядько Йор позволит, обещал наворотить ему мулеток задаром и сверх всякой меры; друг мой задаром не соглашался, кричал, что за ним не залежится, и когда Валько стал звать меня кумом - тут пришла Руденчиха. С полными кошелками и толстой мамашей в придачу. После часовой оккупации кухни превосходящими силами противника мы оказались счастливыми обладателями кастрюли борща, жаровни котлет и разно-всякого добра по мелочи. Еда пришлась как нельзя кстати, я жадно хлебал борщ, стараясь набрать побольше тертого сала с чесноком, а Валько... Странное дело: он, допив из горлышка "литру", ограничился горбушкой хлеба с половиной котлетины. И Руденчиха, вопреки Инстинктам прирожденной хозяйки, его не уговаривала.
Словно понимала: нельзя.
Когда благодетельницы ушли, Валько вновь завел нескончаемый панегирик в мой адрес. Я пригляделся к матюгальнику и понял, что он трезв, как стеклышко. Просто измотан до предела. До конца, до той смурной границы, когда сон бежит быстрее лани, когда отдых шарахается испуганным псом, и приходится накачивать себя спиртом, что называется, всклень, вровень с краями. Иначе сдохнуть проще, чем отдохнуть.
Но едва я это понял, матюгальник заснул.
На диване.
Сразу.
Вот беда! Едва в квартире стало тихо, не считая Валькова храпа, как на меня навалилась тревога. Я ведь и не догадывался, что треп смешного ругателя моя соломинка, которая держала Альку на плаву. Не давая с головой окунуться в бурную пучину размышлений. Два вечных вопроса: "Кто виноват?" и "Что делать?". При полном отсутствии ответов. Жизнь перевернулась с ног на голову, я ничего не понимал, кроме одного: прежней жизнь уже никогда не станет, хоть наизнанку вывернись, хоть клей, хоть брей, и на донце моих измученных мозгов копошилась гаденькая мыслишка вкупе с цитатой из Ерпалычева послания.
Цитата была такая: "Ведь в любом нормальном месте любой нормальный человек отчетливо представляет, что вокруг только Эти; а у нас и Эти, и Те. Мы даже не замечаем, что у нас город навыворот!"
Мыслишка же была такая: "Неужто любой приезжий испытывает у нас то, что испытываю сейчас я?! Но ведь я - местный! Как же надо было вывернуть меня, чтобы... и главное: кому это было надо?!"
Вариант первый: "Кто виноват?" - Ерпалыч. "Что делать?" - разыскать старого хрыча и... набить морду? Сперва подлечить, а потом набить?
Нет.
Не складывается.
Вариант второй: "Кто виноват?" - полковник с Михайлой на петлицах. Или иные темные силы, которые меня злобно гнетут. "Что делать?" - разобраться и... подставить морду, чтобы мне ее набили?!
Складывается ничуть не лучше.
Сатанея от ложных каверз, как сказал поэт, я уцепил с ближайшей полки ближайшую книгу. Есть такой способ гадания: берешь от фонаря, открываешь от фонаря, что прочтешь, так тебе и жить дальше. Нуте-с, глянем... "Сказки и мифы народов Чукотки". Ну, ясное дело... Листанул наугад. Внутри обнаружились закладки, верней, даже не закладки, а загнутые уголки страниц, левые верхние, отчего книга послушно распахивалась на этих путеводных вехах.
Ерпалыч, тебе чего, недосуг было бумажкой заложить?
Читаю.
"Матачгыркынайнын..."
Что?!
Тут вопрос жизни и смерти, а они...
Читаю еще раз, шевеля на всякий случай губами:
- Матач... гыркынайнын... букв. "Сват-Кобелище". Упоминание о разумном собакоподобном звере впервые встречается в сказках о животных, записанных в стойбище близ Митуклина.
Ясно.
В стойбище, значит... Сват-Кобелище. Ставлю книгу на полку, беру следующую. "Сказки и мифы папуасов кивай". Хрен редьки не слаще. Гадание побоку, ищу заложенную страницу. Так, ищущий да обрящет... воистину обрящет.
Читаю:
- Религия и магия: кивай не верят в какое-либо верховное существо или в богов (во всяком случае, у них нет сколько-нибудь связных представлений о таковых), они не приносят публично жертв, не молятся вместе, и у них нет священнослужителей - каждый, как правило, сам совершает обряды, нужные для общения со сверхъестественными существами. К любому такому существу кивай обращается с просьбами, лишь пока подобные обращения приносят плоды; убедившись в противоположном, кивай ищет себе других покровителей.
Молодцы, кивай! Деловые ребята... дай кокос, а то я другому кивать буду! Этому, как его... Сват-Кобелищу чукотскому.
Листаю.
Читаю.
- К носу лодки следует прикрепить кусок детородного члена собаки, к корме - очесок собачьего хвоста, по когтю с передних лап - к месту крепления балансиров на переднем брусе; и по когтю с задних - к кормовому брусу. Это нужно для того, чтобы встретилось больше дюгоней и черепах...
Держа книгу в руках, я подошел к окну. Внизу, во дворе, у металлического гаража напротив, стояла машина. Новенький джип. Дорогой, наверное, как зараза. Рядом с машиной нервно поглядывал на часы хозяин - коренастый парень в дубленке с меховой опушкой. Опушка была, прямо скажем, женская. Рядом с парнем топтался пожилой дядька в утепленном комбинезоне с капюшоном. Курил. На нагрудном кармане у дядьки красовалась эмблема: колесо с буквой посередине. Небось Тех-ник из ближайшей автомастерской. Осмотр подрядился делать. Железом греметь, масло плескать... ни черта я в этих машинах не понимаю, чем там гремят, куда плещут. Ритка, помню, все жаловался: в частных мастерских ухарь Тех-ник на хорошей сдельщине заговор, как болт, кладет - мотоцикл на любом бензине, как родной, фурычит. Правда, бабок стоит. А казенные Техники-служивые, что при райотделе обретаются... После их заговоров радуйся, если из выхлопной дым валит! Бывало, что и не дым...
Парень в женской дубленке что-то беззвучно закричал, зло тыча пальцем в циферблат. От подворотни к нему торопился молоденький батюшка, в черной рясе поверх множества свитеров. Оскальзывался, а спешил. Все ясно. Новую машину сперва святить положено: как зарегистрируешься, так и святи, в трехдневный срок. А Тех-ник уж потом - с железом да с заговорами... опоздал батюшка.
Не дадут теперь бате чаевых.
Уйдя в глубину комнаты, я присел на краешек стула и принялся слушать Вальков храп. Изредка матюгальник вздрагивал, сучил ногами, а в издаваемых им звуках проскальзывало былой песней:
- Хре... на хрррр...
А я почему-то отчетливо представил: вот батюшка кропит джип крест-накрест, номерные знаки елеем мажет, дымком из кадильницы в салоне смерчи закручивает и вдруг берет кусок детородного члена собаки... или лучше не собаки, а Матачгыр-кынайнына, Сват-Кобелища. Берет и проволокой крепит спереди на капот, прямо к серебряному оленю. Рядом Тех-ник суетится: к багажнику - очесок хвоста, к колпакам - по когтю...
Чтоб черепах с дюгонями больше встречалось.
А не встретятся - мы к другим помощникам обратимся.
Им кадить станем.
Мы за дюгонью вырезку кому хошь в ножки падем, мы за черепаший панцирь...
- Не быть мне пешим, как не стать мне лешим!
- надсадно завопили со двора; видать, батюшка свое отработал, пришла пора Тех-ника отрабатывать гонорар. Как дитя не вернуть в мать, так машину не угнать...
На последнем слове Тех-ник пустил голосом такого "петуха", что меня всего передернуло; и еще противно заныли зубы.
Из книги, которую я по-прежнему держал в руках, вывалились какие-то бумажки; я машинально присел, подобрал. Газетные вырезки пожелтели от времени, текст выцвел, но читается сносно. Видать, Ерпалыч хранил для памяти.
Я поднес первую попавшуюся вырезку ближе к глазам.
